Лев Прыгунов любит уединяться в своей мастерской — маленькой «двушке» в отдаленном районе на севере Москвы. В ней пишет картины и слушает пластинки, погружаясь в звучание американского патефона производства 1929 года. Здесь корреспонденты «ТН» и беседовали с народным артистом РФ.

— Лев Георгиевич, люди в большинстве своем проживают отведенный отрезок жизни с небольшим спектром достижений: поженились, детей народили, на работу походили — вот, в сущности, и все. А вы столько всего успели, да и сейчас успеваете — поразительно. Как думаете, почему у вас так получается: это какое-то предназначение свыше или все зависит от вас лично?

— Что на это ответить? Во-первых, я абсолютно убежден: об этом никто ничего не знает и никогда не узнает. Во-вторых, я всю жизнь занимаюсь Китаем, изучаю его историю и философию, учу язык, а потому позволю себе процитировать Лао-цзы (древнекитайский философ. — Прим. «ТН»): «Говорящий не знает, знающий не говорит». Смысл в том, что основная передача знаний происходит не словами, а совсем иначе — духом ли, энергией ли или чем-то, о чем мы и вовсе представления не имеем. Исходя из этого, если бы я действительно что-то знал, то сидел бы и молчал, и в этом состояло бы наше интервью.

— Не пугайте…

— Серьезно. Помолчали бы два часа и разошлись. (С улыбкой.) Но я не знаю. Поэтому, скорее всего, будет о чем написать…

— Уф-ф, читателям явно повезло. Ну, раз мы все-таки сможем пообщаться с помощью слов, тогда давайте начнем прямо от корней. В какой семье формировали характер, взгляды? Уж об этом, надо полагать, вы знаете наверняка.

— Конечно. Мама была 14-й в роду, многие из детей умерли еще в детстве, но человек восемь выжили. Отец ее, мой дед, был протоиереем, имел приход в селе Красногорское Тюменской области. Умер он мученически — во время Гражданской войны, в 1918 году. Тогда шли беспощадные бои между красными и белыми и деревни переходили от одних к другим. Один захват села красноармейцами оказался для деда роковым. Они перепились и, узнав, что в избе деда на постое был белогвардейский офицер, схватили его, стали издеваться, часа два таскали за волосы по деревне. После чего выставили на расстрел. Прихожане вымолили снисхождение, деда отпустили. Но через два дня он скончался…
 

Удивительно, но почти все дети деда-священника стали учителями. Вот она — передача на нематериальном уровне. Я ведь тоже сначала учился в пединституте… В общем, мама моя в 18 лет начала учительствовать, преподавала литературу, но вскоре ее арестовали. В 1928 году это было. Влюбленный в маму парень спас ее — ночью вызволил из погреба, куда ее кинули, посадил в лодку, и мама одна спускалась по реке 60 км. А паренька того потом расстреляли… Дедова семья к тому времени уже перебралась в Ташкент. Маме чудом тоже удалось туда доехать и устроиться работать в школу.
 

И папа мой был учителем. Отца взяла на воспитание богатая дворянка, с сыном которой он дружил. Благодаря ей отец был начитан, играл на скрипке, а когда во время Гражданской войны семью его благодетелей  расстреляли, пошел пешком в Москву — учиться, как Ломоносов. Практику проходил в том селе, где жила мама, и за это время они успели друг к другу прикипеть. Узнав, что мама уехала в Ташкент, отправился вслед за ней.

Клеймо «поповская дочь» висело над мамой всегда, и ее опять пришли арестовывать. На этот раз спас тиф. (Усмехнувшись.) На счастье, она тяжело заболела. Увидев, что девчонка при смерти, энкавэдэшники махнули рукой: «Ну ладно, — сказали, — пусть подыхает». Чудом мама выжила. После чего они, уже вместе с папой, уехали в Алма-Ату. Работать устроились, но жилья не имели, скитались по чужим углам.
Когда началась вой­на, отец сразу ушел на фронт, был младшим лейтенантом, простым взводным. Появился только в 1946 году, я уже учился в первом классе. Возвращаюсь из школы, а дома сидит какой-то дядька. Едва увидев, я сразу понял: он!

Из трофеев отец привез всего две вещи: дамский велосипед и детскую двустволку — настоящее ружье. В первый же день своего возвращения прикрепил на доску листик от урючного дерева и показал мне, как прицеливаться. Так с семи лет я стал стрелять. А годам к двенадцати мы с друзьями уже полноценно охотились. И я был отличным стрелком — с двадцати метров попадал пятью пулями в десятку…

Отец погиб в 1949 году. Он повел нас, школьников из разных классов, в биологическую экспедицию в горы. Жили мы в ущелье. В какой-то момент ­папа обнаружил на вершине горы гнездо лилового дрозда — редчайший вид в Тянь-Шаньских горах, его называли «синяя птица». И рано утром он отправился к этому гнезду. Что там произошло — неизвестно. Очевидно, сорвался. Днем к нам прискакал казах-объездчик, единственный человек в тех заповедных местах, с криком: «Мертвый рус там…» Мне было 10 лет.

— Сложно было без отца?

— После его гибели мать тяжело заболела, лежала в больницах, сестра лечилась в туберкулезном диспансере, и я, перемещаясь от одной тетки к другой, по сути был предоставлен самому себе. При полной свободе рос абсолютно самостоятельным человеком… Одно событие перевернуло мое представление о жизни. Тетя, у которой я какое-то время жил, купила приемник «Балтика». Тогда это было что-то невероятное. И вот, настраивая его, чтобы послушать музыку, я случайно наткнулся на «Голос Америки». Его жутко глушили, но все-таки через хрипы, свисты и запикивание я стал ночами слушать «вражье» радио. И та-а-акого наслушался — про СССР, про вождей…

Сказать, что был потрясен, — ничего не сказать. Когда все осознал, очень испугался. Причем не столько тому, что узнал, сколько тому, что моментально во все поверил. Поэтому в 1953 году, когда умер Сталин, я, 14-летний, воспринял это событие совсем иначе, чем большинство советских людей. С удивлением смотрел на них, рыдающих… И вообще со школьным пионерско-комсомольским коллективом у меня было полное несовпадение. Спасался тем, что погружался в свои увлечения — рисовал, изучал птиц. Это позволяло изолироваться.

— А каким образом в ваших увлечениях нашлась лазейка для актерского дела?
 

— Сначала я, как уже говорил, поступил в алма-атинский пединститут, на биофак, но проучился там только два года. Во время учебы сдружился со студентами-филологами. ­Интеллектуалы, блестяще образованные, прекрасно разбирающиеся в истории, литературе, кино, музыке. Почувствовав, что сильно отстаю от них в знаниях, я начал запоем читать. Моя двоюродная сестра, работавшая в спецфонде библиотеки, проводила меня туда, и я зачитывался книжками, которые нельзя было найти нигде. Там же увидел альбом импрессионистов и был абсолютно потрясен этой живописью. А я, увлекшись рисованием еще с пятого класса, брал уроки у одной потрясающей художницы, из эвакуированных. Несколько месяцев с ней занимался, она научила меня рисовать натюрморты, но потом неожиданно ­уехала, так и не обучив изображать человека. Но, как умел, я все равно продолжал рисовать. А теперь еще стал слушать классическую музыку, джаз. И играть в спектаклях филологического факультета. Все стали говорить: «Тебе нужно быть артистом…» И я решил поступать в театральный. С этой целью отправился в Ленинград. 

— Как приняла вас Северная столица?

— К «приему» меня подготовила Москва. Мой алма-атинский ­поезд в Ленинград делал здесь остановку на ­несколько часов. Я впервые зашел в метро, поехал в центр города, наугад вышел на Театральную площадь. Прохожу около Большого театра — впереди идут две девочки, очаровательные москвички. А я-то приехал королем, покорять мир. В моем представлении одет с иголочки, в «шикарном» китайском плаще. Был дерзок, напорист и с этаким провинциальным апломбом начал девчонок кадрить, понес какую-то ахинею: «Извините, а можно спросить? Не покажете ли, как пройти к ЦУМу?» В ответ слышу короткое: «Пошел на…» Господи, как же я их потом благословлял! Благодаря им до меня сразу дошло, какой же я на самом деле идиот, придурок, кретин. Так что в Питере я был уже гораздо осмотрительнее.

Приехал я туда заранее, за два месяца до вступительных экзаменов. Сначала жил у маминых знакомых, потом, подружившись с ребятами-питерцами, поселился у них. Каждый день ходил в Эрмитаж, в другие музеи, на выставки, любовался архитектурой города — и это было что-то фантастическое.
Поначалу ленинградская жизнь была очень тяжелой, первый год просто катастрофичной — нищета, денег нет. Зато в институт поступил с первого раза, при конкурсе 250 человек на место. Но там начались проблемы. Я был свободным и очень искренним. Следовал наставлению матери, которая даже в самые скверные времена учила: только правду, ничего, кроме правды. С такой «настройкой» на курсе я оказался чужим, поскольку компания в большинстве подобралась хитрая, злобная, демагогичная, они меня просто не приняли. Как-то надо было готовить так называемые комсомольские этюды про целину. Один, уже снявшийся в «ура-кино» на эту тему, распинался о том, как здорово и почетно быть целинником. А я, своими глазами видевший, в каких условиях там жили люди, как практически полностью сгнивали гигантские урожаи, потому что не были подготовлены ни дороги, чтобы выво­зить колоссальные горы зерна, ни сараи, где его можно было бы хранить, сказал: «Ребята, чего вы врете-то?! Я два года там прожил…» И моментально стал контрой — они решили выгнать меня с курса. Тут же и повод нашли. Как-то, заснув в трамвае, я опоздал на занятия на 10 минут. По этому поводу устроили собрание, где приняли постановление о моем изгнании. Но педагог, Татьяна Георгиевна Сойникова, добрая душа, вдруг вступилась, сказала категорично: «Я вам Прыгунова не отдам!» И я остался… К счастью, потом у нас сколотилась отдельная небольшая группа студентов, мы стали заниматься вместе и сразу же заняли лидерские позиции. Тогда же я начал сниматься в кино.
 

— В «Увольнении на берег» вы c Высоцким такие замечательные морячки…

— После третьего курса я в этот фильм попал. Пробы проходили в Москве — 13 раз ездил! — и за это время мы с Володей успели сдружиться. Когда нас наконец утвердили, мы купили бутылку «Бакарди», чтобы это дело отметить. Распивали вместе с режиссером Феликсом Миронером. Он, в отличие от нас, закаленных бойцов, оказался слаб, отпал очень быстро, мы посадили его в такси и отправили домой. А сами допили эту бутылку, и Володя пошел провожать меня на вокзал. А сам он по каким-то делам собирался ехать в Питер на следующий день. В результате отправился со мной. «Зайцами» ехали, в общем вагоне. В час ночи на остановке в Клину вышли, купили букетик, вручили его самой симпатичной девочке-проводнице, поворковали с ней, и она предложила: «Мальчики, а вы перебирайтесь ко мне, у меня пустой международный вагон». ­Дальше мы ехали в абсолютном комфорте. (Смеется.) В Ленинграде провели пять загульных дней, жили в нашем общежитии. Я, получив летнюю стипендию, был при деньгах, Володя тоже, и погудели мы от души. 

— Такая развеселая загульная жизнь вряд ли обходилась без участия барышень…

— Ну, если говорить о такой жизни, то она началась позже, после фильма «Утренние поезда», когда я уже ­переехал в Москву. (С улыбкой.) Вот тут она действительно стала бурной во всех отношениях, в сексуальном в частности. Действительно было много влюбленностей, много страстей, много случайных связей. Видите ли, я был… добрым. К тому времени уже увлекался всякими восточными штуками и вычитал много интересного. Например, есть замечательная восточная мудрость: если ты очень хочешь даму или девицу, то должен сделать все возможное, чтобы ею овладеть; и обратное — если она очень хочет тебя, ни в коем случае нельзя сопротивляться. Это потому, что в обоих случаях ты сохраняешь свою энергию.


— Вот что значит философская подкованность. Теперь-то понятно, откуда у вас такой запас энергии: в одних случаях, значит, штурмом барышень брали, в других не сопротивлялись их натиску. Но когда же все-таки случайные связи уступили место настоящему чувству?

— В 1967 году у меня был очень тяжелый период: я дико устал, жил в нищете, страдал от безденежья — настолько, что просил маму выслать хоть сколько-то денег. Плюс ко всему меня обокрали…

Когда после окончания института мне предложили по распределению отправиться работать в Якутию, я в буквальном смысле сбежал в Москву. Мыкался по чужим квартирам — то у приятелей, то углы снимал. Хозяйка квартиры, уборщица Любка-алкоголичка, была бабой отвратительно-жалкой. Пропитая, прокуренная, то и дело стреляла деньги на водку, периодически дралась со своим 20-летним сыном, и я их ­разнимал. Наконец у меня появилась возможность от нее съехать. Подзаработав на съемках, я нашел квартиру в приличном доме. В день переезда собрал вещи в большой чемодан и пошел ловить такси — выскочил на улицу в рваных джинсах, футболке и тапочках. Любка в это время бухала у себя с двумя корешами. Когда, подогнав такси, я спустился в подвал, к ужасу своему обнаружил, что чемодан пропал. Распахнутое окно указывало, что в квартире его нет. А вещи-то у меня были, можно сказать, шикарные: дубленка, куртка с капюшоном, костюм, две пары новых американских джинсов — в те времена это было на вес золота. Вызвал милицию, но они и связываться не стали, сказали: «Сами разбирайтесь!» Хорошо хоть, документы и билет в Минск, куда я должен был ехать на озвучение, сохранились — в тумбочке. Короче, я остался вообще без ничего, если не считать того, что было на мне надето.

После такого долго не мог восстановиться. Ни психологически, ни материально. Надо же было приобретать заново буквально все. Правда, трудно было. Ну подумайте: 27-летнему артисту, снявшемуся уже в 12 картинах, приходилось в прямом смысле начинать жизнь с чистого листа.

В следующем году товарищ познакомил меня с двумя подружками, одной из которых была Элла. Она стала моей женой, подарила мне сына и вообще сыграла в моей жизни колоссальную роль. Умная, тактичная, совершенно из другого для меня мира — работала в УПДК при МИДе (управление по обслуживанию дипкорпуса. — Прим. «ТН»). Благодаря ей я попал в замечательную светскую компанию. Когда мы решили пожениться, начальство Эллы поставило условие: «Выбирайте: либо выходите замуж за Прыгунова, либо остаетесь у нас». Она ответила, что выбирает меня. Поразительно, но ее не выгнали. Я же после стольких мытарств обрел дом, семью. А четыре года спустя и мне наконец удалось обзавестись кооперативной «двушкой». Мы с женой обменяли две наши квартиры на одну и поселились в огромном доме на Садовой-Триумфальной, построенном пленными немцами для высших чинов НКВД. Площадь нашего жилища составляла 100 кв. м, что по советским меркам было невероятно.

— Сообщению о грядущем рождении ребенка обрадовались?
 

— Безумно был рад. Правда, я очень хотел девочку. А за три дня до рождения Романа увидел во сне, будто родился мальчик, и рыдал от горя. Но когда он действительно появился на свет, я… неделю пил! Везде, где можно. Безумно был счастлив!

Восемь лет спустя, в 1977 году, я со своим другом, поэтом Мишей Ереминым, поехал в Алма-Ату — старался при любой возможности побывать у мамы. 8 ноября отправились в горы и почему-то весь день говорили о моей жене, с которой мы тогда конфликтовали. Элла решила не отпускать сына со мной в Алма-Ату — из-за того, что ­мальчик приболел, но сама повезла его в Ригу к своей подруге. Мы с Мишей в этот день много обсуждали тему смерти. Неожиданно меня стало знобить, зубы выбивали барабанную дрожь. Странно — ни температуры, ни переохлаждения. С полчаса это продолжалось. Домой вернулись на попутке. А четверть часа спустя из Москвы позвонил приятель и сообщил, что ночью Элла и ее подруга погибли в автомобильной катастрофе. Восьмилетний Рома и десятилетний сын подруги ждали своих мам дома…
Я остался с Ромой один. Его надо было одевать, кормить, денег не хватало. Периодически отвозил к маме и сестре, в Москве вынужден был отдать в интернат. В хороший, правда, там учились и дети других артистов, но все равно. Три года он там провел. Когда я оказывался в Москве, на выходные забирал его домой, но в основном мотался — то снимался, то с сольными концертами от Бюро пропаганды советского кино­искусства по стране куролесил. В залах всегда не хватало мест, но я получал самую маленькую ставку — 9 руб­лей 50 копеек.


— Лев Георгиевич, вас ведь все считали везунчиком. По советским реалиям на вас действительно свалилось немыслимое везение: еще в 1964 году снялись в главной роли в совместной советско-итальянской картине —  «Они шли на Восток».

Это получилось случайно. Знаменитый режиссер Джузеппе Де Сантис, ­посмотрев мою фотографию, которую ему показали, по непонятным причинам ­решил утвердить на ключевую роль — итальянского солдата Баззоччи — меня. Когда ко мне пришли с таким предложением, я ушам своим не поверил. А происходило это в кафе «Националь», где я был завсегдатаем, поскольку там часто собиралась столичная богема и серьезные, авторитетные люди из разных сфер.

Снимали в Полтаве. Одна из первых совместных картин с капстраной — не шутка, туда пригнали всех стукачей. Ко мне подходили: «Лева, ты можешь доверять только мне, все остальные стучат…» Через пять минут другой из «остальных» свою песнь заводит: «Левка, не доверяй тому, который с тобой сейчас говорил…» Но я к тому времени уже был хорошо подкован и понимал, что верить нельзя никому.
 

Снимали только сцены со мной, поскольку все остальное уже было отснято и месяц группа стояла без дела в ожидании актера на эту роль. Итак: жара под сорок градусов, на мне полное обмундирование из толстенной шерстяной ткани, на лице наклеенная небритость — жутко колючая и жаркая, я весь мокрый. К обеду, когда я, абсолютно вымотанный, падающий с ног от усталости, подходил к общим котлам с едой, всегда ­оказывался последним в очереди за этой баландой.

Во всем мире артистов кормят отдельно. И итальянцам поставили специальный вагончик-ресторан, их обслуживали девочки-красотки в коротеньких юбочках. А нам, советским, из котлов половниками черпали и разливали-раскладывали корм в алюминиевые миски. Вообще хамство по отношению к актерам было зашкаливающее. И вот через пару недель этих изнурительных съемок я по обыкновению последним взял свою тарелку и стал искать место, где присесть. Но места нет, все скамейки за длинными столами под тентами заняты. А возле меня кол торчит. И кто-то отпускает шуточку: «Левка, а ты садись на него…» Все загоготали. Оборачиваюсь, а итальянцы смотрят из своего вагончика, тоже хохочут и пальцами на меня показывают. И тут у меня взыграло. Накопившийся гнев, обида, унижение, оскорбленное самолюбие вылились в приступ дикой, неконтролируемой ярости. В настоящую истерику. Я швырнул тарелку со щами на землю, стал дико орать, выкрикивая все, что у меня накопилось, все, что думаю о порядках, установленных всеми этими гэбистами-коммунистами-стукачами, о советском режиме. ­Прямым тестом. Катался по земле и визжал. ­Потом встал, отряхнулся, демонстративно пошел к итальянцам, сел рядом с ними­ в вагончике­ и заказал обед. И дальше все время обедал там. Понимал, что этим поступком поставил на себе крест. Зато почувствовал себя свободным и от этого был счастлив.

— Но кто-то же повернул вентиль в обратную сторону…
 

— Замечательный, умнейший человек — Люсик Гардт. Игрок, катала, острослов. Очаровательный одессит двухметрового роста. Его трижды спасали от расстрела друзья-подельники, хотя многих из них самих потом расстреляли. Но они знали: если Железный Люсик останется на свободе, он и им будет помогать, и родных их не оставит без помощи. И Люсик всякий раз гордо выходил из-под стражи прямо в зале суда. Он был «цеховик» — при Хрущеве это было страшное дело, несколько сот человек расстреляли… Я познакомился с Люсиком через Эллу. Ближайшая подруга моей жены оказалась его ­любовницей, и у нас сложились очень хорошие отношения.

Так вот, когда меня отовсюду отстранили, Люсик как-то пришел к нам домой. В разговоре поинтересовался: «А где ты сейчас работаешь, в смысле числишься официально?» Я говорю: «Нигде». Он: «На «Мосфильме» хочешь?» — «Еще бы, но это невозможно. Сам Сергей Герасимов уже хлопотал, чтобы меня взяли в штат, а потом удивлялся: «Что же вы, Лев, такое натворили, что даже я не в силах ничего сделать?!» Люсик засмеялся: «А кто такой Герасимов? Вот я сейчас позвоню… — и называет имя директора объединения, моего страшного врага, — и решу с ним проблему». Набирает при мне номер телефона и говорит: «Привет, дорогой! Как семья? Все нормально? Хорошо. Слушай, вот тут рядом со мной сидит мой хороший друг, отличный актер, Прыгунов Лев. Надо, чтобы он работал на «Мосфильме». Дальше зависает длинная пауза, после чего слышу слова Люсика: «А теперь все наоборот…» Повесив трубку, он обращается ко мне: «Значит, так: завтра приходишь на «Мосфильм», идешь к начальнику актерского отдела…» А это был второй человек, с которым у нас взаимная ненависть была похлеще, чем с тем директором. Назавтра вхожу к нему в кабинет. Он радостно кидается навстречу: «О, Лев Георгиевич, наконец-то вы с нами!..»

— У вас в друзьях были ведь не только криминальные авторитеты, известно, что вы дружили с Бродским…

— Мы не были ближайшими друзьями, но общались очень тепло. Впервые я увидел Иосифа в 1965 году, когда он вернулся в Ленинград из ссылки в Норинской. Мы с компанией — человек пять нас было — встречали его. Вместе пошли в ресторан. Я ­тогда уже ­восхищался им, знал наизусть стихи, дружил с его друзьями. Мы звали его ВР — «великий русский». Он, безусловно,­ был человеком фантастически гениальным. Нигде ­после восьмилетки не учился, при этом был энциклопедически образованным. Между прочим, был очень смешлив. Когда сам рассказывал что-то веселое, хохотал больше всех. Я звал его совершенномудрым — это китайское понятие. Китайцы дают такое определение человеку, который… называет вещи своими именами. Это, по их мнению, предел, умнее быть просто невозможно. Вот ВР был таким. Он всех понимал, всех видел насквозь, и у него был железный закон: никогда не врать. Ложь в любом ее проявлении ненавидел. Разумеется, имел кучу врагов… Мы много беседовали. Месяц он жил в моей московской квартире, три раза я у него ночевал — спали на одном топчане в его ставшей потом знаменитой «полуторакомнате». Иосиф мне часто снился. Я писал ему письма, потом выяснилось, что получил он только два, позже они оказались в его архиве. Он присылал мне все свои книги с автографами. Когда я оказался в США, три ночи ночевал у него. Считаю общение с таким человеком одним из чудес моей жизни, коих, кстати, в ней было немало.

— Встречу со второй супругой к ним причисляете?

— Абсолютно. Я приехал на «Мосфильм», подхожу к павильону, а оттуда выходит Ольга. Вижу эту женщину первый раз, и вдруг в голове проносится: «Господи, это же моя жена!» Какая-то мистика. Оля работала помрежем, и впоследствии на съемках мы стали часто пересекаться. Она меня опасалась, да что там — боялась. Я звал в гости, она вежливо кивала: «Да-да, хорошо, конечно, как-нибудь…» — и тут же норовила ушмыгнуть. И так продолжалось несколько лет — за это время мы поработали в трех фильмах, пока наконец не сошлись. И с тех пор, с 1983 года, вместе. В этой женщине я нашел все: любовь, дружбу, понимание… Умница, тонко чувствующая, при этом очень остроумная, веселая. Все свои картины, перед тем как завершить, непременно показываю ей. Она же сама художница, причем очень хорошая. К сожалению, редко занимается этим делом. А что для меня особенно важно — у Оли сложился чудесный контакт с Романом, у них полное взаимопонимание.

— А вы дружны с сыном?
 

— Мы дружим, но он рос самостоятельным парнем. В 1987 году отправился в армию, попал в танковую дивизию. Я сильно переживал. Ездил к нему в Бердичев — навещал. Иногда удавалось вместе погулять, пообщаться наедине. Помню, после одной из таких встреч я сидел на перроне в ожидании поезда, вспоминал своего исхудавшего, изможденного сына и плакал, как малый ребенок…

Когда Роман вернулся из армии, я переехал к Ольге, он остался в нашей квартире. Там стали собираться веселые компании золотой киношной молодежи: Слава Разбегаев, Гоша Куценко, Филипп Янковский… Роман начал ходить вольным слушателем во ВГИК на курс чилийского режиссера Аларкона, у которого учились только иностранцы: болгарка, китаянка, грек и итальянец. Когда Мастер уехал, курс передали Булату Мансурову (сценарист и режиссер. — Прим. «ТН»), у которого я снялся в фильме «Картина» —

на мой взгляд, в лучшей своей роли. Он попросил меня подготовить ребят по актерскому мастерству. И я взялся за незнакомое дело. Вспомнил студенческие свои занятия, уроки Анатолия Эфроса, с которым довелось поработать в Центральном детском театре, и стал ставить с ребятами чеховскую «Чайку». Репетировали весело. В итоге экзамен был сдан на отлично… Я рад, что из Романа получился очень приличный режиссер, мне нравятся его фильмы. Когда зовет, с удовольствием снимаюсь в них.

— Интересно, кем вы себя больше ощущаете: художником, поэтом, артистом?
 

— Поэтом совершенно нет, хотя бывают моменты радостного удовлетворения. Артист — это профессия. Пожалуй, все-таки художником. К сожалению, много времени потерял впустую. По идее, хороший художник должен написать за жизнь по меньшей мере тысячи две картин. А у меня всего-то штук двести пятьдесят. Отрадно, что они продаются. Первый раз я был потрясен этим, когда в 1989 году полетел в Америку. Писал оттуда маме: «Сегодня произошло невероятное событие… Четыре мои работы купил… местный дилер за $4500! А ведь месяц назад они выставлялись на аукционе в Доме кино по 250-300 рублей, и их, на мое счастье, никто не купил». (Смеется.) Подсчитал: за десяток проданных картин в Америке я заработал в шесть раз больше, чем за 30 лет своей актерской деятельности. Фантастика! Потом нас с Олей пригласили в Лондон, где я намеревался повторить свой американский опыт. И за первые полгода, что мы там прожили, мне это удалось. Я не только продал все привезенные работы, но и написал еще два десятка новых картин, из которых до Москвы довез только три.