|
Владимир ЗЕЛЬДИН:
«Из поколения, к
которому принадлежу, остались в живых единицы: не будь «Свинарки и
пастуха», я бы, конечно, попал на фронт и погиб, потому что мне было
тогда 26 лет, здоровый парень — таких первыми в мясорубку
бросали...»
 Первый же образ в кино — пастуха Мусаиба Гатуева, влюбленного в свинарку Дашу Новикову, — стал для актера звездным и знаковым, и его недаром называли везунчиком: во-первых, сразу попал на «Мосфильм», к маститому режиссеру Ивану Пырьеву, во-вторых — на главную роль, обойдя многочисленных претендентов-кавказцев, и в-третьих, именно съемки в «Свинарке и пастухе» помогли Зельдину избежать мобилизации, когда началась война. 26-летний Владимир стоял уже в строю среди тех, кто должен был защищать Отечество, и Иван Александрович выдернул его оттуда в последнюю буквально минуту — как раз перед отправкой на фронт... Трудно поверить, но музыкальную комедию, где все хорошо и в итоге все счастливы, Пырьев снимал в осажденной, но упорно не сдающейся Москве: группа трудилась в две смены, а потом ее участники отправлялись на третью, ночную, — дежурить на крышах домов, чтобы вовремя тушить сбрасываемые немцами зажигательные бомбы и не допускать пожаров.
Одному только Богу известно, как перенес Владимир Михайлович все, связанное с войной (в том числе смерть единственного сына в 41-м — как раз когда отец снялся в доброй советской сказке про верность, любовь и светлое будущее), но сил и выдержки, чтоб не сломаться, Зельдину, слава Богу, хватило. «На Западе артист моего уровня имел бы виллу и солидный счет в банке — я же в редкий праздник могу позволить себе сходить в ресторан с женой, — грустно улыбается актер, но, как правило, сразу же добавляет: — Не подумайте только, что жалуюсь!». На жизнь, прожитую в непростое время в малюсенькой московской квартирке, Владимир Михайлович не сетует никогда — просто принимает такой, какая уж есть, и радуется, что почти каждый вечер — это в свои-то почтенные годы! — выходит на подмостки, чтобы дарить людям радость от прикосновения к искусству. Согласитесь, далеко не каждый актер, которому за 90 (почти 100!), в состоянии так работать — даже в Голливуде, не то что в постсоветской России, а Зельдин, хоть и говорит: «Давайте по дереву постучим, чтобы не сглазить!», бьет все возможные и невозможные рекорды: разучивает роли и хореографические постановки, поет исключительно живьем да еще и фехтует самостоятельно — в мюзикле «Человек из Ламанчи», премьера которого была приурочена к его 90-летию. Когда, приехав на фестиваль «Киношок», режиссер Юлий Гусман увидел, как тогда еще 87-летний Владимир Михайлович плещется в сентябрьском море, к которому и молодые-то актеры подойти побаивались, твердо решил: этот замечательный мастер обязан сыграть Дон Кихота — и предложил ему роль.
Чего о них только ни говорили! И что совсем старые и выжили из ума, и что не получится ничего, потому что зритель идет нынче смотреть на смазливых юношей, а Гусман и Зельдин выдали на-гора оригинальный спектакль и доказали, как минимум, две вещи. Первая — понять и прочувствовать то, о чем писал Сервантес, можно, лишь прожив жизнь, и вторая — Дон Кихот не должен быть молод. Автобиографическая книга Владимира Михайловича не зря называется «Моя профессия: Дон Кихот» — подобно трогательному и честному Человеку из Ламанчи, Зельдин готов до последнего бороться за справедливость и так же, как вечно влюбленный Алонсо Кихано, всю жизнь признается в любви женщинам и покоряет все новые и новые вершины. Еще совсем недавно Владимир Михайлович говорил, что сниматься рад, но телесериалы ему неинтересны, да и страшновато как-то, и вот вам новый поворот — согласившись на роль в украинском проекте «Сваты», Зельдин переборол себя и украсил картину, составив с Ольгой Аросевой блестящую экранную пару.
— Владимир Михайлович, добрый день, счастлив видеть перед собой в добром здравии выдающегося советского артиста, отметившего в феврале 97-летие. Вот интересно, как сегодня, спустя столько лет, вы вспоминаете детство? — Детство мое было светлым, но непростым — в том смысле, что связано с материальными проблемами и затруднениями. Отец — музыкант, получал не много, мама учительницей была, но потом школу бросила, поскольку воспитывала пятерых детей, однако отношения в семье были очень хорошие, уважительные. Отец не курил и не пил, не было на моей памяти каких-то высоких тональностей разговора, конфликтов и ссор, а ребенок, ну, скажем, в возрасте семи-восьми лет... — ...все впитывает...
— ...как губка, мимо него ничего не проходит, потому семейный климат огромное имеет значение. К 10-12 годам вдобавок я прочел почти всю русскую классику, — понимаете? — поэтому считаю, что детство у меня было счастливое. ...Мама моя русская, а отец еврей, но поскольку он очень хотел учиться в консерватории, принял христианство — крестился, поэтому я русским считаюсь. Должен вам, правда, сказать, что даже в то страшное время, когда преследовали за космополитизм, бушевало нашумевшее «дело врачей» и многие меняли фамилии, менять свою на какую-либо другую я считал совершенно недопустимым. Мог взять фамилию матери — она была Анна Николаевна Попова, но не стал, хотя в каких-то ситуациях фамилия Зельдин мое продвижение в творчестве тормозила. Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Я родился 10 февраля 1915 года в Козлове Тамбовской губернии. «Город антоновских яблок» — так его называли, правда, прославился Козлов уже как Мичуринск, получив новое имя в честь известного своего земляка, знаменитого русского ботаника и биолога Ивана Мичурина. Сейчас в обиходе о нем ходят только глупые анекдоты (что-то нелепое про то, как Мичурин сломал ногу, упав с выведенной им клубники), но человек этот был большим ученым и много сделал для науки и своей страны. До сих пор я питаю неизъяснимую нежность к таким же маленьким русским городам, каким был Козлов моего детства: одноэтажные деревянные домики с садами и заросшими палисадниками, гулкие булыжные мостовые, тихие, почему-то всегда пустынные, навевающие печаль железнодорожные станции — этот пейзаж всякий раз напоминает мне о детстве. За те почти 60 лет, что я прожил в Театре Красной, потом Советской, а теперь Российской Армии, я объездил всю страну, и в пути непременно выходил на таких маленьких станциях «подышать», уловить ухом знакомые звуки провинции — с годами, кстати, почти не меняющиеся. Вид аккуратных старушек в белых платочках, которые продают на этих станциях горячую картошку с укропом и пирожки с капустой и луком, до сих пор вызывает во мне умиление — эти старушки тоже из моего детства, и эта дымящаяся разварная картошка пахнет домом и детством. Может, поэтому самым изысканным ресторанным блюдам я до сих пор предпочитаю домашние котлеты с поджаристой корочкой и картофельным пюре, а дороже всех самых пышных театральных букетов для меня обыкновенные васильки — они всякий раз заставляют сжиматься мое сердце и вспоминать о тех, кого уже нет.
Мама моя, Анна Николаевна Попова, была учительницей младших классов, отец, Михаил Евгеньевич Зельдин, — музыкантом и дирижером, военным капельмейстером. Мама, по-моему, не работала в школе ни дня — вышла замуж молоденькой (у отца это был второй брак) и занималась домом и детьми. Нас было много, папа один обеспечивал большую и шумную семью, и получалось у него это в разные годы по-разному: музыка (если это серьезная музыка) — не то поприще, на котором можно разбогатеть. Папа считался профессионалом высокого класса и большим энтузиастом своего дела, всегда вел бурную жизнь — профессиональную и общественную, и в Твери, куда мы переехали после моего рождения, даже создал музыкальную школу, которой успешно руководил. Отец окончил Московскую консерваторию по классу тромбона и там же дирижерский факультет: чтобы поступить в консерваторию, будучи евреем, крестился, вынужден был переменить веру, но другой возможности учиться в консерватории в Москве у него не было.
Мои первые детские воспоминания получились на самом деле совершенно недетскими. Однажды мы, как обычно, играли в палисаднике (за ворота нас не пускали, хотя движение в городе было небольшим — никаких автомобилей, только извозчики), и вдруг на улицу с диким гиканьем вылетела конница — мамонтовцы! После этого в городе начались погромы, и помню, как папа, надев парадный мундир царской армии и взяв меня за руку (почему со мной?), вышел к калитке и долго разговаривал с человеком, перегнувшимся с лошади. Всадник спрашивал, не прячет ли кто в округе евреев, и папа с большим самообладанием отвечал, что нет. Помню, как бежала потом по улице молодая и очень красивая женщина, страшно напуганная: черное платье, растрепанные волосы, безумные глаза — она почти бросилась перед отцом на колени с криком: «Спасите!». Женщина оказалась еврейкой, и мама несколько дней прятала ее в саду, в нашей любимой беседке, а отец строго объяснил нам, детям, чтобы мы об этом помалкивали.
Помню, как однажды (это уже после 1917 года) мы возвращались от родственников с похорон маминого старшего брата Пантелеймона, дяди Пони. Он был талантливым инженером, очень образованным, интеллигентным, знал английский и немецкий языки, причем выучил их только ради того, чтобы читать технические статьи в специальных иностранных журналах, шагать в ногу со временем и быть в курсе последних открытий в своей профессии. За эту «любознательность» бедный дядя Поня, кажется, и поплатился — его расстреляли большевики, подозревая в шпионаже: я краем уха услышал, как об этом шептались взрослые, но тогда ничего, естественно, толком не понял. Мы возвращались с похорон вдвоем с мамой, пешком, и она крепко держала меня за руку, а мне, взглянувшему на ядреную булыжную мостовую, вдруг показалось, что она вымощена... человеческими черепами. Мы дошли до перекрестка, и из-за угла слева выплыл огромный собор, куда обычно ходили на службу родители и где на паперти вечно теснились нищие. Теперь мне кажется, что это и было первое кольнувшее меня ощущение сиротства, которое ожидало уже в недалеком будущем. Когда ушел из жизни папа, мне было всего 14 лет — он прожил 50 и тяжело умирал от саркомы. После папиной смерти у меня остались его лакированные концертные ботинки — уже позже, учась в театральной студии, я надевал их на вечера и танцевал только в них, а моя очаровательная мама покинула меня через несколько лет после папы, когда я стал уже студентом. Ей было и того меньше, всего 42 года — умерла она от воспаления легких. Сегодня, по сравнению с другими «болячками» XX века, эта болезнь кажется смешной, но в 30-е годы еще не было сильных лекарств, знаменитого пенициллина, к тому же врачи ошиблись с диагнозом — долго думали, что у мамы просто затянувшаяся простуда.
Когда родители покинули меня навсегда, я еще очень нуждался в их защите, в маминой ласке, в папином совете. В детстве о конечности, мгновенности жизни как-то совсем не задумываешься. Да, пугают мысли о смерти, но так же быстро вылетают из головы, как туда влетели, и кажется, почти верится, что родители будут жить вечно, будут рядом всегда. Мне до сих пор жаль, что я так и не успел спросить их о том, о чем надо было спросить, — все казалось, успею, поэтому мои воспоминания о детстве клочковаты, а сведения о родственниках и предках обрывочны — я даже толком не знаю, как мама и папа встретились и полюбили друг друга. Детей в нашей семье было пятеро: Леночка, дочь папы от первого брака, Юра, Ира, Нина и я, самый младший, «последыш». Жили дружно и всех детей учили, естественно, музыке: Нина играла на виолончели, Юра — на скрипке, я — на трубе, а потом и рояль немного освоил, и скрипку. Дома у нас стоял прекрасный рояль, на нем музицировал и занимался отец — не играла в семье, кажется, только мама, но она была нашим любимым зрителем. Конечно, как многие дети, мы от музыкальных занятий отлынивали: обидно было сидеть за инструментом часами, когда за окном, во дворе, галдели наши товарищи, но папа следил за нашими уроками строго, и мы аккуратно посещали его музыкальную школу».
— Знаю, что в юности вы об актерской карьере даже не помышляли — мечтали поступить в хореографическое училище при Большом театре... — Мне было 12 лет, и я перед сестрами и родителями кривлялся — танцевал, какие-то выкрутасы придумывал, потому что дома у нас постоянно звучала музыка — отец музыкант, и все мы учились на музыкальных инструментах играть. Подумал, что у меня получается, и в Московское хореографическое училище податься решил, но папа был категорически против — он весь довольно-таки непростой быт этих людей знал и мне этого не желал. Экзамены я все равно сдал, но, как потом стало известно, отец сделал все, чтобы меня не приняли. Мне пояснили: «Мальчик, тебя мы возьмем, но будешь плестись в хвосте, потому что у тебя не вполне здоровое сердце». Для 12-летнего ребенка это была, естественно, драма — три дня, помню, я жутко переживал... — В Театре Российской (раньше — Советской) Армии вы служите уже 67 лет!..
— Сначала, уточню, он Театром Красной Армии был, а уж потом — Советской и Российской. Я поступил туда в 41-м, и потом так получилось, что еще в мирное время начал сниматься в реальной сказке под названием... — ...«Свинарка и пастух»... — ...у выдающегося режиссера Ивана Александровича Пырьева. Театр уехал в эвакуацию, и меня сократили, потому что, несколько месяцев там прослужив, ничего серьезного не играл, в массовых сценах пробегал и не очень был нужен, но зато картину «Свинарка и пастух» заканчивал. Был мобилизован на фронт: возраст же подходящий, однако вышло постановление...
— ...продолжать съемки... — ...да, и мне кажется, исходило оно от Сталина. Как бы там ни было, председатель Комитета по делам кинематографии Большаков распорядился, чтобы всем членам съемочной группы дали бронь.
— Мы обязательно к этому этапному для вас фильму вернемся, но сейчас я хотел бы продолжить разговор о театре. Свою коронную роль Альдемаро в «Учителе танцев» Лопе де Веги вы сыграли тысячу раз!
— Даже больше...
— Факт, на мой взгляд, беспрецедентный... — В общей сложности спектакль этот шел 30 лет, и примечательно: в Театре Красной Армии — и вдруг Лопе де Вега, «Учитель танцев»... Руководитель театра Алексей Дмитриевич Попов (ученик Станиславского и Немировича-Данченко, необыкновенная фигура, выдающийся режиссер и педагог) считал, что наш театр должен быть для армии и об армии, но репертуар нужен разнообразный — чтобы и пьесы на военную тематику шли, и современные произведения, и русская классика, и зарубежная. Если говорить о военной теме, то у нас были постановки «Суворов», «Последние рубежи», «За тех, кто в море», «Песнь о черноморцах» — я могу долго перечислять, а из классики зарубежной — «Укрощение строптивой» Шекспира, изумительный спектакль...
— ...с Касаткиной? — Нет, раньше Катарину Любовь Ивановна Добржанская играла...
— ...прекрасная актриса!.. — ...согласен, а в роли Петруччо блистал Владимир Пестовский. Потом, еще при жизни Алексея Дмитриевича Попова, этот спектакль решили перенести на экран и специально писали сценарий, потому что так просто экранизировать театральную постановку нельзя, и я считаю, что ученик Попова Сережа Колосов...
— ...муж Касаткиной... — ...великолепно эту работу проделал. В киноварианте Катарину играла Людмила Ивановна, которая пришла в наш театр после ГИТИСа, а Петруччо — Андрей Алексеевич Попов, всесторонне одаренный актер, и мне кажется, это просто образец перевода драматического спектакля на телеэкран.
— Сегодня вы заняты в аншлаговом мюзикле «Человек из Ламанчи», который поставил на сцене вашего театра Юлий Гусман, и издали ставшую популярной книгу воспоминаний о себе под названием «Моя профессия: Дон Кихот». Признайтесь: Дон Кихот — это вы?
— Я, но последний спектакль, который мы к моему 95-летию ставили, называется «Танцы с учителем», и в нем постановку танцев осуществил выдающийся Владимир Васильев.
— Хореограф с мировым именем... — ...и человек совершенно уникальный.
— Помню, пара какая была — Максимова — Васильев!
— Что вы! Недавно я о Рудике Нурееве смотрел передачу — ну, это люди, Богом поцелованные, а с Володей Васильевым мы дружим давно. — В скольких спектаклях вы в свои 97 задействованы? — В моем театре — в «Человеке из Ламанчи»...
— ...раз... — ...в «Давным-давно»...
— ...два... — ...третий спектакль — «Танцы с учителем», четвертый — «Приглашение в замок», а пятый — «Дядюшкин сон» по Достоевскому в театре «Модернъ» идет, которым руководит Светлана Врагова: очень талантливый режиссер. Я играю там князя Гаврилу К., партнерша моя Наташа Тенякова, великолепная актриса, супруга Сережи Юрского, выдающегося актера и режиссера, которому недавно исполнилось... — ...77 лет... — ...совершенно верно — играет Марью Александровну, а Маша Орлова, молодая актриса, — Зинаиду Афанасьевну. — Пять спектаклей в 97 лет!
— Давайте по дереву постучим! (Улыбается).
— Вы до сих пор считаете, что Островский современен и что драматург он великий? — Безусловно, но не только Островский — возьмите «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизор» Гоголя...
— ...«Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина... — Все в точку, понимаете — абсолютно: мне кажется, я могу это сказать, потому что такая жизнь прожита и через такие прошел события... Мы законопослушными были и, когда нам обещали, что будем при коммунизме жить, верили. Сказал вот Никита Сергеевич...
— ...что уже в 80-м году... — ...и мы уверовали, понимаете, но самое главное — любили Советский Союз безмерно, поэтому мое поколение положило на алтарь защиты Отечества свои жизни, и это и к украинцам относится, и к белорусам... Кстати, я Украину люблю, потому что первая моя жена Люся Мартынова — украинка. Она жила в Киеве на Подоле — очень образованная, красивая, великолепно знает литературу, живопись...
— Она до сих пор жива?
— К сожалению, не знаю — давно не видел... Как-то, уже будучи замужем за другим, Люся в Москву приезжала, а жива или нет, неизвестно, потому что она года на два старше меня.
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот». «Впервые я женился, когда мне было 24 года: ее звали Люся Мартынова, она была на пару лет старше меня, мы так и не расписались, и брак наш продлился недолго. Винить ее не хочу ни в чем — мы хорошо жили, но потом она увлеклась кем-то другим и от меня ушла (подбадривая себя, я иногда шутил, что, если бы Люся предвидела, каким успехом будет пользоваться моя первая картина «Свинарка и пастух», никогда бы меня не оставила). Мы познакомились в Театре транспорта: Люся тоже была актрисой, правда, никогда не играла больших ролей — только эпизоды. Никогда мы не играли и вместе, но для семейной жизни это не имеет ровно никакого значения. Люся была очень красива — яркая блондинка, но самое главное — очень умна, эрудированна, много читала, хорошо знала историю живописи, писала стихи. В общем, она меня просвещала: по музеям водила, с импрессионистами, с русскими художниками XX века познакомила, и за это я ей благодарен. Как она появилась в Москве, даже не знаю — приехала из Киева, была большой патриоткой своей родной Украины. Помню, однажды мы с ней отправились в прокуратуру хлопотать за одного молодого человека, видимо, ей близкого — тогда ведь много сажали националистов, но подробностей этой истории она мне не рассказала.
После того как мы расстались, актерская ее карьера не задалась, она уехала домой. Слышал, что ушла из театра, некоторое время работала на эстраде... Мы не переписывались, а уже в 70-е годы Люся однажды приходила ко мне в театр. Посмотрела «Учителя танцев», а потом с мужем сидела у меня в гримуборной — выяснилось, он тоже немного младше ее. Я с сожалением про себя отметил, что она постарела — вокруг глаз разбежались морщинки, а лет 10 назад отправился в круиз — выступал на пароходе, который плыл по Днепру. Заходили мы в Херсон, Николаев, Севастополь, потом бросили якорь в Ялте. Я вышел погулять в город, с удовольствием прошелся по набережной, заглянул на базар, и вдруг какая-то пожилая женщина тронула меня за рукав: «Меня вы не знаете, но я подруга Люси Мартыновой». — «Ну как она там?» — спросил я. Все-таки годы идут, и мы не молодеем. «Плохо, — пожаловалась женщина. — Почти не выходит, больше лежит, у нее очень болят ноги»... Моей второй женой стала талантливая актриса Генриетта Островская или просто Гися, как звали ее в Театре Армии. Впервые мы повстречались как раз на сцене, в спектакле «Учитель танцев» — Гися играла служанку моей возлюбленной Флорелы Лисену, и любовный дуэт у нее был вовсе не со мной, а с Марой Перцовским, слугой Альдемаро Белардо. Из них вышла зажигательная комическая пара классических простаков, и даже внешне эта «любовь» производила комичнейшее впечатление — длиннющий, худющий, как карандаш в стакане, флегматичный Марк и маленькая, еле достававшая ему до плеча, ладная и быстрая Гися. Их музыкальный дуэт и куплеты пользовались в спектакле отдельным успехом, и когда мы оказались на гастролях в Австрии, им двоим всякий раз бисировали, а в рецензиях отмечали, как потрясающе они двигаются. Потом много раз мы с Гисей играли вместе, случалась и на сцене любовь: в «Стрекозе» — шутливая, а в «Душе солдата» — самая настоящая. Эту слабоватую пьесу, по сути водевиль, в прессе поругивали, но у зрителей история о том, как сержант Дымов по кличке Дым полюбил Шурочку, работающую... слесарем-водопроводчиком, пользовалась успехом.
Вместе с Гисей мы часто оказывались и в одних концертных поездках — в советские времена наш театр разъезжал невероятно много и часто. Гися была очень талантлива и на эстраде, с большим успехом и, по-моему, оригинально исполняла жанровые песни. Она приехала в Москву из Одессы во время войны — была очень красива, жгучая брюнетка, пользовалась большим успехом у мужчин. Мы прожили вместе, не расписываясь, 15 лет — у нее уже был большой сын от первого брака, Алеша, и мама. Первое время наша семейная жизнь выглядела довольно странно: пока оба мы были бездомны, я жил в театре, а она с Алешей и мамой — в гостиничном номере, который снимал для нее театр, а когда расходились, я оставил ей все — тогда у нас была уже и квартира, и дача. Мужчина, считаю, должен поступать именно так — я слишком хорошо помнил, как трудно мы начинали». В Киеве я неоднократно бывал и, если позволяло время, в Русскую драму бежал, в Театр Франко, Оперный — там выдающиеся служили артисты: поющие, голосистые, прекрасно двигающиеся. Украина ауру теплоты какой-то имеет — не только в смысле уникальной природы, Днепра...
— ...но и люди у нас теплые, правда? — Да, в этом смысле ваша страна удивительная, особая. Мы приезжали туда не раз на гастроли, играли довольно успешно в Октябрьском дворце... В Театре Леси Украинки великолепные, скажу вам, актеры блистали — Романов...
— ...Хохлов... — ...а еще Смирнова...
— ...Стрелкова, Опалова... — Что вы!
«ПЫРЬЕВ СОБРАЛ ВСЕХ ЖЕНЩИН — АКТРИС МАССОВКИ, КОСТЮМЕРОВ, ГРИМЕРОВ, РЕКВИЗИТОРОВ — И ПОКАЗАЛ ИМ НЕ ТОЛЬКО МОИ ПРОБЫ, НО И КОНКУРЕНТОВ. ОНИ ВЫБРАЛИ МЕНЯ...»
— Вы уже упомянули о том, что незадолго до войны начали сниматься в фильме «Свинарка и пастух», где сыграли пастуха Мусаиба. Он в отличие от вас был кавказцем, и знаю, что на эту роль целый ряд прекрасных грузинских актеров из тбилисского Театра имени Руставели пробовали, но Пырьев отдал предпочтение вам...
— Даже не он. Когда приступают к съемкам картины, помощники режиссера ходят по театрам, отсматривают актеров и подбирают на ту или иную роль, а я в это время в Театре транспорта в спектакле «Генеральный консул» играл грузина — рядового Гоглидзе. Роль очень яркая, комедийная и мне удалась: я еще со студенческих лет любил черкеску, папаху, сапоги эти, мягкие и скользящие, и вообще народам Кавказа симпатизировал (в дальнейшем с Махмудом Эсамбаевым очень дружил)... Ассистент посмотрел, в общем, спектакль и предложил: «Почитайте сценарий «Свинарки и пастуха» Виктора Гусева и Ивана Пырьева». Я прочел и пришел в восторг — это не бытовая картина, а сказка, где все в стихах, к тому же прекрасная музыка Тихона Николаевича Хренникова... Правда, подумал: «Куда мне там сниматься, если столько претендентов — грузинских актеров?», однако меня на «Мосфильм» пригласили. Это было первое мое свидание с волшебным миром кинематографа, встреча с выдающимся Пырьевым, и естественно, я волновался безумно. Иван Александрович сидел за столом, перед ним стоял графин с водой. Видимо, он почувствовал, что я переживаю, потому что налил мне стакан воды и сказал: «Давай-ка поговорим. Что ты в театре играешь?». Я: «Фердинанда в «Коварстве и любви» Шиллера, Антифола Сиракузского в «Комедии ошибок» Шекспира...». Назвал ряд ролей и услышал: «Ну, ты сценарий читал, и если это тебе симпатично, поработаем. Три сцены мне приготовь» — и как-то очень внимательно, скрупулезно начал со мной репетировать. Может, потому что знал: это моя первая роль, а у кино есть специфика — за определенные границы выйти нельзя, потому что выпадаешь из кадра, и так далее... Пырьев и с претендентами-грузинами репетировал, после чего были пробы, и я еще помню такой монолог: «Стойте, подождите! Все, что ты сказал о ней, это верно, но как ты мало о ней сказал! Стан ее гибче стана серны, а глаза... Почему ты забыл про глаза? Вы звезды видали? Глаза ее краше! Она взглянет — и в день превращается ночь. Соловей стыдливо улетает прочь, едва лишь заслышит пение Глаши. Она уйдет — и на солнце тень, она придет — и кругом весна. И вот эту девушку ищу я четвертый день. Может, вы мне, товарищи, скажете, где она?». Мы этот кусок играли, другой, третий... Пырьев уже начал картину снимать, но меня все не утверждал — других актеров смотрел, а потом сняли финал, где вместе со старым пастухом я скачу в деревню на лошади, вижу: Глаша собирается под венец — и говорю: «Здравствуйте, Глаша!». Некоторое время спустя Иван Александрович собрал всех женщин — актрис массовки, костюмеров, гримеров, реквизиторов — в просмотровый зал и показал им все пробы: не только мои, но и конкурентов...
— ...и дамы выбрали вас? — Верно, меня! (Улыбается).
— Глашу играла жена Пырьева — потрясающе красивая актриса Марина Ладынина, которая, кстати, тоже жила долго и умерла относительно недавно, в 2003-м. Признайтесь, вы были безнадежно в нее влюблены? — Нет, влюбленностью это назвать нельзя — скорее обожанием, потому что она была необыкновенная! Красавица-блондинка с огромными глазами, повсюду известная, любимая зрителем...
— Звезда! — Ну, тогда определений таких — звезды, великие — не было: это сейчас они появились, но я, например, считаю, что великие — это Александр Сергеевич Пушкин...
— ...да Михаил Юрьевич Лермонтов... — ...Лев Николаевич Толстой и им подобные. Мы же — простые смертные, а вот она была популярной. Конечно, по отношению к ней у меня какой-то был трепет, и она это чувствовала. Ладынина была очень неглупой, великолепно знала литературу, читала стихи, пела, участвовала в концертах, и когда у нас были совместные сцены, видимо, ощущала мою робость, потому что делала корректные замечания, которые мне помогали. Была в этом отношении очень чуткой, а вот Иван Александрович на съемках бывал резок...
— Кричал? — Чересчур строгим был — он сам ведь великолепный актер, в труппе Всеволода Мейерхольда состоял, играл Буланова в комедии Островского «Лес» и оттуда пришел в кино. Ярчайшая, конечно, натура — кстати, именно он организовал в то трудное время Союз кинематографистов и, можно сказать, мою изменил судьбу — понимаете? Из поколения, к которому принадлежу, остались в живых единицы: не будь «Свинарки и пастуха», я бы, конечно, попал на фронт...
— ...и неизвестно, как все бы сложилось... — Ну почему? — известно: я бы погиб, потому что мне было тогда 26 лет, здоровый парень — таких первыми...
— ...в мясорубку бросали...
— Естественно.
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Она была нашей Диной Дурбин — Марина Ладынина, а впервые мы встретились на съемках картины «Свинарка и пастух» у рояля, за которым сидел Тихон Хренников, — тогда он впервые сыграл и напел для нас «Песню о Москве». Увидев Марину так близко, я просто от восхищения онемел. Это в фильмах Пырьев часто делал из нее простушку: вот и в «Свинарке и пастухе» ей подтянули носик, обсыпали лицо веснушками, повязали платочком — вышла настоящая деревенская девушка Глаша. Впрочем, она и была деревенской девчонкой — из села Скотинино Смоленской губернии, где родилась в 1908 году, хотя про нее говорили, что она сибирячка, — может быть, потому, что сибиряком был Пырьев. Ну, а в тот день, когда мы встретились у Хренникова, передо мной стояла очень красивая и очень породистая белокурая женщина с васильковыми глазами, обворожительной улыбкой, от которой кружилась голова, и с очаровательным, каким-то вкрадчивым и застенчивым голосом. Хотя очень скоро я понял, что в ней и характер наличествовал, и темперамент, и играть она могла вовсе не только музыкальные мелодрамы. Заканчивая театральную студию, Марина читала монолог Катерины из «Грозы» Островского — значит, все-таки имела право претендовать и на трагедию. Еще студенткой она дебютировала во МХАТе, и сам Станиславский (во МХАТе она прослужила недолго) о ней сказал: «У нее глаза актрисы — в ней я вижу будущее театра». Жизнь, однако, распорядилась иначе: Марина Ладынина стала одной из самых известных советских кинозвезд 30-40-х годов, вышла замуж за Пырьева и долгие годы оставалась его музой и главной героиней его лучших фильмов, а мечтала, как призналась мне потом, сыграть Достоевского. Увы, в пырьевском «Идиоте» места для нее не нашлось, а когда он снимал свой шедевр, последнюю картину «Братья Карамазовы», они уже были в разводе. Вера Васильева считает, что судьба Марины Ладыниной печальна, — наверное. Не сниматься после своих триумфов 50 лет и доживать жизнь, в общем, в безвестности и одиночестве — только другая актриса может понять и оценить масштаб этой трагедии. Не случайно именно Вера Васильева нашла такое точное для Марины сравнение: она ей казалась «королевой в изгнании». На одной из давних фотографий, запечатлевших Ладынину в Канне, на международном кинофестивале, она действительно выглядит королевой — в бальном платье, мехах, как всегда, открыто улыбающаяся, но царственная и недоступная. В этом смысле она была настоящей звездой — не случайно ее сравнивали даже с Гретой Гарбо, хотя Гарбо в 37 лет покинула кинематограф добровольно, а затворничество Марины выглядело все-таки вынужденным — скорее всего, из-за развода с Пырьевым. Что было на самом деле, не знал никто, но догадки высказывали все. Она действительно очень закрыто потом прожила свою жизнь, избегала общения, а в фильмах ее запомнили сияющей и абсолютно счастливой.
Так уж сложилось, что мы дважды встречались с Мариной на съемках и дважды играли любовь. Казалось бы, я должен ее хорошо знать, но ничего подобного — я просто был ее партнером и расцениваю это как подарок судьбы. Все, кто расспрашивает меня о тех временах, думают почему-то (или хотят думать), что у нас был роман, что я бывал в ее и Пырьева доме, что с этой семьей дружил, на худой конец в карты с ними играл, чай пил или вместе ходил, скажем, в театр. Вынужден читателей разочаровать: ничего подобного между Мариной Ладыниной и мною не было, и с Пырьевым я играл не в карты, а в шахматы, которые очень люблю. Пожалуй, только от Тихона Хренникова я и слышал, что Марина — очень открытый, общительный человек, и хотя она была звездой, типичного звездного высокомерия я никогда в ней не ощущал. Всегда ровна, неизменно приветлива, хотя, я это чувствовал, особого желания откровенничать не испытывала. Позже я понял, что изливать душу она и не умела, — думаю, не только со мной. В жизни была скромной, замкнутой, умной, всегда немного печальной, неразговорчивой, никогда и ни с кем своими тайнами не делилась. Даже общаясь, задавая вопросы, оставалась углубленной в себя, никому не позволяла с собой амикошонствовать и не разводила вокруг себя кудахчущих подруг и приживалок. Представить себе Марину в застолье, хохочущую, с кем-то обнимающуюся, рассказывающую анекдот, было невозможно — она не растрачивала себя по пустякам, поражала не внешним спокойствием, а внутренним покоем, в ней совсем не было суеты. Марина была из другого теста, и даже непонятно, как она в этой среде прижилась, как сумела в нашей актерской зависимой профессии остаться независимым человеком, — правда, как выяснилось, очень дорогой ценой. Уставала ли она на съемках? Думаю, да — Пырьев и для жены никаких поблажек не делал. Во время работы между ними не было никакого сюсюканья — скорее, он мог повысить на нее голос, но она и это пропускала мимо ушей, не обижалась, понимала причину. Всегда досконально выясняла, как будет сниматься та или иная сцена и что на площадке ей делать, партнером была безукоризненным, опытным, слышала и видела тебя, занималась тобой, а не собой — в общем, откликалась. Были ли у нее личные проблемы? Как потом выяснилось, да, но в такие истории я встревать не люблю. Как-то не умею навязывать себя в собеседники, выслушивать чужие откровения и личные тайны — если к разговору не приглашают, я и не лезу. Однажды, через много лет после нашего знакомства, Марина сказала мне: «Если бы люди были добрее друг к другу, какой прекрасной могла бы быть жизнь!», — и почему-то мне в тот момент показалось, что думала она об И. А. Меня ужасно расстроил тот факт, что эти яркие люди расстались, — я был однозначно на стороне Марины, как, кстати, и большинство знакомых этой семьи. Сходились на том, что И. А. должен был уходить как-то по-другому, не тянуть ее в эту яму — существуют же определенные человеческие нормы, чувство долга, сострадание, наконец, правда, были в этой истории и завистники «со стажем»: много лет они твердили, что нет такой актрисы Ладыниной — Ладынину целиком сделал Пырьев. После их развода они торжествовали, а Марина видеть их торжество и спиной ощущать этот жар — удовольствия, которое доставляет чужое несчастье, — не желала. Думаю, и Ладынина, и Пырьев — оба от этого расставания проиграли: их брак был браком равных величин, двух крупных личностей, что в кино — редкость. И. А. всегда был любвеобильным и обаятельным — видимо, чувствуя приближение старости, какое-то иссякание сил, он старался вернуть себе своими «романами» остроту восприятия мира. Стареющий режиссер увлекся молодой актрисой — какая типичная история, но то, что при этом был он умницей и талантом, в таких историях значения не имеет. Когда у Пырьева начался роман с Людмилой Марченко, ему было уже много лет, но он не на шутку влюбился, снимал ее в своем фильме «Белые ночи», даже купил ей однокомнатную квартиру. Может, он и не стал бы разводиться с Мариной, но такое двусмысленное положение ее не устраивало. Очень скоро Марченко Пырьева бросила, поступив с ним, я бы сказал, совсем непорядочно — тоже история довольно типичная, а потом И. А. встретил другую молодую актрису, Лионеллу Скирду, снова не на шутку увлекся, даже женился, снимал ее в «Братьях Карамазовых» в роли Грушеньки, и, говорят, она окружила его жизнь теплотой и вниманием. Сломала ли история развода с Пырьевым Марину? Не думаю. Конечно, это был для нее колоссальный удар — и по творчеству, и по ее женскому самолюбию, но это другие актрисы могли от личных драм искать забвения в новых романах, начинали пить, даже спивались, а то и кончали жизнь самоубийством. Марина — это была Марина: она просто совершенно поменяла стиль своей жизни. Ушла из кино, замкнулась в четырех стенах, и дом опустел — не было ни подруг, ни близкого друга, кому бы она могла, что называется, поплакать в жилетку. Марина оказалась очень одиноким человеком, но очень сильным и, видимо, очень гордым. Утверждать, что жизнь Ладыниной изменилась, потому что «Пырьев перекрыл ей кислород», как шептались тогда на «Мосфильме», я бы не стал — не думаю, что все так просто и однозначно. Не снимали ее потому, что этого не хотела она, а не потому, что этого не желал Пырьев. Возможно, кто-то из режиссеров, боясь рассердить Пырьева, и не предлагал ей ролей, но вполне допускаю, что Марина просто хотела остаться в памяти зрителей такой, какой ее запомнили в пырьевских лентах — красивой, молодой, счастливой, сияющей, хотя в каких-то интервью в самые последние годы, в старости, на экране все-таки появилась и не разочаровала — всегда выглядела умно, рассуждала интересно, даже с юмором. Необыкновенное обаяние, сияние сохранила до последних дней, и даже в гробу лежала красивой. Она пережила Пырьева на 30 лет, но ей предстояло пережить не только это: пересуды, злорадство, сплетни, косые взгляды. Она была, видимо, настолько горда, что не могла позволить себе, чтобы ее жалели и утешали. В ее истории все, к сожалению, совпало: когда Пырьев из ее жизни ушел, Марина уже была не девочкой: 54 года — для актрисы возраст опасный. Переходить на другие роли Марина, наверное, уже опоздала, ждать, что кто-то окажется к ее творческой судьбе таким же внимательным, как муж-режиссер, не приходилось, и, конечно, со стороны Пырьева это был жестокий поступок. Когда она уже не снималась, мы вместе стали участвовать в концертах. В советские времена сборные «солянки» под названием «Товарищ кино» были необычайно популярны — их организовывало Бюро пропаганды киноискусства при Союзе кинематографистов СССР, приглашались на них режиссеры, актеры и киноведы, а популярные лекции о кино чередовались с актерскими роликами, живыми рассказами и сценами из фильмов. Проходили такие вечера обычно в огромных помещениях — во Дворцах спорта или на стадионах, публика их любила, а нам это давало небольшие, а сегодня и вовсе смешные деньги. Актерская ставка тогда колебалась от 8 до 18 рублей, но все же это было подспорьем — для неснимавшейся Марины Ладыниной уж точно. Мы с ней исполняли обычно сценку из фильма «Свинарка и пастух» и пели песню о Москве, и всякий раз после выступления она признавалась: «Я так счастлива». Потом она перестала выступать и в концертах — мы только перезванивались, причем чаще звонил я. Она расспрашивала о делах: «Где ты, что ты?». — «Играю. Более-менее здоровье еще позволяет». — «Какой ты молодец! Как я тебе завидую». Удивлялась, что мне еще хочется играть, — она-то думала, я уже дома сижу, на пенсии. Одно время хотела, чтобы мы сделали что-то вместе, спектакль или концертную программу, иногда оживлялась: «Володя, я так хочу к вам приехать, или вы приезжайте ко мне», но все это так на словах и оставалось. Потом она обычно грустнела: «Как хорошо, Володя, что ты позвонил, а то совсем телефон молчит... Ты ведь один у меня остался...». Про Пырьева в наших с Мариной беседах мы не вспоминали: если она и говорила о нем, то только хорошо. Как Бабанова о Мейерхольде — никакого отторжения, ненависти, мстительности в ее словах никогда я не ощущал: по-моему, она его так всю жизнь и любила. В 1999 году в Доме кино Марине Алексеевне торжественно вручили «Нику» — «За честь и достоинство»: она этот приз заслужила. На сцену вышла маленькая пожилая женщина (для меня, впрочем, по-прежнему очаровательная), народная артистка СССР, обладательница пяти Государственных премий. Поздравлять ее вышли на сцену три ее главных партнера по кино — Евгений Самойлов, Владлен Давыдов и ваш покорный слуга, и когда я встал перед ней на колени, она всплеснула руками и охнула. «Точно как в нашем фильме, — подумал я. — Голос остался прежним». После этого Марина воскликнула: «Армия актеров — самая великая армия на свете».
«УЖЕ БЫЛИ НАЛЕТЫ, ВОЗДУШНЫЕ ТРЕВОГИ, НО РАБОТАЛИ МЫ В ДВЕ СМЕНЫ. ТРЕВОГА — СПУСКАЛИСЬ В УКРЫТИЕ, ОТБОЙ — ВЫХОДИЛИ И ПРОДОЛЖАЛИ СЪЕМКИ...»
— Кстати, как вы узнали, что началась война? — Мы как раз натуру закончили — снимали в Кабардино-Балкарии (это курорт Домбай — горы, ледники, пастбища, тропы, по которым могут пройти овцы)... Иван Александрович Пырьев отбыл в Москву — осталась лишь часть актеров и рабочей группы, билеты были уже куплены, мы отправились в аэропорт, приехали, ждем вылета, а самолет не отправляют! Проходит час, два — ничего, обращаемся к администратору, а он: «Ребята, я не знаю, будет вылет или нет, — из Москвы никаких известий, и оттуда тоже не прилетают...». Мы говорим: «В таком случае разрешите хоть на базар сходить, купить себе что-нибудь из еды». — «Идите спокойно, без вас не улетим...». Мы пошли, фруктов набрали и вдруг слышим из репродуктора выступление Вячеслава Михайловича Молотова о том, что на Советский Союз совершено внезапное вероломное нападение... Знаете, я был в шоке, а в голове масса всяких мыслей крутилась: как попадем в Москву? будут ли продолжаться съемки? Разумеется, было и сожаление о том, что роль не закончена, что в творчестве, в кинематографе наступит провал... Придя в аэропорт, мы услышали: «Ребята, самолета не будет — вот вам деньги за билеты, ступайте на вокзал». Благодаря тому, что киношники кое-как втиснули нас в вагон и мы в столицу уехали. Поезд на каждой небольшой станции останавливался, и из окна я видел: на перроне стояли группы военных и штатских — родственники провожали солдат и офицеров, которые возвращались из отпусков в части, и с ними прощались: мне это врезалось в память.
— Съемки «Свинарки и пастуха» заканчивали уже во время войны, едва ли не в перерыве между бомбежками... — Да, часть фильма мы на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве снимали — любимой и москвичами, и приезжими, потому что она уникальна. Павильоны потрясающие, один животноводческий чего стоил! Выставка эта объединяла людей и знакомила с другими республиками, их изделиями, умельцами, талантами, и вот уже были налеты, воздушные тревоги, но работали мы в две смены. Тревога — спускались в укрытие, отбой — выходили и продолжали съемки, но Москва, должен сказать вам, защищена была хорошо, немецкие самолеты туда прорывались редко. У нас был двухэтажный деревянный дом, и все жильцы по очереди должны были ночью дежурить на крышах, чтобы зажигательные бомбы тушить. У нас были щипцы, рукавицы, фартуки, чан с водой... Прожектора заблаговременно «ловили», высвечивали самолеты, и немцы очень редко достигали цели, а сейчас в столице столько пожаров! Больше, чем в то время, когда враг стоял под Москвой...
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Однажды я наблюдал немецкий самолет близко-близко и даже свастику различил на крыльях — так низко эта сволочь летела. Строчил пулемет, а я словно видел и себя, и немца со стороны, словно смотрел кино, и с удивлением отметил, что страха совсем не испытываю. Лето 1941 года стояло невероятно жаркое, и осенью было очень много солнца — природа будто не хотела замечать обрушившееся на нас несчастье. Вспоминаю то время (прошло всего около месяца с начала войны) и до сих пор удивляюсь, как быстро мы свыклись с трагическими обстоятельствами: все-таки человек — существо невероятно приспосабливающееся, ко всему привыкает. В массовке картины было занято огромное количество народу, и работали мы даже как-то весело, без конца шутили. Актеры — такой народ, наша профессия заставляет иногда отключаться, не зависеть от внешних обстоятельств. Да, Москву бомбили, да, с питанием сразу начались перебои, да, военные сводки не радовали и настроение не поднимали, но мы снимали, и это в тот момент было главное. У нас было дело, мы имели возможность творить и в работу погружались с головой. Иногда «выплывали» на поверхность, но, пока шли съемки, жизнь словно отодвигалась на второй план (я «выныривал», только приезжая домой и слушая радио). Охранялась ли тогда выставка? Наверное, но я охраны не видел. Когда начинался налет, съемки прекращались, мы в каком-то самодельном прятались «блиндаже», а после отмены воздушной тревоги съемки возобновлялись снова. Противовоздушные зенитные орудия стояли на площади Коммуны, перед Театром Красной Армии — там, где сейчас памятник Суворову. Весь скверик перед театром перерыли траншеями, а здание замаскировали сеткой, расписанной под лес. Некоторые дома в Москве были разрушены, город имел сиротливый вид, окна от светомаскировки казались слепыми, улицы обезлюдели, и наступавшие холода оптимизма не прибавляли. Когда немцы уже подошли к деревне Крюково — той самой, которую защищали панфиловцы, казалось, что Москву не удержат, сдадут — был и момент растерянности, даже паники, когда началась массовая эвакуация. Помню, ветер гнал по улицам кипы брошенных бумаг, а из труб валил, заволакивая небо, черный дым — это жгли в разных учреждениях документы. Впрочем, мне все равно не верилось, что сдача Москвы возможна, и как бы ни относились сегодня мы к Сталину (а относиться надо, мне кажется, так же «сложно» и неоднозначно, как, скажем, к Петру I), в годы войны одна только мысль, что Сталин в Москве, придавала людям силы, помогала выжить. Что же поделаешь, если это было так, — значит, не все потеряно, думали люди».
«В ЭТОЙ ВОЙНЕ МЫ ПОБЕДИЛИ НЕ ТОЛЬКО ОРУЖИЕМ И СИЛОЙ ДУХА, НО И СИЛОЙ ИСКУССТВА»
— Обычно все картины, которые в СССР выходили, Сталин смотрел лично, а «Свинарку и пастуха» он видел? — Да, и вот почему я так думаю. Когда закончились съемки, на «Мосфильме» устроили просмотр для чиновников — из ЦК, из Комитета по делам кинематографии и так далее. Я опоздал, поэтому сидел у входа в просмотровый зал и ждал, пока не закончится фильм, и когда он закончился, первым Иван Александрович Пырьев появился — я увидел его взволнованное лицо, он поздоровался вскользь и ушел. Люди выходили, и я не слышал, чтобы они обменивались впечатлениями, — шли молча, а спустя несколько дней (видимо, Иосиф Виссарионович посмотрел и ему понравилось) пошли отзывы, разные были мнения. В любом случае эту картину зритель очень любил, и она по-своему вместе с нашими воинами воевала на фронте, потому что я глубоко убежден: в этой войне мы победили не только оружием и силой духа, но и силой искусства. Какие фронтовые были бригады! — я ведь участвовал в них...
— Лучшие артисты на фронт выезжали! — Русланова, Утесов, Шульженко, Райкин, все театры перед солдатами выступали — это было необходимо. Незабываемое время!
— Вы — народный артист Советского Союза, лауреат Сталинской премии — сыграли в таком культовом фильме кавказца: кавказцы после этого вас за своего принимали — на рынках да в ресторанах небось угощали? — Я-то вообще непьющий и никогда не курил — в семье не было принято, да и редко, по правде говоря, меня узнавали: усы мне в фильме подкрасили, брови немного...
— ...сгустили... — ...на голове папаха... В жизни я так не ходил, но кто узнавал, — на Центральном рынке особенно — подзывали...
— По-грузински к вам обращались?
— Пытались.
— Когда в последний раз «Свинарку и пастуха» вы смотрели? — Ой, очень давно! Не особенно в те годы хочется возвращаться, хотя, конечно, ностальгия какая-то есть: вспоминаешь перипетии того времени — довольно сложного... Сегодня вот вы прислали за мной машину, я приехал, вы меня встретили, а когда в «Свинарке и пастухе» снимался, до «Мосфильма» на троллейбусе добирался. Заканчивался съемочный день — опять-таки на троллейбусе возвращался домой: такого комфорта налаженного еще не было. ...Я, конечно, глубоко Ивану Александровичу Пырьеву и Марине Алексеевне Ладыниной признателен — они навсегда в моем сердце, потому что с ними и благодаря им попал в волшебный мир киноискусства. Советское кино делали ведь они, мое поколение и немножко постарше — Эйзенштейн, Пырьев, Пудовкин, Ромм, Александров...
— Вы в целом ряде популярных картин снимались — в частности, в «Сказании о земле Сибирской», «Карнавальной ночи», «Укрощении строптивой», «Дяде Ване», «Тайне «Черных дроздов», «Десяти негритятах», а недавно в «Парке советского периода» вновь Мусаиба сыграли... — Ну, там и играть-то нечего — не продуман этот эпизод режиссером, а из последних моих работ упомянуть стоит небольшую, но очень удачную роль (я даже был номинирован за нее на «Нику») у талантливого режиссера Николая Досталя в римейке картины «Полицейские и воры». Там замечательные актеры заняты: и Слава Невинный (царствие ему небесное!), и Гена Хазанов, который играл моего сына. Роль у меня комедийная, и самое главное, что я как-то точно в жанр этой картины попал (и сам считаю, и многие говорят, что это одна из лучших моих ролей второго плана). Потом был еще маленький эпизод у очаровательной Верочки Глаголевой — она и актриса, и режиссер: снимала картину и дала мне эпизодик, а в сериалы меня зовут, но как-то там не снимаюсь...
— По мелочам не размениваетесь? — Не в том дело — просто не смотрю их, как-то не хочется. Неинтересно...
Владимир
ЗЕЛЬДИН: «Мы собрались, и вошел Маяковский
— красивый, мощный и такой высокий, что подпирал потолок»
Владимир Зельдин. Страсти Дон Кихота.
«ЕСЛИ С МЕДИЦИНСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПОДХОДИТЬ, У МЕНЯ ВСЕ АНАЛИЗЫ 65-ЛЕТНЕГО ЧЕЛОВЕКА»
— Вам 97 лет — биологический возраст с паспортным совпадает? — Может, и нет, но если с медицинской точки зрения подходить, у меня все анализы 65-летнего человека.
— И чувствуете себя на 65? — По-разному — все от нагрузки зависит. Бывает, каждый день у меня репетиции, а еще ведь спектакли, концертные выступления... Не выпадает и двух дней, чтобы одному посидеть: раньше с собакой всегда гулял — днем и вечером, а сейчас и собаки нет, и гулять некогда. Единственное, на что времени хватит, — отдых в санатории в Барвихе, который возможен благодаря Наине Иосифовне Ельциной — мы с ней хорошо знакомы...
— Вы же с Ельциным, я знаю, дружили... — Виделись — так будет точнее. Наина — очаровательная женщина, недавно мы у нее были — я, Галя Волчек, Олечка Аросева и Саша Ширвиндт с Наташей, своей супругой, и вот она нам путевки организовала: «Отдохните, — предложила, — в Барвихе недели две».
— Из действующих актеров в мире никого старше вас нет — по поводу того, что вам 97, вы переживаете или этим гордитесь? — И не горжусь, и не переживаю — об этом даже не думаю. Самое главное для меня все-таки работа, то, что я состою в театре, играю спектакли и могу еще выходить на сцену. Вот как раз к 67-летию Победы небольшой номер подготовил — мне кажется, он получился. Начинается с таких он стихов: «Я не убит, и меня не убить, потому что я русский солдат. Значит, так я устроен, чтоб жить...» — и так далее, а потом это переходит в песню. Театр для меня и есть жизнь — понимаете?
— Вы отличник ГТО, Ворошиловский всадник... — ...в то время молодежь была такими вещами увлечена...
— ...и смотрите: до сих пор обходитесь на сцене без каскадеров... — Конечно!
— В «Человеке из Ламанчи» сами фехтуете, танцуете, без фонограммы поете... — А это нонсенс, считаю, под фонограмму работать. Разные бывают настроение, эмоциональное состояние — все это огромное имеет значение. Для меня события вне театра, вне дома, в моей стране или же нам дружественной очень важны. Бывшие наши республики разбежались, но в той же Украине многие за русскими замужем, все перемешано, и потом, такой огромный путь вместе прошли... Мы, помня об этом, еще лучше жить будем, вот увидите!
— Сколько спектаклей в месяц вы сегодня играете? — Около 10-ти — это немного.
— Немного??? — Иногда, правда, чувствую: надо поменьше — так порой устаю, что думаю: «Боже, откуда же силы брать?».
— Говорят, у вас одно время было со зрением плохо — якобы почти вы ослепли... — У меня и сейчас плохо.
— Как же на сцене держитесь?
— На сцене это как раз для меня не проблема — хуже то, что не могу нормальным шрифтом читать и пять лет уже не вожу машину.
— Для настоящего актера лучшее лекарство — роль? — О да: так Юрий Мефодьевич Соломин считает — яркая личность, великолепный артист...
— ...и человек замечательный... Вы однажды разоткровенничались, что не хотите играть прадедушек — неинтересно? — Нет, почему? — если персонаж понравится, могу согласиться. Большую роль в моей творческой биографии сыграл Юлий Гусман — режиссер кино и театра: можно сказать, творческую жизнь мне продлил. Это же его идеи — «Человек из Ламанчи», «Танцы с учителем», а я все мечтаю поставить монолог старого актера часа на полтора, где будут самые яркие отрывки из двух-трех спектаклей, песни (как военные, так и мирные) и стихи. Начинаться он будет рассказом великолепного, уникального Миши Жванецкого: «О себе я могу сказать твердо.
— Уверен: вы влюблены в жизнь, ну а себя любите? Надо ли себя вообще любить? — Вы, Дима, такой человек славный и так меня встретили, что мне особенно приятно с вами беседовать и быть откровенным. Признаюсь: я всегда в состоянии влюбленности нахожусь, потому что, как сказал в свое время выдающийся поэт Иосиф Бродский, «женщина — это чудо природы», а еще раньше в своем произведении «Яков Богомолов» Горький писал: «Женщина — это стержень нашей жизни, ось бытия, вокруг женщины вращаются все солнца и звезды нашей поэзии, все лучшее наше — для нее, от нее — все племена и народы, для нее посеяны на земле все цветы, ее ради созданы искусства, и ради нее пребудет вовеки все прекрасное. Она несет с собой невидимый цветок, над которым кружится весь мир, жаждущий счастья». Это я к тому, что в молодости, когда у меня не лысина была, а шевелюра, я был, что называется, хорош собой и играл роли, где мне приходилось объясняться в любви, а на сцене делать это очень непросто — надо быть искренним, чтобы зритель поверил: влюблен ты по-настоящему. Я и Фердинанда в «Коварстве и любви» играл, и Теодоро в «Собаке на сене», и учителя танцев...
— ...всех героев-любовников...
— ...и у меня замечательные были партнерши — не буду фамилии называть, потому что могу кого-то забыть, и это будет несправедливо. Люблю ли себя? Нет, хотя состояние влюбленности меня не покидает: не только в женщин — вообще. В то, что хожу, дышу, участвую в происходящих событиях. Позади огромные трудности, невосполнимые потери, жуткое материальное положение, я знаю, что такое голод и холод, — это естественно, такова жизнь (в ней и негатив есть, и позитив), но если спросить меня: «Владимир Михайлович, вы счастливы?», я отвечу: «Да, безусловно!».
— Сколько живет человечество, столько пытаются люди открыть секрет вечной молодости. Вы, наверное, помните такое произведение Чапека «Средство Макропулоса»... — ...я даже играл этот спектакль с Любовью Добржанской!
— Тем более. Сегодня за плечами у вас 97 (!) лет, и дай вам Бог до 120-ти, как говорится, и дольше, а в чем секрет вашего долголетия, благодаря чему вы так замечательно сохранились? — Дима, милый, даже не знаю, потому что в смысле какого-то определенного режима питания или сна ничего особенного не было и нет.
— Ну, давайте тогда так: вредных привычек, как я понимаю, вы не имели? — Нет!
— «Я никогда, — вы однажды признались, — не участвовал в оргиях, ночных кутежах и загулах»... — ...правильно, никогда!..
— ...до 80 лет занимались спортом... — Да — теннисом и водными лыжами.
— А что же насчет питания? — Питаюсь я безалаберно. Конечно, сейчас не голоден, но никакого правила — тогда-то завтрак, в такое-то время обед и во столько-то ужин — не соблюдаю.
— Со сном то же самое? — Иногда ложимся с женой в три часа ночи, а то и в четыре, потому что после спектакля звонки, разговоры, обсуждение: смотришь — уже третий час!
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«В сотый раз меня спрашивают о секрете моего долголетия, и в сотый раз я объясняю, что секрета тут нет — есть комплекс причин. Родители, спасибо им, наградили меня здоровым организмом, а я научился этот организм рационально «эксплуатировать» и не дергаться по пустякам, правда, чтобы следовать этому рецепту, требуется некоторая сила воли, а она далеко не всегда, увы, придается таланту.
Свое дело артист Зельдин всегда любил больше себя самого, а себя любил исключительно ради дела — вот и весь секрет. Пианист же свой рояль, свой инструмент настраивает? Безусловно, а скрипач — свою скрипку, дирижер — свой оркестр: так должен поступать и актер, с той лишь разницей, что является и инструментом, и исполнителем в одном лице. Он и дирижер, и оркестр под собственным управлением, а оркестр в ежовых рукавицах держать надо — это нам наглядно объяснил в своем фильме Феллини, а когда инструмент настроен, вычищен до блеска и натерт канифолью, нужно заставить его играть, и тут уж технику должны подкрепить чувство, темперамент и душа «музыканта». Немаловажно и мое любопытство к жизни — оно тоже способствует омоложению, отодвигает старость. Как говорил мой герой Гульельмо Сперанца из спектакля «Экзамены никогда не кончаются», «человек знает, что он должен умереть, знает, что смерть не заставит себя ждать, — это верно, но в тот момент, когда начинает он жить, как дерево, когда проводит дни, лежа в кресле за чтением книг и газет, конец его не может быть далеким». Необходимо ощущать жизнь, какой бы она ни была, радостной или печальной — завтра все может перемениться, надо заниматься своей профессией с увлечением и ни в коем случае не превращаться в обывателя, который смотрит на все либо через окно своей квартиры, либо через окошко трамвая. Жизнь проходит мимо, и трамвай тоже — из него надо иногда выпрыгивать, можно на ходу, иначе самого интересного вы как раз и не узнаете. Врачи, конечно, уже советуют мне умерить свой пыл и «заканчивать прыгать», а я вот пока продолжаю, и хотя бывает, усталость испытываю, после отыгранного спектакля она приятная, с удовлетворением пополам.
«Мы, спортсмены, на все смотрим с чисто физической точки зрения», — изрекал мой герой Ладыгин в спектакле «Яков Богомолов» — «человек здоровый», как характеризовали его другие горьковские персонажи. Мой Ладыгин был не слишком симпатичный субъект, хотя выглядел и подтянутым, и элегантным, даже холеным, обожал спорт, но не уважал я его даже не потому, что он циник, презирает умных людей и считает, что в человеке абсолютно все — «физика». Ладыгин не любил женщин, которые «ужасно любят рассуждать», но иногда, думаю я сегодня, нам стоило бы взглянуть на жизнь по-ладыгински, «с чисто физической точки зрения», и полюбить себя чуточку больше, чем обычно мы любим, иногда стоит и вправду заставить себя «делать гимнастику, плавать — и все пройдет», отойдет суета. Я не оставил студенческой привычки ходить на спектакли в театры, которые мне интересны: как только человек замыкается на себе и своих проблемах, прислушивается не к пульсу жизни, а считает собственный пульс, каждое утро измеряет давление и становится рабом своего капризного желудка, нередко он обнаруживает у себя даже те болезни, которых нет. Я очень легок на подъем и любопытен, и, может, это выглядит как-то по-детски, но это, извините, не маразм — это мое убеждение: каждый человек, особенно творческий, должен сохранять в себе до седых волос что-то от ребенка. Мне до сих пор все интересно. Конечно, встаешь иногда утром, и все лень, и хочется дома полежать на диване, и ловишь себя на мысли: «Да пропади все пропадом!», а потом как-то все-таки собираешь себя по частям.
Если вечером я свободен, обязательно иду в театр. Очень люблю Галю Волчек, ее «Современник», так как же мне не пойти, не посмотреть в новой роли Игоря Квашу, Марину Неелову, Валю Гафта?! Олега Ефремова я обожал, и знаете, мне иногда кажется, что умер он от тоски, от отсутствия перспективы. Я тут вдруг вспомнил, как в фильме Нахапетова «Враги» по Горькому, умирая, его герой говорил: «Иди, мне больно. Дайте же отдохнуть», — и лицо было такое усталое. А Марк Захаров? Могу ли я пропустить у него хоть одну премьеру? А Костя Райкин? Неистовый он какой-то — как с таким ритмом справляется? Ума не приложу — дай Бог ему здоровья! Кстати, его отца я мог слушать часами — я ведь видел его первые шаги на эстраде. Какие у нас гениальные были актеры! Коля Крючков, Петя Алейников, Боря Андреев: русский театр — это же явление! А кинематограф? Эйзенштейн, Пудовкин, Пырьев, да мало ли еще имен — такими людьми надо гордиться, а мы совсем не умеем... Мы любим горькие истины изрекать, ругать, свергать, что под руку попадется, а нужно милосерднее быть и великодушнее. Меня, естественно, часто спрашивают: «Вам той страны не жаль?». Не то чтобы жаль — мне обидно, что переделывать ее мы стали как-то уродливо. Можно было, наверное, без таких чудовищных обойтись потерь, но мы и тут оказались верными сталинскими наследниками, а я вот не могу забыть о тех беззащитных, что лежат с той войны в земле, и предать их не могу — я ведь благодаря им жив остался...».
— Еще раз вас процитирую: «Нельзя быть загнанной лошадью, во всем надо знать меру, и единственный способ продлить творческий марафон — оставлять время на отдых»... — Молодежи я всегда говорю: «Молодость — это недостаток, который быстро проходит, поэтому старайтесь не растратить ее по пустякам». Свою я, может быть, и растратил, но, несмотря на это, судьба сложилась, и даже не в количестве ролей дело — можно сыграть одну-две, но так, что они останутся в памяти — и зрительской, и твоей собственной. ...Знаете, Дима, что еще важно? Я никогда никому не завидовал и не завидую до сих пор. Наша профессия связана с конкуренцией, завистью, но мне это чуждо — если я еще в 50 лет в «Учителе танцев» играл и вводил уже на свою роль молодого Федора Чеханкова, о чем-то это же говорит! Не каждый актер поделится ролью, принесшей успех...
— Вы до сих пор ежедневно по полтора-два часа гуляете? — К сожалению, нет — как собака умерла, перестал. Пес наш 17 лет прожил — потрясающий друг, все понимал! Мы с женой собачники: моя Иветта Евгеньевна образованнее, умнее меня — окончила МГУ, факультет журналистики, работала в Бюро пропаганды...
— ...советского киноискусства... — ...и у нас был великолепный пес.
— Дворняга?— Да, которого мы Борисом Николаевичем назвали — в честь Ельцина. Почему? Вета подобрала его в январе, в холод, — этот щенок замерзал и так пищал жалобно... Принесла собаку домой, а Бориса Николаевича как раз из Московского горкома...
— ...погнали... — Я между тем очень ему симпатизировал — такой русский был человек, добрый, щедрый...
— ...широкая душа!..
— ...и пса мы решили назвать Борей. Подошла как-то из «Вечерней Москвы» корреспондентка: «Владимир Михайлович, можно у вас интервью взять?». Я согласился: «Да, только давайте по телефону». — «Ну, хорошо», и вот она спрашивает: «Животных вы любите?». — «Конечно, особенно лошадей — я же кавалерийскую школу окончил, диплом Ворошиловского всадника имею». — «А кошка или собака у вас есть?». — «Собака — ее мы нашли». — «Как же назвали?». — «Борис Николаевич». — «Да вы что? Нашего президента не уважаете?» (к тому времени Ельцин уже президентом России был избран). Я рассмеялся: «Ну почему? Уважаем, мы его выбирали, но дело в том, что он через трудности прошел, и собачка наша тоже».
— Сам Ельцин об этом знал? — Да, представляете? Журналистка опубликовала статью в «Вечерке», и все стали мне звонить, потому что заголовок такой был: «Как я спас Бориса Николаевича» — и снимок: я с собакой. Ельцин умница, все понял правильно, и Наина Иосифовна тоже. Сколько мы на приемах встречались, уже не помню, но когда Борис Николаевич перестал быть президентом, передал свои полномочия Путину, пришел с Наиной Иосифовной ко мне на «Человека из Ламанчи». После спектакля мы пили чай, он подарил мне часы, книжку свою... — совершенно потрясающий человек! Я еще Наину Иосифовну с Мариной Алексеевной Ладыниной познакомил: когда Ельцины были студентами, они «Свинарку и пастуха» смотрели, так что это было им близко.
— В одном из интервью вы сказали: «Обо мне вся Москва говорила, а я в гримуборной Театра Красной Армии жил»... — Да, это так.
— Прошли годы, и вы, выдающийся актер, которого по-прежнему знают все, обитаете в крошечной двухкомнатной квартире, где с женой буквально задеваете друг друга боками, — площадь ее 28 квадратных метров... — Не 28 — 31.
— Ну, пусть даже и так, а правда ли, что, придя к вам в гости, удивленный Геннадий Хазанов воскликнул: «В такой квартире может жить только очень хороший человек!»? — Да, когда у меня какой-то был юбилей (кажется, 70-летие), после банкета коллеги решили ко мне заехать — я рядом с театром живу. Был и Махмуд Эсамбаев, и Андрюша Миронов (ныне покойные), и Гена Хазанов — много народу, а сесть негде, и все стояли. На полчаса заскочили — выпить по бокалу шампанского. Квартирка и вправду маленькая, но в ней хорошая аура, там очень дорогие мне люди бывали, я к ней привык... Не думаю, что мне отказали бы, если бы попросил трехкомнатную, — наверняка пошли бы навстречу, но я сам не хочу.
— Не в метрах счастье?
— Не в метрах, конечно. У меня есть своя комнатка, у Веты своя, правда, не было никогда кабинета, о котором мечтал и где мог бы работать над ролью.
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Я действительно из тех, кто «не был, не состоял, не участвовал» — звания себе просить не ходил, не выпрашивал никогда и прибавок к зарплате. Первое свое звание «Заслуженный артист РСФСР» я получил, наверное, за роль адмирала Сенявина в спектакле «Флаг адмирала», но уже после того, как стал лауреатом Сталинской премии, в 1954 году, а «Народного СССР» мне дали только к 60-летию, и все выходило как-то само собой, я даже был удивлен. Вот и ордена и медали (а их у меня оказалось много, одних орденов Трудового Красного Знамени — три) я никогда не «организовывал». Меня знают, меня, смею надеяться, уважают, но официальной карьеры я ведь не сделал. Никогда не был пионером и комсомольцем — даже в партии и то не состоял: можно сказать, историю родной страны прошляпил. Юность моя пришлась на 20-е годы — тогда членство в политических и общественных организациях обязаловкой еще, видимо, не стало, а неучастие в общественной жизни не квалифицировалось как криминал и не каралось так страшно, как потом. В коммунистическую партию (другой тогда не было) меня звали постоянно. Ну как же — уважаемый артист, служит в военном, ведомственном театре, который напрямую подчиняется Главному политическому управлению: непорядок! Меня звали, уговаривали, а я все отнекивался — у меня и аргумент «железный» имелся. Чтобы стать членом КПСС, объяснял я, мне же следует совершить некий героический поступок, который бы дал право настоящим коммунистом себя считать, чтобы в «Правде» или в «Известиях» написали — и с портретом на первой полосе, а я ничего такого не совершил. Просто так вступить и быть? — это несерьезно, и в конце концов вопрос сам собою завял, но вне стен театра многие были просто уверены, что Зельдин — член партии: а как иначе? Когда главным режиссером в театр назначили Ростислава Горяева, он как-то вызвал меня к себе, стал расспрашивать о том о сем и задал вопрос, как ему казалось, дежурный: «А вы член партии?». — «Нет». — «А Касаткина?». — «Тоже нет». — «А Нина Афанасьевна Сазонова?». — «Да нет же!», и я до сих пор помню выражение его лица. Потрясение! — для армейского театра это был, наверное, нонсенс, ЧП, а главное, чего не мог Горяев понять, — как нам это удалось.
Есть очень правдивая история на эту тему из жизни Раневской: уже в преклонных летах Фаина Георгиевна вдруг объявила, что хочет вступить в партию, а когда потрясенные друзья спросили ее, с какой это вдруг стати, ответила: «Хочу узнать, что эта б... Марецкая на партсобраниях обо мне говорит». Партсобрания же были тогда «закрытыми», хотя весь театр рано или поздно (чаще рано) узнавал (и в деталях), что и как на них обсуждалось. Так было везде — не только в нашем театре, а я и без всякой партии в курсе был, что обо мне говорят. Думаю, и Фаина Георгиевна прекрасно знала, что о ней думает ее подруга Вера Марецкая, но лично меня эти «закрытые» разговоры никогда не волновали».
— Вы свое белье до сих пор сами стираете и гладите? — Не гладил уже давно — мне помогает театр, но люблю это делать самостоятельно. Никому не доверяю рубашку, трусы и носки: мужчина должен сам приводить их в порядок.
— Говорят, вы настолько не дружите с техникой, что не знаете, как подойти к мобильному... — Ну, подойти-то могу (смеется), но с техникой действительно не дружу: компьютера у меня нет, да и мобильник с собой не ношу.
— Жена вас намного моложе? — На 18 лет.
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«С моей нынешней женой Иветтой Капраловой нас познакомил Володя Сошальский: на заре туманной юности они вместе сыграли в фильме «Матрос с «Кометы» и были знакомы давно — в общем, Володя нас с Ветой в каком-то смысле сосватал. Вета к тому времени окончила факультет журналистики МГУ и работала в Бюро пропаганды киноискусства редактором, а бюро это, если современным языком выражаться, было нашим с Сошальским общим менеджером. Однажды мы с Володей зашли к Вете, и она организовала нам поездку, кажется, в Рыбинск, а потом помогла сделать несколько концертов, после чего я пригласил ее в ресторан «Националь». Собственно, я и Володю позвал тоже, но он в последний момент как-то незаметно «слинял» (так и не знаю, случайно это у него вышло или хотел оставить нас наедине). У ресторана меня встретила, как сейчас помню, очаровательная девочка в малиновых гетрах — ее светлые волосы сияли вокруг головы, и сама она тоже сияла: мне казалось, что Вета всегда улыбается. Уже потом девочка мне призналась, что была немного разочарована моим внешним видом — старым тулупом и шапкой-пирожком, а тогда, за обедом, я узнал, что школьницей Вета много раз смотрела спектакль «Учитель танцев», а еще — что была замужем и недавно развелась. После первого свидания я ее проводил домой. Жила она у мамы, в крошечной квартирке в начале Якиманки, с видом на кинотеатр «Ударник» — будущая моя теща служила директором Дома пионеров на Полянке, и в служебном доме ей выделили (или даже специально построили) такую странную, но милую квартирку в двух уровнях, с отдельным входом со двора. Вернувшись домой, Вета, как она мне потом рассказывала, радостно поведала маме: «Угадай, с кем я была в ресторане?». Мама, естественно, не догадалась, а услышав, что ее дочь кутила с Владимиром Зельдиным, не сумела скрыть разочарования: «Так он же старый!». Мне между тем было тогда 47 лет — в общем, теща меня приняла не сразу, но дочь к ее комментарию не прислушалась.
Мы уже 50 лет вместе: Вета — мое рулевое колесо, моя правая рука, мои глаза, наконец. Как и прежние мои жены, Вета, я считаю, умнее меня, образованнее и эрудированнее — часто помогает советом, знает мои привычки, недостатки, желания, умеет скрашивать и сглаживать конфликты, хотя, когда у актера в доме «свой» режиссер, это не просто. Меня часто спрашивают: «Кто так шикарно вас одевает?». Это Вета, ее заслуга — все не может, наверное, забыть мою ужасную шапку-пирожок. Как бы там ни было, мои пестрые элегантные жилеты и бабочки всевозможных цветов появились и «узаконились» вместе с Ветой».
— А вы по-прежнему так же интересуетесь девушками, как всю свою жизнь? — О, я очень люблю молодежь!
— За дамами приударяете? — А как же! Когда прихожу в театр и встречаю актрису, говорю неизменно: «Какая у тебя новая кофточка красивая, какая прическа...». Ей это приятно — мужчина внимание обратил!
— Одна из девушек, зная, что сегодня я буду с вами встречаться, поручила мне признаться от ее имени вам в любви — это Тамара Гвердцители... — Ах, Тамарочка! Мы же с ней в «Человеке из Ламанчи» играем — она удивительно умная, воспитанная, добрая, скромная. Гвердцители настоящая звезда, она, я считаю, принадлежит к аристократии эстрады, и мне очень импонирует, что решила открыть другую грань своего таланта и мастерства — именно в нашем спектакле. Волновалась безумно, но справилась с ролью Дульсинеи блестяще. Тамарочка необыкновенный музыкант, в совершенстве владеющий своим инструментом — фортепиано (я уже не говорю о голосе, темпераменте)... Что вы, она очаровательна!
— Задам вам очень непростой личный вопрос: я читал, что ваш единственный сын погиб в 41-м, — при каких обстоятельствах?
— Он совсем маленьким был... Когда жена с сыном уехали в эвакуацию, ребенок какую-то инфекцию подцепил. Это произошло в Киргизии, и спасти его не смогли. Там и похоронили, во Фрунзе (ныне — Бишкеке).
«ЗАШЛА СЕДАЯ ВЕЛИЧЕСТВЕННАЯ АХМАТОВА — И Я ОБАЛДЕЛ. ДАЖЕ СО СТУЛА НЕ ВСТАЛ, У МЕНЯ ЧУТЬ СЕРДЦЕ НЕ ОСТАНОВИЛОСЬ! ПРИСЛОНИЛАСЬ К ДВЕРИ И СМОТРЕЛА НА МЕНЯ ВНИМАТЕЛЬНО, А Я НА НЕЕ. МОЛЧА...»
— Многие выдающиеся люди прошли через вашу жизнь: страшно даже произносить, но вы с Владимиром Маяковским встречались... — Ну, не встречался — просто несколько раз его видел. У нас в Филимоновском переулке, в полуподвале был Дом актера, и я хорошо помню этот небольшой зрительный зал, сцену, кулисы, буфет и недалеко от него бильярдный стол... В этом помещении должна была состояться встреча Маяковского со студентами, и вот мы собрались и вошел стриженый Маяковский — красивый, мощный и такой высокий, что подпирал потолок. Студенты старались каверзные вопросы ему задать, чтобы он где-то запутался, но Владимир Владимирович блистательно, без пауз, под хохот и аплодисменты на них отвечал — такая вот встреча. Потом их было много — к примеру, приезжал в Дом актера Илья Эренбург — удивительный журналист и писатель, интереснейший человек. Еще я застал, хоть и совсем мальчиком был, открытые дискуссии с участием Луначарского — по-моему, это в Саду имени Баумана было.
— В конце 20-х?
— Ну где-то так. Ничего я практически не понимал, но сам факт, что такое общение происходило, запомнил, а разве можно забыть Политехнический музей и поэтические вечера, когда зал от количества желающих послушать ломился?
— Говорят, к вам за кулисы Анна Ахматова приходила... — Да, прямо в гримерку, причем меня же никто об этом не предупреждал. Я в «Учителе танцев» играл, а Нина Антоновна Ольшевская...
— ...мама Алексея Баталова... — ...да, которая и актрисой была, и режиссером, с ней общалась, и когда Ахматова приезжала в Москву, она всегда останавливалась в их доме. Ольшевская была замужем за Виктором Ардовым — был такой писатель-сатирик...
— ...и драматург... — ...и вот начался антракт, я сижу в гримуборной, и тут Нина Антоновна входит: «Володечка, к тебе Анна Андреевна Ахматова». Зашла седая величественная женщина — я обалдел. Даже со стула не встал, у меня чуть сердце не остановилось! В то время уже вышло это Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», началась травля ее, Зощенко... Такая достойная, красивая, немногословная... Не помню уже, что она мне сказала, — может, и ничего: прислонилась к двери и смотрела на меня внимательно, а я на нее. Молча...
— ВЗЯЛА МОЮ РУКУ И НА НОГУ СВОЮ ПОЛОЖИЛА: «СМОТРИ, КАКАЯ НОГА!»
— Простите за интимный вопрос, но слышал, будто вы коленки великой Улановой щупали... — В тот день 60-летие Игоря Моисеева в зале Чайковского отмечали. Пришли Марина Тимофеевна Семенова...
— ...прекрасная советская балерина... — ...Володя Васильев и Галина Сергеевна. Она одно время вела класс, в котором Катя Максимова (царствие ей небесное!) занималась, и вот антракт, я подошел: «Здравствуйте, Галина Сергеевна, что вы, как вы?». Она улыбнулась: «До сих пор на станке занимаюсь» — взяла мою руку и на ногу свою положила: «Смотри, какая нога!». Действительно, твердая — мышцы разработаны. Если честно, удивился, что она так поступила: Уланова была строга, а тут настроение хорошее, что ли, было...
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Однажды на чьем-то юбилее в Большом театре я оказался рядом с двумя великими балеринами Мариной Тимофеевной Семеновой, Галиной Сергеевной Улановой и великим танцовщиком Володей Васильевым, с которым мы дружны много лет. Стоя за кулисами, мы о чем-то болтали, и вдруг Уланова, поведав, как до сих пор ежедневно по два часа занимается станком, хватает меня за руку и совершенно серьезно, как девочка, которой не верят, просит: «Нет, ты пощупай, Володя, какие у меня еще сильные ноги!». Я, доложу вам, не без смущения, но и не без удовольствия «пощупал» коленки несравненной Улановой, а потом подумал: «Все-таки забавные мы старички. Таких не будет уже, мы последние могикане, и мы молодцы, если в наши годы нам еще так хочется жить». Ну а потом я случайно наткнулся на автобиографическую повесть «Летят мои кони...» Бориса Васильева. Начал листать просто потому, что хорошо его знаю, и наткнулся там на рассказ, поразивший меня в самое сердце. Васильев с невероятной нежностью, теплотой и, главное, отчетливостью вспомнил некоего доктора Янсона из своего детства — старый сутулый человек с саквояжем и зонтом вместо трости в любую погоду, без выходных и праздников шагал по улицам Смоленска к своим пациентам. Доктор никогда и никуда не спешил — смотрел на часы, только когда измерял пульс или температуру, всегда согревал руки, щупая детские животы, чтобы не было ребятишкам щекотно, и вдруг совершенно ясно, как в кино, я увидел эту картину...
Сходство наших с Васильевым детских впечатлений было поразительным: и в моем детстве был такой человек, который точно так же, с саквояжем, ходил по улицам города — только другого города. От этого перехватило дыхание, вспомнилось все, и я перелистал повесть назад, снова открыл на первой странице, еще раз вчитался, и опять все совпало — это оказалось и мое настроение. «Еще размашисто рысят кони, еще жив в душе моей праздник, еще кружится голова от вчерашнего хмеля и недопетая песня готова сорваться в белесое от седины небо. Еще не остыли на губах вороватые поцелуи случайных женщин... Еще хочется пробежаться босиком... Еще так трудно оторвать взгляд от женских ног, еще пытаешься казаться умнее, еще мечтается перед сном и хочется петь по утрам. Еще не утолена вся жажда... И все же я еду с ярмарки, а это значит, что между моими желаниями и моими возможностями, между «хочу» и «могу», между «еще» и «уже» начала вырастать стена, и каждый прожитый день добавляет в эту стену свой аккуратный кирпичик. Чувства притупляются, как боевые клинки: об них уже не обрежешься, и порой уже кажется, что на свете не осталось ничего нового, кроме смеха и солнца, дождя и слез, мороза и птичьего гомона. Я еду с ярмарки, кое-что купив и кое-что продав, что-то найдя, а что-то потеряв; я не знаю, в барышах я или внакладе, но бричка моя под грузом антикварной рухляди не скрипит. Все, что я везу, умещается в моем сердце, и мне легко — я не успел поумнеть, торопясь на ярмарку, и не жалею об этом, с нее возвращаясь... Так пусть же неспешно рысят мои кони, а я буду лежать на спине, закинув руки за голову, смотреть на далекие звезды и ощупывать свою жизнь, ища в ней вывихи и переломы, старые ссадины и свежие синяки, затянувшиеся шрамы и незаживающие раны». Нет, все-таки прав был тот умник, который сказал, что наши воспоминания — это единственный рай, из которого никто нас взашей не выгонит».
— Махмуд Эсамбаев — гениальный, на мой взгляд, танцовщик и замечательный человек, единственный, кому в советское время разрешили сфотографироваться на паспорт в папахе, с которой он не расставался, а это правда, что свою любимую, наверное, больше жизни, легендарную папаху Эсамбаев вам на 70-летие подарил? — Да, она у меня — я даже иногда в концертах в ней выступаю... Махмуд вышел тогда на сцену с буркой на руке, в папахе (как всегда) и воскликнул: «Володя, я свою папаху ни перед королями, ни перед президентами не снимал, а вот перед тобой снимаю — и дарю!». Снял, лысый остался и надел ее на меня. «И бурку, — добавил, — прими: ее вышили наши чеченские девушки» — эти подарки я до сих пор храню.
— После того, что вы о себе рассказали, баловнем судьбы вас назвать можно? — По-моему, нет. За всем, чего я достиг, стоит большой труд, к тому же компромиссов так же, как суеты, искусство не терпит. Нет, я не баловень судьбы и никто мне ни в чем в смысле профессии не помогал — у меня не было папы, который руководил бы театром, и в кинематографе не было своего режиссера...
— Глядя на вас, я думаю, что вы и старость — понятия несовместимые, но вы сказали однажды: «Старость — это на самом деле счастье»... — Нет, нормальная старость — это состояние, когда можешь работать и приносить определенную пользу, когда ты не в тягость окружающим, а если не так все, лучше, считаю, уйти раньше, чем допустить, чтобы тебя под руки водили...
Эпизод фильма "Классик" 1998 г Владимир Зельдин (Вася Резаный)
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«Старость — это то, что ты хочешь ею считать. «Проклятая, отвратительная старость, — скрипел и ныл мой Серебряков, как капризный jeune premier Александринского Императорского театра, — черт бы ее побрал! Когда я постарел, я стал себе противен. Да и вам всем, должно быть, противно на меня смотреть... Тут — как в ссылке: каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти... Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!». Я Александра Владимировича Серебрякова люблю, я к нему снисходителен, но этих его убеждений не разделяю — я по духу другой герой, предпочитаю старости своей не замечать, и, смею надеяться, у меня это выходит. До сих пор все не хочу забывать совет Алексея Дмитриевича Попова: не уставая, черпай впечатления из жизни, фиксируй их и укладывай в архив памяти, на всякий случай — а вдруг пригодится? Ближе серебряковского мне пастернаковское, возвышенное:
Но старость — это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез...
Старость — это искренность. И естественность. И полное отсутствие позы. Старость — это когда многое кажется просто, но не потому, что старики «склонны все упрощать»: разнообразие жизни им хочется свести к элементарным вещам, а «просто» потому, что в жизни действительно очень многое просто и ясно — надо только однажды отделить себя от суеты.
Старость — это когда живешь медленно, и хотя чувствуешь, что годы летят быстро, движешься, не торопясь, не потому, что от быстрого шага сердце начинает колотиться, как птица, а потому, что каждую минуту, каждый день ценишь выше и стараешься все запомнить.
Старость — это когда дети, родившиеся у тебя на глазах, сами становятся родителями, и когда замечаешь морщинки — не у своего отражения в зеркале, а у женщин, которых любил, и у друзей, с которыми «бегал стометровку», у тех детей, которые, казалось, только вчера стали родителями.
Старость — это когда начинает казаться, что люди вокруг стали умирать чаще: это значит, что у тебя появилось собственное кладбище и дорогих тебе могил там все больше. И все больше мучат тебя не-встречи — с теми, кто еще недавно был рядом, в успехах и в неудачах. И нестерпимо жаль, что поколение легендарных стали забывать, а в труппе Театра Армии таких «помнящих» теперь только двое — Николай Пастухов и я.
Старость — это когда вдруг понимаешь, как далеко вперед ты удрал. Ты рассказываешь о том, что было вчера, а в ответ тебе недоумение: «Вы все про каких-то допотопных». Не верят, глупенькие, что это было, что потрясало.
Старость — это когда уже ничего не боишься и ничто не способно тебя испугать. Когда можешь все сказать и все стерпеть — сделать себе такой «подарок».
Старость — это когда живешь, как тебе удобно, и общаешься с теми, кто тебе приятен, и этот «подарок» уже тоже можешь себе позволить.
Старость — это когда мало соблазнов. Не потому, что «сил нет» или «желаний мало», а потому, что стоящих желаний и ослепительных соблазнов в мире на самом деле немного — лучше сосредоточиться на чем-то одном-единственном.
Старость — это когда становишься добрее.
Я по-прежнему работаю, сидя на кухне, хотя всю жизнь мечтал о кабинете — просторном, уставленном книжными полками, с диваном и большим письменным столом, с картинами и фотографиями на стенах. Я по-прежнему работаю ночью, когда моя семья засыпает. Ночь — самое хорошее время: тихо, спокойно. Я по-прежнему живу в своей маленькой 28-метровой квартирке, потому что не к тому, чтобы жить «шире» и «выше», имел в своей жизни стремление. Влюбленный в профессию актер ведь играет, не думая о славе, а потому, что не играть не может, и хотя таким уж альтруистом я не был, что-то попросить или взять для себя мне и в голову не приходило. Я часто просил и брал для других, а для себя было стыдно: что скажут люди? — жили ведь рядом те, у кого не было и того, что имел я. Даже сейчас, когда я спрашиваю жену: «Что тебе на день рождения подарить?», она шутит: «Третью комнату — я сделаю тебе такой кабинет, из которого ты и выходить не захочешь!». Недавно я мог поменять свою квартиру на большую, трехкомнатную, на своем этаже, но уже не хочу — здесь были такие люди, эти стены такие хранят воспоминания... Почувствовать себя на старости лет Березовским? Не дай Бог! Как прошла жизнь, так и прошла, и не вздумайте в старости жалеть о несбывшемся. Как говорит мой «человек из Ламанчи», «не важно, будешь ли ты победителем или побежденным — каждый должен исполнять свой обет». Пусть отсутствие кабинета и книжного стола останется самой большой неосуществленной мечтой Владимира Зельдина, но другое-то осуществилось. Я выхожу на сцену, все еще выхожу, все еще хочу выходить, и зритель очень доброжелательно и хорошо меня принимает: для меня это самое дорогое.
Старость — это на самом деле счастье. Время, когда ты способен остро осознать, что же такое счастье.
Старость — это когда возвращаются идеалы. Когда ясно понимаешь, что есть в жизни нечто незыблемое — как, впрочем, и совершенно типичное, и невероятно банальное. Хотя, если об этом говоришь вслух, кажешься окружающим занудой.
Старость — это когда точно знаешь, что ты на этой земле гость и рано или поздно уйдешь. Налегке, ничего в дорогу с собой не взяв. Знаешь и не боишься. Чтобы понять это, надо остановиться и перестать бежать, а перестать бежать, кажется молодым, — значит признать себя старым: замкнутый круг! Старость — это то, чего не надо бояться: только повторяйте за мной, как молитву, строчки Набокова:
Нас мало,
юных, окрыленных,
Владимир Зельдин. Кумир века.
«МЫ НЕ ЗНАЕМ, КАК ПОБЕДИТЬ НИЩЕТУ, ГОЛОД И ХОЛОД, НО КАЖДЫЙ ВЕЧЕР ВЫ ПРИХОДИТЕ В ТЕАТР И ЖДЕТЕ НАШИХ СЛОВ...»
— Теперь вопрос из области фантазии: сколько лет хотели бы вы прожить, если бы от вас это зависело? — Затрудняюсь ответить, хотя две жизни, можно сказать, прожил. Был такой замечательный (царствие ему небесное!) композитор Оскар Строк, написавший песню «Два друга», — ее запретили, но несмотря на это, на свой страх и риск на фронте я иногда ее исполнял: хорошая музыка, в ритме вальса... Когда у композитора был юбилей, он мне написал: «Володечка, посылаю тебе ноты — эту песню ты, как никто, пел, и я хочу, чтобы она звучала на моем 80-летии. Ты знаешь, прожил я 80 лет, а такое впечатление, будто и не жил...». Видите, сколько бы тебе ни было лет, все равно интерес к жизни, событиям, людям, к тому, куда прогресс движется, не угасает... Я ведь, заметьте, жил, когда не было телевидения...
— ...мобильных телефонов, интернета... — ...и даже в космос Гагарин еще не летал. Конечно, за всем этим наблюдать интересно, но кому-то быть в тягость не дай Бог.
Из книги Владимира Зельдина «Моя профессия: Дон Кихот».
«По нынешним меркам я скучный тип. Консерватор и ретроград. Верен старым друзьям и идеалам, гробам и могилам. Для меня, хоть ты тресни, существуют святые понятия: Россия, Родина, армия, Великая Отечественная война, я не признаю многих «измов» в искусстве. Нет, пусть они существуют: молодежи нужна арена, необходима возможность самоутверждаться, каждый молодой человек в жизни должен, наверное, попробовать сам изобрести велосипед, но мне это уже скучно. Из последних сил даже эмансипации сопротивляюсь — до сих пор, например, пытаюсь уступить женщине место в трамвае или поднести ей тяжелые сумки и в дверях пропускаю даму вперед: автоматически. Жизнь сегодня страшно торопится и каждый день что-нибудь пересматривает: законы, правила, нормы, но бежать, как предлагал небезызвестный литературный герой, впереди прогресса у меня не то чтобы нет сил — желания нет. Впрочем, этим и в молодости не грешил — всегда собственное мнение старался иметь, хотя никому его не навязывал и не навязываю. Что делать, если я до сих пор уверен: скромность — лучшее украшение мужчины и творческого человека? Главными человеческими качествами я почитаю любовь, доброту и способность к состраданию. Наверное, сегодня это звучит даже оригинально, но с легким сердцем вслед за Пастернаком я повторяю: «Быть знаменитым — некрасиво». Я, может, и живу так долго только потому, что никогда и никому не завидовал — не ощущал этой странной потребности. Я умею и люблю восхищаться другими: вот Юрий Яковлев, например, артист восхитительный, и я всегда рад это сказать, обрадоваться его новой роли, большому успеху. В чьих-то глазах я, видимо, неисправимый романтик, но не считаю это большим грехом. По всей вероятности, мой романтизм порожден не столько принадлежностью к определенному амплуа (я ведь успел побывать на сцене не только героем-любовником, но и гротесковым артистом, о чем мало кто знает), сколько свойством натуры. На протяжении моей долгой жизни мода на романтизм много раз менялась. Романтизм обожали, романтизм презирали, иногда он вовсе оказывался «в загоне», но подозреваю, что такое качество, как склонность к романтике и мечтательность, будет существовать вечно. Для всякого нормального человека это естественно — мечтать и стремиться к цели, желать стать лучше, думать о чем-то высоком, красивом».
— В завершение нашей беседы я очень хотел бы попросить вас прочесть Набокова, который, кроме блистательной прозы, замечательные писал стихи — я знаю, вы их любите... — Дима, прежде чем Набокова читать, поскольку сегодня День театра...
— ...поздравляю вас!.. — ...спасибо, я должен признаться в том, что слишком люблю театр и хочу, чтобы так же сильно любили его и вы, и ваши читатели. Актеры не выигрывают войн, не делают революций, не строят города, мы не знаем, как победить нищету, голод и холод, но каждый вечер вы приходите в театр и ждете наших слов, и помешать этому не могут ни войны, ни революции, ни голод, ни холод. Вот почему вы идете к нам? Развлечься...
— ...очиститься... — ...отдохнуть, а зачем вам наши слезы? Мало своих? Или, может быть, потому, что иногда мы вместо вас плачем? Наша беседа была очень интересной, и я не прощаюсь с вами в надежде еще раз побывать в Киеве, который безумно люблю. Для меня Украина — страна необыкновенная: огромного таланта, теплоты, каких-то своих легенд, поэтому хочется пожелать всем счастья. На память почему-то сейчас Бунин пришел — помните его «Вечер»?
О счастье мы
всегда
— Вы знаете, хочется быть таким, как вы, жить долго и, главное, счастливо. Только что в голову мне пришла мысль: вы ведь прекрасно поете, а лейтмотивом фильма «Свинарка и пастух», который сделал вас популярным, была «Песня о Москве». Если напоследок споете из нее хотя бы куплет а капелла, это станет достойным завершением нашего интервью...
— Димочка, дорогой, с радостью, но а капелла... (Смущенно). Я же не певец, понимаете? (Пауза). Как сказал Маяковский, «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва». (Читает).
Как часто в
горестной разлуке,
Александр Сергеевич Пушкин... (Поет).
Хорошо на
московском просторе,
источник- Дмитрий ГОРДОН «Бульвар Гордона» http://www.bulvar.com.ua/arch/2012/27/4ff43c7b7c8bb/
Учитель танцев (Театр Советской Армии 1952 год)
|
