Вот
я задаю тебе задачку: в течение трех секунд закончи последним словом
фразу: «Театр начинается с ...». Раз-два-три! Браво, молодец!
Действительно, Станиславский утверждал, что с вешалки. Но это для
зрителя! А для артиста?
Успех этих вечеров и подвигнул меня на то, чтобы сесть за машинку и придать устному фольклору литературный вид. Первая «Актерская курилка» вышла в 1995 году и немедленно была расхватана с прилавков. В эту, вторую книжку, та первая вошла большей частью, и еще почти столько же добавлено.
Всей душой твой
Великий дока по части театра,
Станиславский в реальной жизни был наивен, как малое дитя. Легендарными
стали его безуспешные попытки уяснить систему взаимоотношений при
Советской власти. Имевший массу льгот и привилегий, он никак не мог
запомнить даже словосочетание «закрытый распределитель». «Кушайте
фрукты, — угощал он гостей, — они, знаете ли, из "тайного закрепителя"!»
После чего делал испуганные глаза, прикладывал палец к губам и говорил:
«Тс-с-с!»... * * *
* * *
Станиславский долго лечился за границей и, наконец, вернулся в Москву. По традиции труппа должна была встретить его торжественной речью. Старики долго уступали друг другу эту честь, а потом сговорились и спихнули это дело на молодого в то время Иосифа Моисеевича Раевского. В помощь ему отрядили пожилую актрису Кореневу. Раевский ночь не спал — написал текст, вызубрил и отрепетировал. Коренева приняла и одобрила. В назначенный день Раевский, стоя перед сидящим в кресле Станиславским и чувствуя за спиной дыхание великих «стариков», так разволновался, что все забыл, перепутал и позорно убежал, еле закончив. Станиславский усмехнулся и произнес ответную речь, в которой благодарил всех, кто помог ему организовать прекрасную поездку, проводил его и встретил. «И особенное спасибо, — подчеркнул он, — нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу!» И в этот момент Коренева, обнимая и утешая вконец расстроенного Раевского, заметила: «Видите, голубчик, Константин Сергеевич тоже волнуется: даже отчество ваше перепутал!»
В 1960 году труппе МХАТ представляли молодых актеров, вновь принятых в театр. А незадолго до этого Хрущев «разоблачил» так называемую «антипартийную группировку Маленкова-Кагановича-Молотова». И вот ведущий провозглашает имя одного из молодых: «Вячеслав Михайлович Невинный!» И тут же раздается бас остроумца Ливанова: «Вячеслав Михайлович... НЕВИННЫЙ? Вот новость! А Лазарь Моисеевич?!»
Идет заседание Художественного совета Министерства Культуры СССР по приемке и закупке новых пьес. Министр на все лады расхваливает пьесу Софронова «Старым казачьим способом». С места звучит ехидный бас Бориса Ливанова: «А зачем так длинно? Почему бы ему не назвать пьесу просто: «Раком»!
Вот байки, услышанные мною от блестящего
писателя и литературоведа Владимира Яковлевича Лакшина, родители
которого всю жизнь проработали во МХАТе.
Этот Мозалевский под конец жизни самозабвенно увлекся строительством дачи. Он приходил за кулисы и громогласно сообщал: «Сегодня посадил смородину!» Потом прикрывал рот рукой и шепотом добавлял: «Черную...» «А почему шепотом?» — недоумевали коллеги. «А, не дай Бог, услышит партком, — так же тихонечко объяснял Мозалевский, — и спросит: "А ПО-ЧЕ-МУ НЕ КРАСНУЮ?!!"»
Старая мхатовская байка: подвыпивший
рабочий сцены, монтируя «Анну Каренину», навтыкал в интерьер мебель из
«Кремлевских курантов». Поднялся страшный скандал: как он мог, как
посмел, в цитадели Великого Искусства — такие страшные проступки!.. «Ды
что ж я такого исделал? — упирался монтировщик. — Креслы — они креслы и
есть, хоть ты как их возьми...»
Под старость лет мхатовские корифеи при
старательном участии «власть предержащих» превратились в небожителей,
почему и вытворяли, что хотели. Была у них очень популярна такая игра:
если кто-то из участвующих говорит другому слово «гопкинс!», тот должен
непременно подпрыгнуть, независимо от того, в какой ситуации находится.
Не выполнивших постигал большой денежный штраф. Нечего и говорить, что
чаще всего «гопкинсом» пользовались на спектаклях, в самых драматических
местах...
В Малом театре был когда-то артист Живокини — большой такой, басовитый, полный серьезного уважения к своей персоне. В концертах выходил на сцену и говорил о себе в третьем лице приблизительно такой текст: «Господа, внимание! Сейчас с этой сцены будет петь артист Живокини. Голоса большого не имеет, так что какую ноту не возьмет, ту покажет рукой!»
Малый театр едет на гастроли. В тамбуре у туалета стоит в ожидании знаменитая Варвара Массалитинова. Минут пятнадцать мается, а туалет все занят. Наконец, не выдерживает и могучим, низким голосом своим громко произносит: «Здесь стоит народная артистка РСФСР Масалитинова!» В ответ из-за двери раздается еще более мощный и низкий голос: «А здесь сидит народная артистка СССР Пашенная! Подождешь, Варька!»
В тридцатые годы — встреча артистов Малого театра с трудящимися Москвы. Речь держит Александра Александровна Яблочкина — знаменитая актриса, видный общественный деятель. С пафосом она вещает: «Тяжела была доля актрисы в царской России. Ее не считали за человека, обижали подачками... На бенефис, бывало, бросали на сцену кошельки с деньгами, подносили разные жемчуга и брильянты. Бывало так, что на содержание брали! Да-да, графы разные, князья...» Сидящая рядом великая «старуха» Евдокия Турчанинова дергает ее за подол: «Шурочка, что ты несешь!» Яблочкина, спохватившись: «И рабочие, рабочие!..» * * *
А то еще заседала Яблочкина в каком-то президиуме. Ну, подремывала по старости, а Михаил Иваныч Царев ее все под столом ногой толкал... А как объявили ее выступление, тут уже посильней толкнул, чтобы совсем разбудить. Яблочкина встала, глаза распахнула и произнесла: «Мы, актеры ордена Ленина Его Императорского Величества Малого театра Союза CCP!..» * * *
Замечательный актер Малого театра Никита Подгорный входит в родное здание, и к нему тут же бежит молодой актер с новостью про помрежа: «Никита Владимирович, знаете? Алла Федоровна ногу сломала!» Подгорный тут же деловито спрашивает: «КОМУ?!»
Театральным людям хорошо знакомо имя
Алексея Денисовича Дикого — замечательного актера и режиссера,
незабываемого Атамана Платова в лесковской «Блохе», Генерала Горлова во
«Фронте», игравшего в кино Кутузова, Нахимова и даже, не к ночи будь
помянут, самого Сталина. Обладал он великолепной актерской фактурой,
буйным темпераментом и, как говорят, имел большую любовь ко всякого рода
земным утехам. Прошедший сталинские лагеря, не раз падавший и
взлетавший, огромный и сильный, он не боялся ни Бога, ни черта —
никого... кроме жены своей Шурочки, маленькой кругленькой женщины, не
достававшей
В пятидесятые годы в Москве появилось
некое, доселе невиданное, буржуазное чудо: винный КОКТЕЙЛЬ! Человек
столь же экзотической профессии — БАРМЕН — наливал напитки в специальный
бокал, подбирая их по удельному весу так, что они не смешивались, а
лежали в бокале полосочками: красный, синий, зеленый... Этим занимались
в одном-двух ресторанах по спецразрешению.
Долгие годы в Малом театре шел спектакль «Незабываемый 1919-й». Его кульминацией была сцена, когда шпион Дэкс бросается к рубильнику, чтобы взорвать кронштадтские форты, а красный комиссар убивает его из револьвера. И надо же — однажды Комиссар выронил наган в оркестровую яму! Ситуация пиковая: Дэкс уже схватился за рубильник, а выстрела нет как нет! Шпион изо всех сил играет, что рубильник заржавел и не поддается. Комиссар орет: «Да я тебя... да я тебя щас!..» — и понимая, что долго это продолжаться не может, в отчаянии сдирает с ноги сапог и бросает в спину Дэкса. Получив удар в позвоночник, Шпион ахнул, отлип от рубильника, зашатался, повернулся к залу и обреченно прошептал: «А САПОГ-ТО ОТРАВЛЕН!» Упал и умер. Занавес.
Раневская всю жизнь прожила одиноко: ни
семьи, ни детей. Моя тетка однажды, осмелившись, спросила, была ли она
когда-нибудь влюблена. «А как же, — сказала Раневская, — вот было мне
девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу — сразу же и
влюбилась.
Актер Малого театра Михаил Михайлович
Новохижин некоторое время был ректором Театрального училища имени
Щепкина. Однажды звонит ему Раневская: «Мишенька, милый мой, огромную
просьбу к вам имею: к вам поступает мальчик, фамилия Малахов, обратите
внимание, умоляю — очень талантливый, очень, очень! Личная просьба моя:
не проглядите, дорогой мой, безумно талантливый мальчик!..» Рекомендация
Раневской дорого стоила — Новохижин обещал «лично проследить».
Кто-то из актеров звонит Раневской справиться о здоровье. «Дорогой мой, — жалуется она, — такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно, печень, почки, желудок — всё ноет! Суставы ломит, еле хожу... Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы еще предстательная железа!»
М. М. Новохижин рассказывал мне, что часто записывался с Раневской на радио. Репетировали у Раневской дома — с чаем, пирогами и тараканами. Да-да, тараканами, у Раневской их было множество, она их не убивала, наоборот: прикармливала и называла «мои пруссачки». Ползали везде, совершенно не стесняясь... Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он его ладошкой припечатал к столу. Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: «Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!»
Раневская получила новую квартиру. Друзья перевезли ее, помогли устроиться, расставили мебель. Потом развесили вещи по шкафам, разложили по ящикам и собрались уходить. Вдруг Раневская заголосила: «Боже мой, где мои похоронные принадлежности! Куда вы положили мои похоронные принадлежности! Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, могут понадобиться в любую минуту!» Она так горевала, что все просто кинулись искать эти «похоронные принадлежности»: выдвигали ящики, заглядывали в шкафы, толком не понимая, что, собственно, следует искать. Вдруг Раневская радостно возгласила: «Слава Богу, нашла!» И торжественно продемонстрировала всем «похоронные принадлежности» — коробочку со своими орденами и медалями.
Во время войны не хватало многих
продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и
омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию
американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво,
поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок этот
очень полезен, натуральные яйца, наоборот же, очень вредны.
Как-то Раневская получила путевку в Дом отдыха ВТО в Комарове. Отдыхом осталась страшно недовольна: рядом с ее корпусом беспрестанно грохотали поезда Уезжая, сказала, как отрезала: «Ноги моей больше не будет в этом Доме отдыха .. имени Анны Карениной!»
Охлопков репетировал спектакль с
Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком.
Охлопков: «Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так,
а теперь чуть вперед, на шажок». И вдруг требовательно закричал: «Выше,
выше пожалуйста!» Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла.
«Нет, нет, — закричал Охлопков, — мало! Еще выше надо!» «Куда выше, —
возмутилась Раневская, — я же не птичка, взлететь не могу!»
Вера Петровна Марецкая загорает на южном пляже. Загорает очень своеобразно: на женском лежбище, где дамы сбросили даже легкие купальнички, знаменитая актриса лежит на топчане в платье, подставив солнцу только руки, ноги и лицо. Проходящая мимо жена поэта Дудина замечает ей: «Что это вы, Верочка, здесь все голые, а вы вон как...» «Ах, дорогая, — вздыхает Марецкая, — я загораю для моих зрителей! Они любят меня; я выйду на сцену — тысяча людей ахнет от моего загорелого лица, от моих рук, ног... А кто увидит мое загорелое тело, — кроме мужа, человек пять-шесть? Стоит ли стараться?» * * *
Раневская в семьдесят лет объявила, что вступает в партию. «Зачем?» — поразились друзья. «Надо! — твердо сказала Раневская. — Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро!»
Как-то у Раневской спросили напрямик, почему у Марецкой и премии, и «Гертруда», а у ней нету? «Голубчики мои, — вздохнула Раневская, — чтобы мне получить всё, что есть у Марецкой, мне нужно сыграть как минимум Чапаева!»
Раневская говорила: «Я жила со многими
театрами и ни разу не испытала чувства удовлетворения!» И это не было
преувеличением: даже большие мастера «не доставали» до гения этой
актрисы. В спектакле театра им. Моссовета «Шторм» после сцены с
Торговкой Дунькой (помните ее неповторимое «Шо грыте?»), зрители толпами
уходили домой: больше смотреть было нечего. И в конце концов при
создании второй редакции спектакля Раневской сообщили об изъятии этой
сцены из спектакля, «как нарушающей его художественную целостность»!
Ладно, хоть успели заснять на пленку...
Раневская часто говорила, вздыхая: «Боже, какая я старая: я еще помню порядочных людей!»
Одной из самых замечательных работ Раневской была Бабушка в спектакле театра им. Пушкина «Деревья умирают стоя». Артист Витольд Успенский, игравший ее внука, рассказал мне, как она однажды нахулиганила. На гастролях собрались как-то молодые актеры выпить-закусить. Бегут гурьбой по гостиничной лестнице вниз, в ресторан, а навстречу тяжело поднимается Раневская. «Ах, молодые люди, — завздыхала она, — вы бежите гулять-веселиться, а я, старая старуха, буду лежать в номере одна, в тоске и грусти...» «Фаина Георгиевна, — загалдели молодые наперебой, — идемте с нами в ресторан, для нас это такая честь — посидеть с вами!..» «Нет, дорогие мои, — вздыхала та, — я старая старуха, я уж буду в номере лежать... Разве что чашечку кофе мне принесите!» «Вот вы, дружок, — обратилась она к артисту Шевцову, — не откажите в любезности...» «Момент! — крикнул Шевцов, — для вас — всё!!» Вот он держит чашечку кофе, стучит в дверь Раневской, слышит ее бас: «Войдите!»... Входит — и от неожиданности роняет чашку. Положив на пол матрас, открыв настежь окна, лежит совершенно голая великая артистка и курит. Шевцов уронил чашку. Невозмутимо посмотрев на остолбеневшего Шевцова, Раневская пророкотала: «Голубчик, вас шокировало, что я курю "Беломор"?»
Раневская с завистью говорила Евгению Габриловичу, жившему в свои последние годы в Доме ветеранов кино: «Вам хорошо: пришел в столовую — кругом народ, сиди и ешь в удовольствие! А я все одна за стол сажусь... Кушать одной, голубчик, так же противоестественно, как срать вдвоем!»
Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя — с ее страшным диабетом ей ничего нельзя было есть, а для того, чтобы угостить кого-нибудь из друзей-актеров. Так однажды в буфете она подошла к Варваре Сошальской: «Вавочка, — пробасила она нежно, — позвольте подарить вам этот огурец!» «Фуфочка, — так звали Раневскую близкие, — Фуфочка, с восторгом приму!» (У Сошальской был такой же низкий, органного тембра голос.) «Только уж вы, пожалуйста, скажите к нему что-нибудь "со значением", как вы умеете!» «Вавочка, дорогая, — снова начала Раневская, — я, старая хулиганка, дарю вам огурец. Он большой и красивый. Хотите ешьте, хотите — живите с ним!»
Я однажды выступал Восьмого марта в поликлинике, к которой уже много лет прикреплены артисты театра им. Моссовета. Я рассказывал байки «От Раневской», зал хохотал, а одна медсестра, разволновавшись, и вовсе выбежала на сцену: «Я лечила Фаину Григорьевну, можно, я тоже расскажу!» И поведала, как однажды Раневская принесла мочу на анализ... в термосе! Сестра очень удивилась: «Фаина Георгиевна, зачем же в термосе — надо же в баночке!» И великая актриса ехидно пробасила: «Ох, ни хрена себе! А кто вчера сказал: неси прям с утра ТЕПЛУЮ!?»
* * *
Театр им. Моссовета был на гастролях в
Тбилиси. Однокурсница Гали Дашевской, грузинка, пригласила ее в дом, где
собиралась грузинская интеллигенция. Ну, конечно, тосты, здравицы — из
уважения к Гале, в основном, по-русски. А ближе к концу вечера
заспорили: кто из присутствующих больше прочих сделал для родной Грузии.
Какой-то меценат тут же учредил приз победителю: ящик лучшего коньяка!
Страсти разгорелись нешуточные: кто-то гордился своей картиной, кто-то
памятником, кто-то литературным переводом... Дашевская слушала-слушала,
потом набралась смелости и встала. «Простите меня, — сказала она, — но,
как мне кажется, больше всех вас для Грузии сделала моя семья!» От
такого нахальства красивой русской девочки все притихли. «Да! —
продолжала Галя. — Во время переигровки на первенство СССР по футболу в
матче «ЦСКА» — «Динамо» (Тбилиси) мой муж, полузащитник ЦСКА Коля
Маношин, забил единственный гол... в свои ворота, и «Динамо» (Тбилиси)
впервые стало чемпионом СССР!»
Заведующий литчастью театра им. Моссовета всю прессу о спектаклях и об актерах театра вывешивал на специальную доску. Как-то вывесил он интервью Валентины Талызиной газете «Вечерняя Москва». Статья называлась гордо: «Я — Талызина!» Мимо доски проходила другая актриса с мужем. Остановилась и говорит: «Ну, посмотри, что это такое! Просто верх нескромности! Ну что это: "Я — Талызина!"» «Не огорчайся, дорогая, — посоветовал муж. — Ты лучше дай интервью «Московскому комсомольцу» и назови его: "И я — Талызина!"»
* * *
* * *
На вахтанговской сцене идет «Антоний и Клеопатра». В главной роли — Михаил Ульянов. События на сцене близятся к развязке: вот-вот героя истыкают ножами... По закулисью из всех динамиков разносится бодрый голос помрежа: «Передайте Ульянову: как только умрет, пусть сразу же позвонит домой!» * * *
В Вахтанговском театре — объявление помрежа по громкой связи: «Коваль, Коваль, как только разденетесь, сразу же идите на женскую сторону!»
Там же, по громкой — во время спектакля: «Почему не горит Смольный? Немедленно зажгите Смольный!!»
В театре им. Вахтангова давали «Анну
Каренину». Инсценировку написал Михаил Рощин, поставил Роман Виктюк,
играла Людмила Максакова — набор, как говорится, высшего класса!
Спектакль же получился... мягко говоря, длинноватый. Около пяти часов
шел.
Евгений Симонов рассказал мне замечательную байку об актере Вахтанговского театра, который завел любовницу в своем дворе, в доме напротив. Очень гордился при этом своей оборотистостью: ловко, мол, устроился, чего и всем советую! Однажды он сказал жене, что едет на три дня в Ленинград на гастроли, а сам закатился к любимой и три дня гужевался там, как душа хотела. К концу третьего дня хозяйка попросила его вынести накопившийся мусор. Артист в трико и домашних тапочках вышел на помойку, вытряхнул ведра и привычно — помойка-то своя, родная! — пошел домой. Нажал кнопку звонка и в этот момент сообразил своей похмельной башкой, что сотворил, но было поздно. Законная жена открыла дверь и обалдела: «Откуда ты, милый?» Представьте себе этого «оборотистого», в трико и тапочках на босу ногу, с двумя мусорными ведрами в руках, не нашедшего ничего лучше, чем ответить: «Как откуда? Из Ленинграда!»
Магазин Саша Галевский все-таки нашел, костюмчик нужный подобрал и пошел мерить. В это время в магазин вошли его друзья по театру. Вячеслав Шалевич рассказывает: «Мы прямо от двери поняли, что Сашка здесь! Из примерочной разносился его могучий баритон, исполнявший популярнейшую песню конца войны: "Ка-за-ки, ка-за-ки! Едут, едут по Берлину наши казаки!"»
Андрей Абрикосов одно время был директором Вахтанговского театра. Как артист он был поведения далеко не примерного, но, став директором, сделался ярым поборником производственной дисциплины. Вот однажды он на сборе труппы громогласно обличает нарушителей: «Есть у нас такие молодые артисты, которые порочат честь театра! Вот буквально на днях они, не поставив в известность дирекцию, выехали за пределы Москвы на халтуру, играли какие-то там отрывки, не утвердив на худсовете программу! Это позор. Мне стали известны фамилии этих халтурщиков: Воронцов, Шалевич, Добронравов!.. Я ставлю вопрос о немедленном увольнении их из театра!» В это время Григорий Абрикосов отчаянно шепчет на ухо директору: «Пап, пап, я там тоже был!..» Абрикосов-отец мгновенно, без перехода, меняет громовой бас на бархатный баритон: «Впрочем, увольнять не обязательно — можно оставить...»
Было время, когда Евгений Симонов еще не был ни главным режиссером, ни народным артистом, ни профессором, а был совсем молодым режиссером, пришедшим в Вахтанговский театр, который возглавлял его отец, Рубен Симонов. Как-то он решил пробежать с этажа на этаж по задней лестнице театра, которой обычно мало пользовались, выскочил на площадку и остолбенел. У лестничных перил один из видных деятелей театра и училища... как бы это помягче сказать... совершал любовный акт с молодой актрисой. Симонов ойкнул, резко дал задний ход и побежал к другой лестнице. А через десять минут наткнулся на пылкого любовника в фойе театра. Тот остановил его и сурово сказал: «Женя, я делаю вам замечание! Вы почему не поздоровались с педагогом?!»
Актер Вахтанговского театра Володя Коваль рассказывал мне, как Шихматов ставил ему режиссерскую задачу. «Представьте себе, дорогой, — вальяжным своим баритоном фантазировал он, — что вы едете на дачу к любовнице. Выходя из электрички, вы видите, что из соседнего вагона выходит ее муж. Вы соображаете, что ему ехать на автобусе минут сорок, хватаете такси, доезжаете за двадцать минут, быстро делаете то, зачем приехали, и как раз в ту минуту, когда муж входит в дверь, пулей выскакиваете в окно... Вот так, дорогой мой! Надеюсь, вы теперь поняли, в каком темпоритме вы должны играть водевиль?!»
Мой педагог по Щуке Эуфер однажды пригласил меня полюбоваться придуманным им розыгрышем. «Видите вон того режиссера и вон того, — показал он мне, — вы их знаете обоих. А они друг друга не знают! Сейчас смотрите — я их буду знакомить». Эуфер подвел друг к другу Изю Борисова и Мишу Борисова. Сказал: «Знакомьтесь, господа режиссеры!» Те протянули руки и почти одновременно произнесли: «Борисов!» Ну, посмеялись. Но тут Эуфер сурово повелел: «А теперь еще раз пожмите друг другу руки и назовите свои настоящие фамилии!» Миша, помявшись немного, сообщил: «Фишман». Тут Изя посмотрел на нас с Эуфером, как на последних подлецов, и угрюмо буркнул: «ФИШМАН!» Всеобщей радости, как говорится, не было конца.
Миша Борисов стал знаменит на всю Россию как ведущий телеигры «Русское лото». Однажды он показал мне письмо, в котором некая пенсионерка объяснялась ему в любви и между всем прочим писала: «Надоели уже на ТВ эти евреи! И только в вашей передаче у Ведущего истинно русское лицо, лицо настоящего русского богатыря!!!» Борисов-Фишман отчеркнул эти строки фломастером, всем показывал и очень ими гордился.
Когда я учился в Щуке, нашему ректору
Борису Захаве исполнилось 75 лет. Всю жизнь лелеявший «вахтанговскую», «турандотскую»
атмосферу в училище, Захава и юбилей свой потребовал провести
соответственно. «Никаких речей, — заявил он, — только капустники! Чем
смешнее и злее, тем лучше! И не в актовом зале, а в гимнастическом: для
именитых поставим стулья, остальные пусть на брусьях сидят!»
Говорят, что в пятидесятые годы некий автор принес в Москонцерт сценарий эстрадного представления под названием "Эх, е… твою мать!". Художественный совет категорически зарубил программу из-за названия: сказали, что "Эх!" – ОТДАЕТ ЦЫГАНЩИНОЙ!
***
Утесов любил рассказывать, что такое настоящее мастерство конферансье. По случаю какого-то праздника – концерт в одесском порту. Публика та еще – грузчики и биндюжники. Артисты вертятся на пупе, смешат изо всех сил. В зале гвалт и гогот, принимают, в общем, хорошо, но уж очень бурно: реплики и все такое… Конферансье, старый волк одесской эстрады, подбегает к пианисту: "Маэстро, ваш выход следующий, идите уже, что вы стоите, как памятник Дюку Ришелье!.." Пианист, весь бледный и в поту, со стоном мотает головой: "Не пойду, не пойду, смотрите, какой зал, они же меня слушать не будут, будут топать и свистеть, какой ужас, боже мой!" "Так, – сказал конферансье, – чтоб вы знали: слушают все. Главное – как подать номер! Стойте в кулисе и смотрите!" Твердым шагом выходит на сцену и, перекрывая шум зала, возглашает: "Загадка! На заборе написано слово из трех букв, начинается на букву "Хэ" – что?" Зал в восторге ревет в ответ хорошо знакомое слово. "Нет! – кричит конферансье. – Нет, чтоб вы пропали! Это слово "ХАМ"! Так вот, босяки: Бетховен, "Лунная соната", и чтоб тихо мне!" ***
У Леонида Утесова была горничная, деревенская девица, которая в силу своего воспитания очень недолюбливала слово "яйца". Оно, как ей казалось, неизбежно вызывает неприличные ассоциации. Поэтому, отчитываясь за поход по магазинам, она перечисляла нараспев: "Купила хлеба две буханки, картошки пять кило, капусты вилок, две курочки…" Потом густо заливалась краской и, отвернувшись, добавляла: "И два десятка ИХ!"
***
Борис Брунов рассказывал мне утесовскую байку о его женитьбе на артистке оперетты Елене Осиповне Ленской. Для этого рассказа Утесову была необходима коробка спичек. Он открывал коробок, вынимал одну спичку и говорил: "Смотри сюда! На нашей свадьбе были: моя сестра, – тут он клал спичку налево от себя, – и сестра Леночки". С этими словами он вынимал другую спичку и клал ее направо. "Мой брат, – еще спичка налево, – и брат Леночки". Спичка относилась направо. "Племянница моя, – спичка налево, – племянница Леночки". (Спичка направо.) "Мой дядя, – спичка налево, – дядя Леночки". (Спичка направо.) "Моя тетя, – спичка налево, – и до едреной матери Леночкиной родни!" При последних словах Утесов в сердцах вытряхивал в правую кучку все содержимое коробка.
***
На расширенном заседании коллегии Минкультуры СССР министр Демичев распекал деятелей культуры за отсутствие идеологической цельности. В подтверждение он привел какую-то ленинскую цитату, и тут из зала раздался голос Утесова: "Неверно цитируете, Петр Нилыч! У Ленина вот как!.." И – подлинную цитату, как из пушки! Демичев тут же объявил перерыв. Референты понеслись проверять, и через полчаса Демичев торжественно возгласил: "Дорогой Леонид Осипыч, спасибо вам: вы меня поправили абсолютно верно! Обращаю внимание всех присутствующих: вот так настоящий советский артист должен знать произведения великого Ленина!" На что Утесов, скромно отмахнувшись, ответил: "Ай, что вы говорите! Просто на днях мне Мотя Грин принес номер к Седьмому ноября, так там эта хохма была!"
***
В истории советской эстрады было много хороших конферансье, но три фамилии торчат над прочими: Алексеев, Менделевич и Гаркави. Михаил Наумович Гаркави был необыкновенно толст. Он прожил на свете почти семьдесят лет, жена его была лет на двадцать моложе. Рассказывают, как-то на концерте она забежала к нему в гримуборную и радостно сообщила: "Мишенька, сейчас была в гостях, сказали, что мне больше тридцати пяти лет ни за что не дашь!" Гаркави тут же ответил: "Деточка, а пока тебя не было, тут зашел ко мне какой-то мужик и спрашивает: "Мальчик, взрослые есть кто?"
***
Борис Брунов рассказывал, как однажды он конферировал вместе с Михаилом Гаркави. В программе вечера было и выступление литературного секретаря Николая Островского. Гаркави представил его публике и ушел в буфет. Тот говорил минут двадцать: "Павка Корчагин, Павка Корчагин…" Затем Гаркави вышел на сцену и произнес: "Дорогие друзья, как много мы с вами узнали сегодня об Олеге Кошевом!.." Брунов выбежал на помощь: "Михал Наумович, речь шла о Павке Корчагине…" "Что ж такого, – нисколько не смутился Гаркави, – у Корчагина и Олега Кошевого очень много общего: они оба умерли!"
***
Мария Миронова говорила про Гаркави: "Миша такой врун, что если он говорит "здрасьте!", это надо еще десять раз проверить!"
***
Московские артисты на гастролях в Тбилиси. Концерты ведет все тот же Михаил Гаркави. Как водится, гостей ведут в серные бани – это одно из главных тбилисских угощений. По дороге те, кто уже бывал, рассказывают новичкам о банщиках-чудодеях, которые своим искусством просто возвращают десять лет жизни! Гаркави особенно волновался в предчувствии новых впечатлений. Быстрее всех разделся и побежал в зал. Увидев его, громадного, высоченного, необъятно пузатого, маленький жилистый банщик категорически сказал: "Эта мить нелзя!" ***
В 60-е годы Гаркави ведет концерт на стадионе. После блистательного выступления Лидии Руслановой на поле вышла русская женщина и подарила любимой певице пуховую шаль. Гаркави с присущим ему темпераментом кричит в микрофон речь о том, что вот это и есть истинная любовь русского народа. Следующей на помост выходит Эльмира Уразбаева. Только спела – на поле бежит узбек и дарит ей часы. Гаркави, конечно, сопровождает подарок спичем о любви узбеков к своей певице. Затем он объявляет выход Иосифа Кобзона и, чуть отвернувшись от микрофона, предупреждает его: "Ося, будь готов: сейчас евреи понесут мебель!"
***
На одном из расширенных худсоветов Фурцева вдруг резко обрушилась на казачьи ансамбли. "Зачем нам столько хоров этих? – бушевала она. – Ансамбль кубанских казаков, донских казаков, терских, сибирских!.. Надо объединить их всех, сделать один большой казачий коллектив, и дело с концом!" Знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский тут же заметил: "Не выйдет, Екатерина Алексеевна. До вас это уже пытался сделать Деникин!"
***
Смирнов- Сокольский конферировал концерт в Колонном зале. Подходит он к Руслановой и спрашивает, что она будет петь. "Когда я на почте служил ямщиком", – басит та в ответ. Смирнов- Сокольский тут же ей дружески советует: "Лидия Андреевна, ну зачем вам мужские песни петь? Бросьте вы это!.." Великая Русланова таких разговоров не любила и высказалась в том смысле, что всякий объявляла будет тут ей еще советы давать – иди на сцену и делай свое дело, как велено! "Хорошо", – сказал Смирнов- Сокольский, вышел на сцену и громогласно провозгласил: "А сейчас! Лидия Андреевна Русланова! Споет нам о том! Как еще до Великой Октябрьской Социалистической революции! Она ЛИЧНО! Служила на почте ЯМЩИКОМ!"
***
В театре им. Моссовета режиссер Инна Данкман ставила пьесу "Двери хлопают". На одну из репетиций пришел Юрий Завадский. (Дело в театре обычное: очередной режиссер возится-возится год, потом приходит главный режиссер и царственной рукой за неделю все разводит на свои места.) В одной из сцен артист Леньков должен был выйти с гирляндой воздушных шариков, но их на тот момент нигде не было, реквизиторы сказали: "Обойдешься – хороший артист и без шариков сыграет!" Но Саша Леньков, не лишенный режиссерских способностей, сам придумал выход: нашел где-то здоровый радиозонд, надул его и вытащил на сцену на веревочке, ожидая режиссерской похвалы. И тут же услышал недовольный голос Завадского: "Что это такое? Почему Леньков с надутым презервативом?.." "Что вы, Юрий Александрович, – стали ему объяснять Леньков и Данкман, – это радиозонд…" "Прекратите, – хлопнул по столу мэтр, – я еще, слава Б-гу, помню, как выглядит презерватив!.."
***
В былые времена политучеба была неотъемлемой частью театральной жизни. Обкомы, горкомы, райкомы твердо полагали, что без знания ленинских работ ни Гамлета не сыграть, ни Джульетту. Так что весь год – раз в неделю занятия, в финале строгий экзамен. Народных артистов СССР экзаменовали отдельно от прочих. Вот идет экзамен в театре им. Моссовета. Отвечает главный режиссер Юрий Завадский: седой, величественный, с неизменным острозаточенным карандашом в руках. "Юрий Александрович, расскажите нам о работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм"". Завадский задумчиво вертит в руках карандаш и величественно кивает головой: "Знаю. Дальше!" Рапкомовские "марксоведы" в растерянности: "А о работе Энгельса "Анти-Дюринг"?" Завадский вновь "снисходит кивнуть": "Знаю. Дальше!.." Следующей впархивает Вера Марецкая. Ей достается вопрос: антиреволюционная сущность троцкизма. Марецкая начинает: "Троцкизм… это…" И в ужасе заламывает руки: "Ах, это кошмар какой-то, это ужас какой-то – этот троцкизм! Это так страшно! Не заставляйте меня об этом говорить, я не хочу, не хочу!" Не дожидаясь истерики, ее отпускают с миром. До следующего года.
***
Когда-то много лет назад актриса театра им. Моссовета Галя Дашевская вышла замуж за нападающего футбольной сборной ЦСКА Колю Маношина. В один из первых дней семейной жизни они оказались в ресторане Дома актера, и Галя увидела за одним из столов великого актера Леонида Маркова. "Пошли, – потащила она Маношина, – мы с Леней в одном театре работаем, я вас познакомлю!" Маношин упирался изо всех сил: "Да что я пойду, он меня знать не знает!.." Но Дашевская все-таки дотащила Колю до Маркова: "Вот, Ленечка, знакомься: это мой муж!" Уже сильно к тому моменту принявший Марков оглядел Маношина из-под тяжелых век и мрачно спросил: "Шестой, что ль?" Коля, всю жизнь игравший под шестым номером, чуть не прослезился: "Гляди-ка, знает!!"
***
Театр им. Моссовета был на гастролях в Тбилиси. Однокурсница Гали Дашевской, грузинка, пригласила ее в дом, где собиралась грузинская интеллигенция. Ну, конечно, тосты, здравицы – из уважения к Гале, в основном, по-русски. А ближе к концу вечера заспорили: кто из присутствующих больше прочих сделал для родной Грузии. Какой-то меценат тут же учредил приз победителю: ящик лучшего коньяка! Страсти разгорелись нешуточные: кто-то гордился своей картиной, кто-то памятником, кто-то литературным переводом… Дашевская слушала-слушала, потом набралась смелости и встала. "Простите меня, – сказала она, – но, как мне кажется, больше всех вас для Грузии сделала моя семья!" От такого нахальства красивой русской девочки все притихли. "Да! – продолжала Галя. – Во время переигровки на первенство СССР по футболу в матче "ЦСКА" – "Динамо" (Тбилиси) мой муж, полузащитник ЦСКА Коля Маношин, забил единственный гол… в свои ворота, и "Динамо" (Тбилиси) впервые стало чемпионом СССР!" Под оглушительные крики на обоих языках во славу Маношина призовой ящик был немедленно вручен Гале Дашевской.
***
Заведующий литчастью театра им. Моссовета всю прессу о спектаклях и об актерах театра вывешивал на специальную доску. Как-то вывесил он интервью Валентины Талызиной газете "Вечерняя Москва". Статья называлась гордо: "Я – Талызина!" Мимо доски проходила другая актриса с мужем. Остановилась и говорит: "Ну, посмотри, что это такое! Просто верх нескромности! Ну что это: "Я – Талызина!"" "Не огорчайся, дорогая, – посоветовал муж. – Ты лучше дай интервью "Московскому комсомольцу" и назови его: "И я – Талызина!""
***
Театр им. Вахтангова – на гастролях в Греции. Годы были, как потом стали говорить, "застойные", так что при большом коллективе – два кэгэбэшника. Всюду суются, "бдят", дают указания. Перед началом вахтанговского шлягера "Принцесса Турандот" один из них подбегает к Евгению Симонову, главному режиссеру театра, и нервно ему выговаривает: "Евгений Рубенович, артист Ю. пьян, еле на ногах стоит, это позор для советского артиста! У меня посол на спектакле и другие официальные лица!" Симонов, убегая от надоевшего до чертей кэгэбэшника, прокричал на ходу: "Мне некогда, голубчик, разберитесь сами!" Тот бежит в гримуборную. Артист Ю., засунув голову под кран с холодной водой, приводит себя в творческое самочувствие. Стоя над ним, гэбэшник звенящим голосом провозглашает: "Артист Ю.! Официально вам заявляю, что вы сегодня не в форме!" На что тот, отфыркиваясь от воды и еле ворочая языком, ответил вполне в стиле "Турандот": "Ну и что? Ты вон тоже в штатском!"
***
На вахтанговской сцене идет "Антоний и Клеопатра". В главной роли – Михаил Ульянов. События на сцене близятся к развязке: вот-вот героя истыкают ножами… По закулисью из всех динамиков разносится бодрый голос помрежа: "Передайте Ульянову: как только умрет, пусть сразу же позвонит домой!"
***
В Вахтанговском театре – объявление помрежа по громкой связи: "Коваль, Коваль, как только разденетесь, сразу же идите на женскую сторону!"
***
Там же, по громкой – во время спектакля: "Почему не горит Смольный? Немедленно зажгите Смольный!"
***
В театре им. Вахтангова давали "Анну Каренину". Инсценировку написал Михаил Рощин, поставил Роман Виктюк, играла Людмила Максакова – набор, как говорится, высшего класса! Спектакль же получился… мягко говоря, длинноватый. Около пяти часов шел. На премьере где-то к концу четвертого часа пожилой еврей наклоняется к Григорию Горину, сидевшему рядом: "Слушайте, я еще никогда в жизни так долго не ждал поезда!.."
***
Евгений Симонов рассказал мне замечательную байку об актере Вахтанговского театра, который завел любовницу в своем дворе, в доме напротив. Очень гордился при этом своей оборотистостью: ловко, мол, устроился, чего и всем советую! Однажды он сказал жене, что едет на три дня в Ленинград на гастроли, а сам закатился к любимой и три дня гужевался там, как душа хотела. К концу третьего дня хозяйка попросила его вынести накопившийся мусор. Артист в трико и домашних тапочках вышел на помойку, вытряхнул ведра и привычно – помойка-то своя, родная! – пошел домой. Нажал кнопку звонка и в этот момент сообразил своей похмельной башкой, что сотворил, но было поздно. Законная жена открыла дверь и обалдела: "Откуда ты, милый?" Представьте себе этого "оборотистого", в трико и тапочках на босу ногу, с двумя мусорными ведрами в руках, не нашедшего ничего лучше, чем ответить: "Как откуда? Из Ленинграда!"
***
Артист театра им. Вахтангова Саша Галевский, красавец с типичной славянской внешностью, фактурой былинного богатыря и соответствующим характером, на гастролях в Германии решил купить себе самый что ни на есть модный костюм. Не имея абсолютно никакой склонности к изучению языков, он долго и тщательно расспрашивал коллег, как найти подходящий магазин. Ему объяснили, что он называется "Югенд моден" – "Молодежная мода". Саша отправился за покупкой, повторяя про себя, чтоб не расплескать, название магазина, а дойдя до нужной улицы, остановил пожилую женщину и, тщательно выговаривая слова, спросил: "Где у вас тут… "Гитлерюгенд"?" Потом, когда ему объяснили, долго заливался смехом: "А я гляжу: что она так шарахнулась и побежала?!.."
***
Магазин Саша Галевский все-таки нашел, костюмчик нужный подобрал и пошел мерить. В это время в магазин вошли его друзья по театру. Вячеслав Шалевич рассказывает: "Мы прямо от двери поняли, что Сашка здесь! Из примерочной разносился его могучий баритон, исполнявший популярнейшую песню конца войны: "Ка-за-ки, ка-за-ки! Едут, едут по Берлину наши казаки!""
***
Это было в недавние благословенные времена, когда у советских людей была масса праздников. Просто каждый день был какой-то праздник: Дни рыбака, металлурга, шахтера, милиции… и всех-всех прочих! Народ получал возможность на законных основаниях круто выпить прямо на службе, раздавались награды и премии, местком выделял деньги на пропой и культобслуживание празднующих трудящихся. Последнее обстоятельство сделало эти праздники предметом особой любви актерской братии: во-первых, зарабатывались кое-какие деньги, а во-вторых, можно было выпить-закусить на халяву, поскольку угощали после концерта всегда!.. Ну, а самый "чес" был на главные праздники: 1 Мая, 7 Ноября, 8 Марта и Новый год. Тут уж все гуляли: и шахтеры, и вахтеры, и милиция… Даже артистам попроще работы было полно, а уж именитых просто на куски рвали! Как-то под 7 ноября вахтанговцы "чесали" чуть ли не по пять концертов в день: отрывки из спектаклей, романсы под гитарку, смешные актерские "наблюдашки". На финал ставили ударный номер: сцену из "Фомы Гордеева". За столом за бутылкой водки сидел знаменитейший в те времена Андрей Абрикосов в роли старого Гордеева и его сын Григорий Абрикосов в роли Фомы Гордеева (оба, кстати сказать, и по жизни были очень не дураки выпить водочки) Сцена была бурная, шла двадцать минут, в финале старик Гордеев хватался за грудь, кричал "А-а! А-а-а!" – и умирал. А Фома кидался ему на грудь с криком: "Папанька, умер! Как жить таперя!" Занавес, концерт заканчивался, следовал скорый фуршет за кулисами – и бегом на следующий. В тот день пятый концерт вахтанговцы играли в МВД, на Огарева, 6. Финал: ведущий громогласно объявляет: "А сейчас – гордость нашего театра, "Фома Гордеев"! Сцена из спектакля! В роли… народный-перенародный… лауреат премий… а в роли… заслуженный артист…" Долго объявляет. Занавес открывается. Пауза. Вдруг старший Абрикосов хватается за грудь: "А-а-а! А-а-а!" – и умирает. Абрикосов-младший с ошалевшими глазами кидается ему на грудь: "Папанька, умер! Как жить таперя!" Помреж, услышав знакомую реплику, не задумываясь закрывает занавес. Публика, ничего не поняв, вяло захлопала. Ведущий – а что делать? – выкрикнул: "Концерт окончен!" Тут же за кулисы зашли милицейские генералы, чувствительно благодарили за концерт и пригласили выпить и закусить. Отказов, разумеется, не последовало.
источники- http://www.belousenko.com/books/satira/lvovich_kurilka.htm
Борис Львович, «Актерская курилка». Изд-во: "Подкова", Москва, 2000.
http://www.maly.ru/repertuar/news_search_mod.php?search=histact
|
Каждый,
хоть сколько-нибудь интересующийся театром, знает, что великие мэтры
российской сцены, «отцы-основатели» МХАТ Станиславский и
Немирович-Данченко поссорились еще до революции и не общались до конца
дней своих. МХАТ практически представлял собою два театра: контора
Станиславского — контора Немировича, секретарь того — секретарь другого,
артисты того — артисты этого... Неудобство, чего и говорить! Словом,
однажды, говорят, было решено их помирить. Образовалась инициативная
группа, провелись переговоры и, наконец, был создан сценарий примирения.
После спектакля «Царь Федор Иоанович», поставленного ими когда-то
совместно к открытию театра, на сцене должна была выстроиться вся
труппа. Под торжественную музыку и аплодисменты справа должен был выйти
Станиславский, слева — Немирович. Сойдясь в центре, они пожмут друг
другу руки на вечный мир и дружбу. Крики «ура», цветы и прочее...
Корифеи сценарий приняли: им самим давно надоела дурацкая ситуация. 
Борис
Ливанов, по свидетельству хранителя мхатовской истории Владлена
Давыдова, постоянно подшучивал над другим великим мхатовцем — Владимиром
Белокуровым. Тот был человек, к юмору не склонный, и однажды повесил на
дверь своей гримуборной медную табличку с полным титулом: «Народный
артист СССР, Лауреат Государственной премии, профессор Владимир
Вячеславович Белокуров». Ливанов же, улучив момент, прилепил под ней
мощным клеем листок бумаги с надписью: «Ежедневный прием — от 500 до 700
граммов»! 
Эту
историю мне рассказал московский актер Геннадий Портер. Когда-то много
лет назад он поступал в школу-студию МХАТ, выдержал огромнейший конкурс
и был принят. Курс набирал известнейший мхатовский актер Павел
Массальский. (Даже далекие от театра люди помнят его в роли плохого
американца в кинофильме «Цирк».) И вот где-то на третий день обучения
Массальский, сжав руки и возвысив голос, провозгласил: «Друзья мои,
сегодня к нам на курс придет сам Михаил Николаевич Кедров. Он обратится
к вам, наследникам мхатовских традиций, с приветственным словом.
Слушайте, друзья мои, во все уши и глядите во все глаза: с вами будет
говорить ученик и друг великого Немировича-Данченко!» «Мы сидим просто
мертвые от страха, — рассказывал мне Портер, — шутка ли: сам Кедров! Что
же он скажет нам о театре, какое "петушиное слово"?! 
Марчелло
Мастрояни всегда тяготел душой к российскому театру. В 60-е годы он
приехал в Москву с одной только целью: пообщаться с артистами
«Современника» и посмотреть на Татьяну Самойлову, насмерть поразившую
его в фильме «Летят журавли». В Москве же вдруг попросил показать ему,
где артисты пьют, и его повели в ресторан «Дома актера». Однако
расторопные кэгэбэшники перед его приходом успели разогнать всю
актерскую пьянь, «чтобы не скомпрометировали», и Мастрояни увидел пустые
залы: артисты, как ему сказали, все репетируют и играют. И только в
дальнем зальчике одиноко напивался могучий мхатовец Белокуров, которого
не посмели «разогнать». Увидев Мастрояни, он ни капли не удивился, а
налил полный стакан водки и молча показал рукой: выпей, мол. Мастрояни
вздрогнул, но выпил. После чего Белокуров крепко взял его за волосы на
затылке, посмотрел в глаза популярнейшему актеру мира и рокочущим басом
произнес: «Ты... хороший артист... сынок!» 
Яблочкину
попросили однажды отбить талантливого студента-щепкинца от армии.
Набрали номер военкома, дали ей трубку. «С вами говорит, — величественно
зарокотала та, — народная артистка Советского Союза, лауреат Сталинской
премии, председатель Всероссийского театрального общества, актриса
Малого театра Александра Александровна Яблочкина! Голубчик, — тут она
сменила тон на проникновенный, — такая беда! Друга моего детства угоняют
в армию! Так уж нельзя ли оставить? Сколько ему лет? Да восемнадцать,
голубчик, восемнадцать!» 
Никита
Подгорный, как и многие артисты Малого, любил отдыхать в Доме творчества
«Щелыково» — это бывшая усадьба А.Н. Островского в Костромской области.
Местом особых актерских симпатий на территории здравницы традиционно был
маленький магазинчик вино- водочных изделий, в просторечии называемый
«шалман». Так вот, однажды в этот шалман вдруг перестали завозить
«изделия». День проходит, другой, третий — нету! Артисты, привыкшие
поддерживать творческое самочувствие по нескольку раз в день,
занервничали. Собирались, обсуждали ситуацию... Выход нашел Подгорный,
неожиданно вспомнив про одного провинциального артиста, отдыхавшего там
же об эту пору. Они вдвоем прибежали на почту, где Подгорный сурово
продиктовал почтарке срочную телеграмму: «Кострома, Обком партии.
Обеспокоены отсутствием вино- водочной продукции магазине Дома творчества
«Щелыково». Подписи: Подгорный, Брежнев». Почтарка в крик: «Ни в какую,
— говорит, — не отправлю!» И тут ей Подгорный: «Не имеете права!» И
торжественно — оба паспорта на стол. А второй-то и вправду — БРЕЖНЕВ,
черным по белому! 
Старейшая
актриса Малого театра Елена Николаевна Гоголева была очень щепетильна в
вопросах театральной этики. В частности, страстно боролась даже с
малейшим запахом алкоголя в стенах театра. Но однажды она была в гостях
в подшефной воинской части, и там ее уговорили выпить рюмку коньяку.
Гоголева очень переживала. Придя тем же вечером на спектакль, она
встретила Никиту Подгорного. «Никита Владимирович, — сказала она ему, —
простите, Бога ради! Нам с вами сейчас играть, а я выпила рюмку
коньяку!» Подгорный, в котором к этому времени «стояло» этого напитка
раз в двадцать больше, тут же возмутился громогласно: «Ну, как же вы
так, Елена Николаевна! То-то я смотрю: от кого коньячищем пахнет на весь
театр?!» 
ему
до плеча. 
В
театре им. Моссовета режиссер Инна Данкман ставила пьесу «Двери
хлопают». На одну из репетиций пришел Юрий Завадский. (Дело в театре
обычное: очередной режиссер возится-возится год, потом приходит главный
режиссер и царственной рукой за неделю все разводит на свои места.) В
одной из сцен артист Леньков должен был выйти с гирляндой воздушных
шариков, но их на тот момент нигде не было, реквизиторы сказали:
«Обойдешься — хороший артист и без шариков сыграет!» Но Саша Леньков, не
лишенный режиссерских способностей, сам придумал выход: нашел где-то
здоровый радиозонд, надул его и вытащил на сцену на веревочке, ожидая
режиссерской похвалы. И тут же услышал недовольный голос Завадского:
«Что это такое? Почему Леньков с надутым презервативом?..» «Что вы, Юрий
Александрович, — стали ему объяснять Леньков и Данкман, — это
радиозонд...» «Прекратите, — хлопнул по столу мэтр, — я еще, слава Богу,
помню, как выглядит презерватив!..» 
В
былые времена политучеба была неотъемлемой частью театральной жизни.
Обкомы, горкомы, райкомы твердо полагали, что без знания ленинских работ
ни Гамлета не сыграть, ни Джульетту. Так что весь год — раз в неделю
занятия, в финале строгий экзамен. Народных артистов СССР экзаменовали
отдельно от прочих. Вот идет экзамен в театре им. Моссовета. Отвечает
главный режиссер Юрий Завадский: седой, величественный, с неизменным
острозаточенным карандашом в руках. «Юрий Александрович, расскажите нам
о работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм"». Завадский задумчиво
вертит в руках карандаш и величественно кивает головой: «Знаю. Дальше!»
Рапкомовские «марксоведы» в растерянности: «А о работе Энгельса "Анти-Дюринг"?»
Завадский вновь «снисходит кивнуть»: «Знаю. Дальше!..» 
Когда-то
много лет назад актриса театра им. Моссовета Галя Дашевская вышла замуж
за нападающего футбольной сборной ЦСКА Колю Маношина. В один из первых
дней семейной жизни они оказались в ресторане Дома актера, и Галя
увидела за одним из столов великого актера Леонида Маркова. «Пошли, —
потащила она Маношина, — мы с Леней в одном театре работаем, я вас
познакомлю!» Маношин упирался изо всех сил: «Да что я пойду, он меня
знать не знает!..» Но Дашевская все-таки дотащила Колю до Маркова: «Вот,
Ленечка, знакомься: это мой муж!» Уже сильно к тому моменту принявший
Марков оглядел Маношина из-под тяжелых век и мрачно спросил: «Шестой,
что ль?» Коля, всю жизнь игравший под шестым номером, чуть не
прослезился: «Гляди-ка, знает!!» 
Театр
им. Вахтангова — на гастролях в Греции. Годы были, как потом стали
говорить, «застойные», так что при большом коллективе — два кэгэбэшника.
Всюду суются, «бдят», дают указания. Перед началом вахтанговского
шлягера «Принцесса Турандот» один из них подбегает к Евгению Симонову,
главному режиссеру театра, и нервно ему выговаривает: «Евгений Рубенович,
артист Ю. пьян, еле на ногах стоит, это позор для советского артиста! У
меня посол на спектакле и другие официальные лица!» Симонов, убегая от
надоевшего до чертей кэгэбэшника, прокричал на ходу: «Мне некогда,
голубчик, разберитесь сами!» 
Артист
театра им. Вахтангова Саша Галевский, красавец с типичной славянской
внешностью, фактурой былинного богатыря и соответствующим характером, на
гастролях в Германии решил купить себе самый что ни на есть модный
костюм. Не имея абсолютно никакой склонности к изучению языков, он долго
и тщательно расспрашивал коллег, как найти подходящий магазин. Ему
объяснили, что он называется «Югенд моден» — «Молодежная мода». Саша
отправился за покупкой, повторяя про себя, чтоб не расплескать, название
магазина, а дойдя до нужной улицы, остановил пожилую женщину и,
тщательно выговаривая слова, спросил: «Где у вас тут... "Гитлерюгенд"?»
Потом, когда ему объяснили, долго заливался смехом: «А я гляжу: что она
так шарахнулась и побежала?!..» 
Это
было в недавние благословенные времена, когда у советских людей была
масса праздников. Просто каждый день был какой-то праздник: Дни рыбака,
металлурга, шахтера, милиции... и всех-всех прочих! Народ получал
возможность на законных основаниях круто выпить прямо на службе,
раздавались награды и премии, местком выделял деньги на пропой и
культобслуживание празднующих трудящихся. Последнее обстоятельство
сделало эти праздники предметом особой любви актерской братии:
во-первых, зарабатывались кое-какие деньги, а во-вторых, можно было
выпить-закусить на халяву, поскольку угощали после концерта всегда!..
Ну, а самый «чес» был на главные праздники: 1 Мая, 7 Ноября, 8 Марта и
Новый год. Тут уж все гуляли: и шахтеры, и вахтеры, и милиция... Даже
артистам попроще работы было полно, а уж именитых просто на куски рвали!
Как-то под 7 ноября вахтанговцы «чесали» чуть ли не по пять концертов в
день: отрывки из спектаклей, романсы под гитарку, смешные актерские «наблюдашки».
На финал ставили ударный номер: сцену из «Фомы Гордеева». За столом за
бутылкой водки сидел знаменитейший в те времена Андрей Абрикосов в роли
старого Гордеева и его сын Григорий Абрикосов в роли Фомы Гордеева (оба,
кстати сказать, и по жизни были очень не дураки выпить водочки) Сцена
была бурная, шла двадцать минут, в финале старик Гордеев хватался за
грудь, кричал «А-а! А-а-а!» — и умирал. А Фома кидался ему на грудь с
криком: «Папанька, умер! Как жить таперя!» Занавес, концерт
заканчивался, следовал скорый фуршет за кулисами — и бегом на следующий.
В тот день пятый концерт вахтанговцы играли в МВД, на Огарева, 6. Финал:
ведущий громогласно объявляет: «А сейчас — гордость нашего театра, "Фома
Гордеев"! Сцена из спектакля! В роли... народный-перенародный... лауреат
премий... а в роли... заслуженный артист...» Долго объявляет. Занавес
открывается. Пауза. Вдруг старший Абрикосов хватается за грудь: «А-а-а!
А-а-а!» — и умирает. Абрикосов-младший с ошалевшими глазами кидается ему
на грудь: «Папанька, умер! Как жить таперя!» Помреж, услышав знакомую
реплику, не задумываясь закрывает занавес. Публика, ничего не поняв,
вяло захлопала. Ведущий — а что делать? — выкрикнул: «Концерт окончен!»
Тут же за кулисы зашли милицейские генералы, чувствительно благодарили
за концерт и пригласили выпить и закусить. Отказов, разумеется, не
последовало. 
Ролан
Быков рассказывал о временах своего обучения в Щукинском училище:
«Как-то пронесся слух: к нам на один из дипломных спектаклей пожалует
сам Илья Эренбург! Сначала волновались: придет, не придет... Пришел!
Играли мы комедию — уж постарались изо всех сил! Такое вытворяли — зал
пластом лежал от хохота! А гость наш великий — смотрим: сидит, не
улыбнется. Ну просто ни один мускул на лице не дрогнет! Трубку свою
неизменную посасывает, весь пеплом обсыпался, уныло так на сцену
уставился — и ни улыбочки маленькой... После спектакля зашел за кулисы.
Мы стоим, убитые, глаза стыдно поднять. Эренбург оглядел курс, вынул
трубку изо рта и произнес: "Спасибо вам, дорогие мои! Поверите ли,
никогда в жизни, пожалуй, не смеялся так, как сегодня!"»
Борис Львович (отрывок из выступления)