Люди

Домой Кино Музыка Журналы Открытки Страницы истории разведки Записки бывшего пионера Люди, годы, судьбы...

Актеры и судьбы

Translate a Web Page Форум Гостевая книга

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63

Элина Быстрицкая

Люди, годы, жизнь...

Элина БЫСТРИЦКАЯ: «Господи, я столько беды видела, столько смертей, но страшнее, чем разорванные, окровавленные шинели и гимнастерки, были вши, ползущие прямо по полу»

Народную артистку СССР Элину Быстрицкую никогда не именовали секс-символом: во-первых, полвека назад, когда она сыграла свои первые роли, такого понятия не существовало, а во-вторых, любой, кто позволил бы себе на ее счет фривольные мысли, рисковал немедля схлопотать по физиономии. Элину Авраамовну называли целомудренно и почтительно: одна из красивейших советских киноактрис, самая женственная, кумир миллионов...

Царственная осанка, летящая походка, утонченные черты лица и нежные руки... Перед ней блекли фальшивые, беззаботно-искусственные голливудские звезды, хотя в отличие от них у Быстрицкой не только домработницы не было — даже пылесоса и стиральной машины. В театр отечественная дива добиралась городским транспортом, прическу и грим делала своими руками, а на наряды что-то выкраивала из 250-рублевой зарплаты... И это при тех безумных дефицитах и нехватке буквально всего!

Фотографий и открыток, которые Элина Авраамовна подписала восхищенным поклонникам, не счесть, ну а сама она попросила автограф лишь раз — у «железной леди» Маргарет Тэтчер, будучи у той в гостях. Это фото с дарственной надписью ей очень дорого, поскольку превыше всего актриса ценит в женщинах силу воли, целеустремленность и независимый характер.

Не знаю, как там насчет «коня на скаку остановит», но что и сама Быстрицкая из когорты несгибаемых — это точно... Она и на войне не пряталась — только ложилась на землю во время бомбежек и артобстрелов. Эта обворожительная женщина прекрасно стреляет, умеет грести на байдарке и до сих пор уверенной рукой отправляет шар точно в лузу (в чем на недавнем турнире по бильярду убедился, позорно ей проиграв, господин Жириновский)...

Для нее время давным-давно разделилось: то, что проводит в кадре или на сцене, — цветное, остальное — черно-белое. Горько сознавать, что актриса, затмившая остальных талантом и красотой, четверть века вообще не снималась в кино и практически столько же не имела премьер в театре — только вводы взамен выбывших и заболевших... Что поделаешь, она не считала возможным получать работу через постель — поговаривали даже, что Быстрицкую внесли в некий черный список актрис-«отказниц», не идущих навстречу желаниям режиссеров. «Если бы не моя внешность, — годы спустя призналась Элина Авраамовна, — я бы гораздо больше сделала и в кино, и в театре».

Вопреки расхожему мнению ее муж не был ни генералом, ни родственником Хрущева — Николай Иванович работал в отделе переводов Министерства внешней торговли, а поскольку специалистом слыл квалифицированным, Анастас Микоян часто брал его с собой за рубеж переводчиком. Предложение руки и сердца Быстрицкая получила на четвертый день знакомства: она была свободна, он разведен — препятствий для брака никаких. Даже жилье у пары имелось: у невесты — 13-метровая комната в коммуналке, выделенная ей после триумфа в фильме «Тихий Дон», а у жениха и того меньше — 10-метровая крохотная нора... Элина мечтала о личном счастье, надеялась родить вопреки медицинским прогнозам ребенка, но... «Если чудеса случаются, то не со мной», — написала она в своей книге «Встреча под звездой надежды».

«Со временем, — разоткровенничалась актриса, — Николая Ивановича перестало интересовать все, кроме того, что он муж «той самой Быстрицкой». Его не волновали ни заботы мои, ни болячки, ни хлопоты — у него были свои интересы, и сводились они к встречам с «дамочками». Господи, кажется, я сбиваюсь на пошлость, но что делать, если это — правда. Впрочем, я и сейчас не хочу вспоминать о Николае Ивановиче плохо, потому что, говоря о нем так, сама становлюсь хуже, а это недостойно». После 27 лет супружеской жизни они расстались...

Суперзвезда советского кино и сегодня поразительно хороша собой, обворожительна, притягательна, но рядом с ней только одна живая душа — крошечный пекинес...

Не родись красивой?

«НА ВОЙНЕ Я ВСЕ ВРЕМЯ МЕЧТАЛА УВИДЕТЬ ЗАСНЕЖЕННЫЙ КРЕЩАТИК И НАД НИМ ЧЕРНОЕ НЕБО С БОЛЬШИМИ-БОЛЬШИМИ ЗВЕЗДАМИ»

— Здравствуйте, Элина Авраамовна, а вы потрясающе выглядите. Кстати, часто вам говорили, что вы очень красивая?

Детские воспоминания о киевской мирной жизни: «Меня, маленькую, папа с мамой ведут за руки, а я смотрю в небо». Элечка Быстрицкая, начало 30-х, Киев

— (Улыбается). Да, в общем-то, говорили... Первый раз я услышала это в 41-м году — уже был развернут госпиталь, я шла мимо и услышала, как один раненый солдатик другому сказал: «Какая хорошенькая девушка!». Я даже оглянулась, чтобы посмотреть, о ком это он, но вокруг никого не было. Возвратившись домой, долго разглядывала себя в зеркало и решила, что они просто ничего не понимают: какой я была, такой и осталась. С тех пор и повелось...

— Что чаще всего вспоминается вам из киевских детства и юности?

— Войну я прошла в действующей армии, и все это время мечтала снова увидеть заснеженный Крещатик и над ним черное небо с большими-большими звездами. Это было воспоминание о мирной жизни: меня, маленькую, папа с мамой ведут за руки, а вокруг сугробы, и я смотрю в небо. (Грустно). Когда тебя крепко держат родители, можно запрокинуть голову и глядеть вверх... Потом, вернувшись после войны в Киев, такого неба уже никогда не видела. Думаю, это тот случай, когда деревья были большими.

— Киев сегодняшний — это по-прежнему ваш город или вы больше не чувствуете его своим?

— Как вам сказать, он очень красивый, и, безусловно, мне это приятно. Я вот проехала по местам, где когда-то бывала, и вижу: многое изменилось, причем в лучшую сторону. Киев чистый, уютный, ухоженный, мне нравится, что сохранен центр, что здания со вкусом достроены или отреставрированы.

— Есть уголки, где вы знаете каждый камень, где у вас было, может, что-то особенно трогательное — первое свидание, поцелуй?

— Девочкой меня водили гулять в парк Шевченко — он назывался тогда Николаевский. Недавно хотела туда зайти, но увидела на газонах белые шатры с сердечками... Сообразив, что это политика, повернула обратно.

— Сердешные люди собрались...

— (Смеется). Я туда не пошла, но помню каштаны, которые там собирала, помню еще дом Морозова, где жила моя тетушка. Он был тогда ярко-розовый, и хотя сейчас бледноватый какой-то, я обратила внимание, что в Киеве много розовых зданий — меня это греет.

— У войны, говорят, не женское лицо, тем более не детское, а вы же попали на фронт, в госпиталь, 13-летней девчонкой. Что вас там потрясло?

— Господи, я столько беды видела, столько смертей от ран, я так часто слышала взрывы бомб и снарядов, что это стало обыденным делом. Вспоминать о таком тягостно...

— Люди прямо у вас на руках умирали?

— Слава Богу, у меня на руках — нет, но однажды в Одессе... (Волнуясь). Понимаете, я везла в машине четверых раненых, а когда прибыли в госпиталь, они все оказались убиты — в дороге по кузову полоснула пулеметная очередь. Я не понимала, как такое могло случиться: мне и водителю — ничего, а их смерть достала... Закончилось все нервным срывом.

Еще одно потрясение... Госпиталь наш был передвижной, и на одной из станций, по-моему, в Донбассе, я увидела развороченный пульмановский вагон, в котором была фронтовая почта. До сих пор перед глазами черная, обугленная степь и по ней летят солдатские письма-треугольнички — ветер их порциями выдувает и несет куда-то за горизонт. Меня это ошеломило... В то время отец был в окружении, мы с мамой не получали от него сведений и, естественно, каждый день ждали весточку. Эти треугольники так и не дошли до адресатов, а ведь для многих тогда важнее их ничего не было.

— Простите за натурализм... Вы, юная девушка, видели развороченные тела, вываливающиеся внутренности, безруких и безногих людей?

— На все это я насмотрелась в операционной, потому что, хотя и числилась санитаркой, работала лаборанткой. Хирурги меня звали, когда нужно было сделать анализ крови, определить ее группу, так вот, там стояли тазы, в которых лежали ампутированные конечности.

В приемном покое солдаты лежали в ужасной грязи — их же доставляли прямо с передовой, — и страшнее, чем разорванные, окровавленные шинели и гимнастерки, чем облепленные глиной сапоги, были вши, ползущие прямо по полу. Об этом сегодня рассказывать нехорошо, но дело не в том ведь, что люди неделями, а то и месяцами не мылись, — баню топили при каждом удобном случае, — но, вероятно, горе, которое висело вокруг, как-то притягивало эту гадость, провоцировало вспышку педикулеза.

— Многие ваши ровесницы спокойно уезжали с родителями, бабушками и дедушками в тыл, в эвакуацию... У вас никогда не возникал вопрос: «А почему, собственно, я на фронте?»?

— Нет, потому что сама же туда рвалась — это был абсолютно искренний порыв, и папа с мамой не протестовали. На первых порах царила неразбериха: госпиталь открывали и закрывали, разворачивали и сворачивали... Я пролезла туда через дыру в заборе и явилась к комиссару по фамилии Котляр. Знала его, как и всю обслуживающую команду, потому что мой отец был начальником лаборатории. Я сказала этому майору, что хочу помогать армии. Он почему-то опустил глаза и, не поднимая их, спросил: «А что ты можешь?». — «Для фронта, — ответила, — все!». — «Хорошо, — произнес он, — иди читай раненым книги и письма, помогай написать тем, кто сам не может».

Сначала я была на подхвате, а потом прослушала организованные при госпитале курсы медсестер и оказалась в лаборатории. Это дело было мне и раньше знакомо — папа очень хотел, чтобы я стала медичкой, и часто с собой брал. Мне были там интересны не только мышки и свинки, но и лабораторная работа — многое я уже умела и понимала...

В 42-м году отец убыл под Сталинград — мы остались с мамой и маленькой сестричкой, которую прятали, чтобы не отдавать в детдом. Дежурили по очереди — как-то устраивались. Все знали, что с нами ребенок, но закрывали на это нарушение глаза, да и квартирные хозяйки всячески старались малышку согреть, уберечь. Помню, одной из этих сердобольных женщин сестренка сказала: «Мне нравится лежать в постельке — пусть лучше убьет, когда спишь». Представляете (со слезами), в четыре или пять лет! Ужас!

«РЕКТОРУ ТЕАТРАЛЬНОГО ИНСТИТУТА ПАПА СКАЗАЛ: «ОБЪЯСНИТЕ МОЕЙ ДОЧЕРИ, ЧТО ЕЙ У ВАС ДЕЛАТЬ НЕЧЕГО»

— После войны вы, я слышал, хотели врачом стать, а почему передумали?

«Я всегда была самодостаточной и привыкла рассчитывать только на свои силы. В войну ходила с заточенной металлической расческой в кармане — на всякий случай»

— В семье решили, что пойду по медицинской части, — какие могли быть возражения? Врач — профессия достойная, уважаемая.

— Тем более такая практика...

— Вот именно. В ноябре 44-го года нас отпустили с фронта, и я приехала в Киев — надо было продолжать учебу.

— Какое впечатление на вас произвел оставленный немцами город?

— Черный, разбитый, страшный... Изуродованный Крещатик... В наш дом (он стоял во дворе первого номера по улице Льва Толстого) попала бомба. Следы от его крыши на стене соседнего третьего номера и спиленные груши — вот все, что от него осталось. Деваться было некуда, и мы отправились в Нежин, откуда начиналась наша военная жизнь, — за пару лет до Великой Отечественной папу перевели туда служить (а бывали мы у него наездами, в основном на каникулах, поскольку училась я в киевской школе).

В Нежине меня зачислили в медицинский техникум на второй семестр: после фронта я имела право поступать даже сразу на второй курс — без экзаменов. Училась на акушера, причем на пятерки, дело шло уже к третьему курсу, и вот однажды во время практических занятий по хирургии пришел больной с воспалением надкостницы. Преподаватель решил вскрыть гнойник через щеку, но когда пациенту дали рауш-наркоз, — был в ту пору такой! — тот захрипел и... умер.

— На глазах у студентов?

— Да. Все забегали, нас сразу выдворили из операционной, а я подумала: «Как же так? Можно еще понять, что люди умирают от ран, но здесь-то...».

— Вам было горько сознавать бессилие медицины?

— Горько — не то слово. Этого человека никто не сумел спасти: все было кончено буквально за две-три минуты — даже разрезать ничего не успели. Мне объяснили, что, возможно, у него была какая-то аллергия, — да мало ли что могло дать такую реакцию, но я окончательно поняла, как это ответственно — быть медиком, и насколько здесь от тебя ничего не зависит...

Потом, поскольку специализация была акушерско-фельдшерская, я принимала роды. Учебная норма — 15 дежурств, мне оставалась последняя ночь... В тот раз на моем попечении были четыре женщины, и так случилось, что все роды оказались патологическими — четыре младенца появились на свет не такими, как следует. Помню, пришла я домой и мама сказала: «Доченька, а у тебя седые волосы появились...». Для меня это было страшным ударом: я убедилась, что медиком, настоящим профессионалом быть не могу — для этого нужен не мой характер.

— Вместе с тем, насколько я знаю, родители были против вашего поступления в театральный...

— Конечно же, против: папа говорил, что актриса — это вообще не профессия.

— Представляю, что он еще говорил...

— Первый раз отец приехал к нам в отпуск в 47-м и сразу сказал: «Хочу посмотреть, что это за институт». В то время он был капитаном или майором — точно не помню, — и когда надевал китель, я думала: «Ну, теперь все в порядке». Военный...

— Он был красивым мужчиной?

— Интересным — нравился всем. Короче, пришли мы к Семену Михайловичу Ткаченко — ректору Института Карпенко-Карого. Блестящий, улыбчивый человек, он радостно с отцом поздоровался. «Чем могу быть полезен?» — спросил, а папа в ответ: «Объясните, пожалуйста, моей дочери, что ей у вас делать нечего». Ректор такого поворота не ожидал — обычно просили посодействовать, а тут... Увидев его удивленное лицо, я через секунду вылетела из кабинета, а отцу сказала, что вообще учиться не буду. Он кивнул: «Хорошо, поедем в Германию» — и забрал нас. В то время в Нежине было очень голодно, я даже видела людей, которые умирали от истощения прямо на улице.

С папой мы отправились в Дрезден, где он тогда служил, — так я впервые попала за рубеж. Заграница показалась мне очень странной. Как-то с группой сотрудников госпиталя на грузовой машине мы поехали в Дрезденскую галерею, а когда, собираясь в обратный путь, садились в кузов, кто-то обратил внимание, что вокруг деревья фруктовые и на них яблоки. «А ну тряханем, — предложил...

— ...вражеские яблони»...

— Тряханули... Яблоки посыпались в машину и на дорогу, а метрах в восьми от нас играли детишки — причесанные, славненькие. Они, бедные, остановились и с ужасом смотрели, как дикари хозяйничают в их родном городе, — это произвело на меня неизгладимое впечатление.

«ЕСЛИ ЗАВТРА Я БУДУ ОТЧИСЛЕНА, ПОСЛЕЗАВТРА ИЩИТЕ МЕНЯ В ДНЕПРЕ», — ЗАЯВИЛА Я ПРЕПОДАВАТЕЛЮ»

— Вы тем не менее все равно вопреки воле отца пошли в театральный...

«В семье решили, что я пойду по медицинской части: папа говорил, что актриса — это вообще не профессия»

— Долго я не решалась папин запрет нарушить... Через год поступила — надо же было хоть чему-то учиться! — в Нежинский педагогический институт, но еще до этого, мечтая о театральном, записалась в балетный класс при местной музыкальной школе. Когда явилась к преподававшей там Екатерине Владимировне Медведевой (в прошлом солистке балета), она спросила: «Сколько вам лет?». — «17», — ответила я и услышала: «Поздно». Все-таки уговорила. Сказала, что танцовщицей быть не собираюсь, но мечтаю о сцене, и если стану актрисой, мне понадобится хореография.

Занималась по четыре-шесть часов в день — все свободное от учебы в техникуме и потом в вузе время. Мало того, руководила в институте танцевальным кружком, и когда мы хорошо выступили на олимпиаде, меня наградили — дали путевку в Дом отдыха работников искусств. Не помню уже, где он находился, да и какая разница? Главное, там собирались актеры и музыканты, и среди них Наталья Александровна Гебдовская — прима Театра имени Ивана Франко. После какого-то вечера — кажется, что-то я там изображала, — она спросила: «Девушка, где вы учитесь?». — «В педагогическом». — «Жаль, — вздохнула Гебдовская, — надо бы вам в театральный». Все!

— Вы пропали...

— Да, и решила: если уж настоящая актриса в этом уверена, так и должно быть. Сестричку отвезла к папе с мамой (они в это время были уже в Вильнюсе), вернулась и поступила в киевский театральный...

— ...с последнего курса которого вас едва не исключили за хулиганство...

— Это произошло 22 января 53-го года — перед траурным вечером, посвященным годовщине смерти вождя. Я стояла возле аудитории, прикрыв глаза, и повторяла на память «Казку про Ленiна» Натальи Забилы — 25 минут текста. На правой руке у меня висело пальто, в левой была тетрадка, и вдруг раздался страшный свист в ухо. Придя в себя, я увидела, что студент-второкурсник уже тянется со своей пищалкой к моему второму уху, чтобы еще и туда свистнуть, и при этом хохочет...

— Ну и шуточки!

На вузовском комсомольском собрании, состоявшемся после смерти Сталина, Быстрицкую обвинили в сионизме

— Девушкой между тем я была спортивной и сильной: одна могла поднять раненного, спокойно носила домой воду из колонки — по два ведра за раз... Короче говоря, развернулась и так его огрела, что он отлетел метров на пять. В это время открылась дверь аудитории, оттуда выпорхнул «отстрелявшийся», и я переступила порог, а когда через полчаса, прочитав Полине Мусиевне Нятко текст, с которым вечером мне предстояло выступать, вышла, весь институт уже гудел: такая-сякая, это хулиганство!

— Может, у вас это не первый был инцидент с рукоприкладством?

— В том-то и дело, что первый, хотя в детстве случалось всякое: росла вместе с братом, мы дрались и между собой, и с соседскими ребятами... В войну, кстати, ходила с заточенной металлической расческой в кармане — на всякий случай, зато спокойно шла по темному страшному городу Сталино (теперь это Донецк), куда мы попали на третий день после передовых частей.

— Неужели рука бы не дрогнула, если что?

— Если бы пришлось защищаться — нет. Понимаете, я была самодостаточной, привыкла рассчитывать исключительно на свои силы и тут тоже за себя постояла, но вечером мой педагог сказал: «Подавайте заявление о переводе в Харьков, потому что завтра будет подписан приказ о вашем отчислении». Ответила я не раздумывая и совершенно искренне: «Если завтра это случится, послезавтра ищите меня в Днепре». Повернулась и вышла...

— Вы блефовали или действительно готовы были утопиться?

— Слово я бы сдержала — клянусь! Во-первых, никогда не вру и терпеть этого не могу в других, а во-вторых, какой у меня был выход? Так трудно пробиваться в театральный, ослушаться папу с мамой и все вдруг потерять?.. Мне ведь было непросто учиться. Родители за то, что пошла им наперекор, денег не присылали, поэтому параллельно я еще и работала: ассистенткой у Эмиля Кио, была на подхвате в массовках... Помню, покупала в гастрономе котлетки, чего-то там в них добавляла, какой-то делала соус — шла на всякие ухищрения, чтобы это было съедобно. Тоненькая была...

— И что, вы представляли себе, каким способом пойдете на дно?

— К счастью, до этого не дошло, а вообще-то плавать я толком не умела. Научилась лишь на втором курсе — держалась на воде, а как, и сама не знала.

— Что было после того, как вы пригрозили педагогам самоубийством?

Элина Авраамовна — женщина из породы несгибаемых. Даже на войне не пряталась — просто ложилась на землю во время бомбежек. Поэтому, очевидно, и в 80 лет у нее великолепная осанка

— Отчитала в концерте свой номер, а потом уехала на каникулы к родителям. Вернулась, по-моему, в апреле. Нет, в марте — комсомольское собрание, на котором разбирали мое персональное дело, состоялось аккурат после смерти Сталина. На нем меня стали обвинять в... сионизме, кто-то сказал, что в университете уже открыли сионистскую организацию и мы, дескать, тоже должны быть бдительными... Мне было странно слышать такие слова от однокурсников...

— «И это те люди, — думали наверняка вы, — с которыми я дружила?»...

— С которыми общалась — так вернее. Я заявила им: «Как вы можете говорить такое, когда я вместе с вами над гробом Сталина стояла?». Это имя для меня было свято!

— Вы что же, в Москву ездили?

— Нет, дежурила возле бюста Сталина и наблюдала из окна нашего института, как киевляне слушали радиотрансляцию из столицы. Даже сейчас, только закрою глаза, вижу Крещатик, запруженный людьми, и руки, вздымавшиеся над огромной толпой... Вот такой у меня был аргумент!..

— То есть сионисткой вы не были?

— Знаете, нет, но отыскался другой грех. Был у нас студент Ваня Марушко — весь в прыщах, неряшливый, какой-то немытый, и мне припомнили, что я в паре с ним танцевать отказалась. «Она заявила, что от него пахнет деревней, а наша деревня, товарищи, пахнет хлебом!». Это было вранье — я такого сказать не могла, и от него не деревней, а потом разило... Ну простите, пожалуйста, я тоже бедно жила — как и все, но при этом не забывала мыться...

С собрания я отправилась восвояси, а активисты до трех ночи решали, что же со мной делать. Постановили исключить из комсомола и просить дирекцию отчислить из института. Придя домой, я увидела в подъезде нашего комсорга: он ждал меня, чтобы сказать, что не виноват.

— Видите, какое-то представление о чести у людей все-таки было...

— Я тогда это так не расценила. Вообще, была настолько оскорблена устроенным мне судилищем, что в ту ночь решила: «Уеду!», правда, из института меня все же не исключили. Педагоги сказали: «Нехай вирiшує комсомолiя!», но в райкоме комсомола тоже было очень забавно — сегодня я уже могу над этим смеяться... «Ваш комсомольский билет!» — говорят мне. Я достаю его и показываю: «Пожалуйста, можете посмотреть, но издали. В руки не дам — я его получила на фронте».

— И не отдали?

— Нет.

— И вас не исключили?

— Не смогли. Влепили строгий выговор, который через два месяца сняли, и институт я окончила с отличием.

«ГЛАВНЫЙ РЕЖИССЕР ПОМАНИЛ МЕНЯ ПАЛЬЧИКОМ: «СЬОГОДНI О СЬОМIЙ. РЕСТОРАН «СПОРТ»

— Куда же вас после этого распределили?

— В Херсон.

— А вы, наверное, рассчитывали в одном из столичных театров остаться?

— Напротив, хотела из Украины уехать, потому что слишком обиделась, а в Херсон меня тем более никакими коврижками было не заманить, и на то имелись причины... Смотреть молодое пополнение оттуда приехал главный режиссер Павло Морозенко — не знаю, жив сейчас этот деятель или нет. Вел он себя, словно султан в гареме: оценивающе на меня глянул и поманил пальчиком: «Сьогоднi о сьомiй. Ресторан «Спорт». Это было злачное место на площади Толстого, возле бань, где собирались люди определенного сорта (и то, и другое заведение имели дурную славу), и я отрезала: «Не пiду». — «Ну дивись, тобi у мене працювати». Что? Тогда и решила: «Да никогда в жизни!» — и на следующий день пошла в бюро учета и распределения кадров Министерства образования. Там такая милая женщина принимала, и я ей сказала, что в Херсон не поеду. Почему? Она мою историю выслушала и после паузы произнесла: «Вы порочите наши кадры».

— Это вы порочите?

— Да, и тогда я стала думать: как быть? Заставить меня делать то, что я не могу и не хочу, невозможно, а в это время на гастроли в Киев приехал Театр Моссовета.

«В ТЕАТР МОССОВЕТА ПРИШЛО 20 АНОНИМНЫХ ПИСЕМ, ГДЕ МЕНЯ ПОРОЧИЛИ, И ОНИ РЕШИЛИ: «ЗАЧЕМ НАМ ЭТА ГРЯЗЬ?»

— С Завадским?

— Да, с Юрием Александровичем, и каким-то чудом я добилась, что они меня посмотрели, — попросила сокурсницу мне подыграть. «Знаешь, — сказала ей, — смотреть будут меня, а взять вполне могут тебя» (в благодарность за помощь на последние деньги купила подруге чулки). Москвичи в результате таки согласились меня принять и дали запрос, с которым пошла в Комитет по искусству — так он, кажется, тогда назывался...

Как я боялась, что председатель комитета — очень занятой начальник! — меня не примет, но несколько минут он уделить согласился. Я подала заявление с соответствующей просьбой и московский запрос, но бумаги сразу были отодвинуты в сторону: «Ми свої кадри не вiддамо». На этом аудиенция окончилась...

Вышла от него в ужасном состоянии: неужели все мои усилия были напрасны? Москва ждет, а этот чинуша не отпускает, и тут слышу, его секретарь в приемной кому-то говорит: «Через 20 минут он уедет». Вот тут-то и взяла на себя грех — впервые. «А если бы на 20 минут опоздала, — мелькнула мысль, — куда бы пошла? К другому начальнику». И я направилась к заместителю министра.

— С острой расческой?

— Нет, с просьбой. У него замечательная фамилия была — Мазепа... Я сказала ему, что хочу туда, где папа с мамой, что меня берут, что-то еще наплела, и вы знаете, этот человек пожалел меня и разрешил. Счастливая, я отнесла документы в театр и стала готовиться к отъезду.

В это время моя подружка Аллочка Осинская выходила замуж, и я была ее единственной гостьей. Мы посидели на берегу Днепра, взяли по порции мороженого и по бокалу шампанского — такая была свадьба... Короче, там к нам подошли ребята, которые окончили Карпенко-Карого годом-двумя раньше, и давай расспрашивать, какие у меня планы.

— И вы похвастались?

— Ну конечно. Все уже знали, что я еду в Москву, у меня на лице было написано ликование, а они вроде как пожалели меня: «Що ж ти, нещасна, там будеш робити?». — «Ролi грати», — ответила...

Остаток лета я провела у родителей в Вильнюсе, предвкушая начало новой жизни. 1 октября должна была приехать в Москву на сбор труппы, а 10 сентября — за три недели до срока! — все свои документы получила обратно. В сопроводительном письме говорилось, что я не могу быть принята на работу без прописки и не могу быть прописана без работы.

— Ужас!

— Я ничего не понимала. Хотела рвануть в Москву, что-то узнать, но на какие деньги? У меня не было ни гроша. Помыкалась и пошла в Вильнюсский драматический театр. Показала бумаги (кроме письма, разумеется)... Они спросили: «Почему ж вы в столицу не едете?», но я не призналась, сказала: «У меня на то есть причина», — и все! Руководство посмотрело, как я с их актерами репетирую, — там ставили то же, что и в институте, только на русском (а курс я окончила украинский)... Словом, меня зачислили в труппу.

Только через несколько лет, во время съемок «Тихого Дона», я узнала, почему не пришлась ко двору. Спросила моссоветовца Новикова (он играл в фильме Коршунова): «Боря, не знаешь, что там случилось? Почему вы меня не взяли?». (Я ж понимала: что-то не так). Он смутился: «Ты разве не в курсе? У нас весь театр знает». — «Ну что? Расскажи». — «Пришло 20 анонимных писем»...

— Из Киева?

— Да, и в этих посланиях меня порочили определенным образом.

— Каким?

— Якобы я, такая-сякая, хвасталась, что собираюсь войти в определенные отношения с Завадским и так далее... Вот в театре и решили: «Зачем нам эта грязь нужна?».

Вскоре жизнь предоставила мне шанс с Юрием Александровичем объясниться. Это было в 54-м году, когда в Москве проходила декада литовского искусства, — я там читала стихи литовских поэтов на русском языке. На заключительном вечере Завадский оказался напротив — сидел через довольно узкий столик, но мне не хотелось ему об этой истории напоминать. Я была счастлива, потому что сыграла уже Таню в одноименной пьесе и Ольгу в «Годах странствий» Арбузова — всего пять ролей, и на гастролях театра в Ленинграде получила приглашение сниматься у Фридриха Эрмлера (до этого в Киеве участвовала только в массовках).

«ВИД ШОЛОХОВА МЕНЯ ПОРАЗИЛ: ЗАПЛЫВШИЕ ГЛАЗА, КРАСНОЕ ЛИЦО...»

— Впереди вас ждала вершина — «Тихий Дон», Аксинья...

— У нас подобралась очень хорошая актерская группа — Герасимов умел создать ансамбль — и работа у него стала для меня большой школой.

— Сергей Аполлинариевич славился не только исключительным чутьем, педагогическим талантом и профессионализмом, но и романами со своими студентками. Скажите, по отношению к вам с его стороны искра проскакивала?

— Нет. Нет!

— К сожалению или к счастью?

— Не знаю, просто в то время не я была его пассией.

— А почему Шолохов называл вас Ксюшей?

— Он произнес это слово один раз. Я снималась тогда в Ленинграде в картине «Все остается людям», и вдруг узнаю, что Михаил Александрович прибыл на какое-то писательское мероприятие. До этого мы с ним встречались дважды: в поезде, когда ехали на съемки, и на просмотре фильма, где он меня очень хвалил, и поэтому я решилась ему позвонить... Набрала номер, представилась... «Ксюша, — он сказал, — приходи». Знаете, я так обрадовалась...

Остановился классик в «Астории» — занимал там трехкомнатный люкс, но когда я вошла, увидела, что все двери распахнуты и через них полукругом столы, за которыми сидели — явно со вчерашнего дня! — гости. В нос ударил запах перегара — это было что-то ужасное! Еще больше меня поразил вид Шолохова: заплывшие глаза, красное лицо...

— Очевидно, который день подряд пил...

— Не буду гадать, что там было до этого, — описываю только то, чему свидетель сама. Теперь-то я понимаю, что он горевал очень сильно, но тогда это было мне невдомек. Я была настолько потрясена, что вдруг с комсомольским задором выпалила: «Что же вы делаете с писателем Шолоховым?».

«Тихий Дон», 1958 год. Аксинья (Элина Быстрицкая) и Григорий (Петр Глебов). «Поначалу на роль Мелехова был утвержден другой артист, а мне Герасимов сказал: «Если не наберешь вес, играть не будешь»

Михаил Александрович беззлобно на меня посмотрел и сказал: «Замолчи! Думаешь, я не знаю, что выше «Тихого Дона» ничего не написал?».

— Потрясающе!

— В этих словах такая была боль, но, повторяю, тогда я еще не могла это осознать.

— Он был алкоголиком?

— Трудно сказать — мне это неизвестно, но в таком состоянии видела его только раз.

— Удивительно все-таки, как это классик утвердил вас, еврейку, на роль казачки Аксиньи, когда вокруг было столько актрис казачьих кровей...

— Думаю, о моей национальности он мог и не знать. Кстати, недавно, когда отмечали 100-летие Шолохова, я встретилась с детьми Михаила Александровича, и его дочь рассказала мне, как это произошло. После выхода на экраны «Неоконченной повести» они взяли мою фотографию и показали отцу: «Вот тебе Аксинья», поэтому потом при виде меня у него и вырвалось: «Так вот она!». Не потому, что я была лучше других...

Между прочим, мою героиню казаки замечательно приняли. 30 старейшин вручили мне огромную грамоту на пергаменте в виде свитка, где объявили меня почетной казачкой, и просили впредь называться Аксиньей Донской. Естественно, я отказалась, потому что отцовской фамилией дорожила...

— Шолохов славился своими зубодробительными речами на съездах советских писателей, призывал нелояльных расстреливать, уничтожать и так далее... Людоедом он был, на ваш взгляд?

— Лично у меня такого ощущения не возникло. Естественно, я была комсомолкой, потом членом КПСС и не сомневалась, что следует поступать так, как учат партия, Ленин и Сталин. Страшное дело: все мы прониклись коммунистической идеологией...

— ...были зомбированы...

— Это сегодня так говорят: «Зомбированы», а в то время считали, что живем правильно, наши идеи лучшие и поступать надобно только так.

— Однажды вы попросили Шолохова: «Я бы хотела видеть Аксинью, — отвезите меня к ней»...

— Надо же — вы и это знаете... Это было по дороге на съемки, на натуру — мы тогда первый раз увиделись... Шолохов и Герасимов ехали в одном вагоне, а мы с Петром Глебовым в другом, и они нас позвали к себе. На какой-то станции Шолохов вышел покурить, следом за ним Герасимов, ну и мы с Глебовым тоже. Было начало лета или поздняя весна, над головами висело чудное ярко-синее небо, и я обратила внимание, что глаза у Шолохова точь-в-точь такого же цвета — васильковые.

Как раз накануне казаки мне говорили: «Аксинья-то ишо не померла — Шолохов знаеть, где она живеть». Я так мечтала с ней встретиться, что решилась к нему подступиться: «Михаил Александрович, прошу вас, пусть Аксинья уже старая, но я очень хочу с ней поговорить. Как ее найти?». Повисла довольно долгая пауза, в шолоховских глазах появились смешинки, его усы чуть задергались. «Глупенькая, — ответил писатель, — я же все выдумал». Для меня это был страшный удар, я даже расплакалась, и никакого разговора не получилось. Было обидно, что меня обманули, — либо он, либо казаки...

«Я АБСОЛЮТНО УВЕРЕНА, ЧТО «ТИХИЙ ДОН» НАПИСАЛ ШОЛОХОВ»

— Время от времени разгораются споры о том, кто настоящий автор «Тихого Дона». Согласитесь, так писать в 20 лет — а Шолохов именно в этом возрасте создал роман, — наверное, невозможно. «Поднятая целина» была уже гораздо слабее, потом из-под его пера вышли «Донские рассказы», «Они сражались за Родину» — все... Вы для себя ответили на вопрос: кто автор «Тихого Дона»?

«Влечения между нами с Глебовым не было — мы очень дружили, не более того»

— Ответила. (Твердо). Шолохов.

— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Я это знала наверняка задолго до того, как Лев Колодный нашел черновики романа, написанные шолоховской рукой, и совсем по другой причине — просто видела, как Михаил Александрович нашу картину смотрел.

— ???
— Он попросил поставить возле него пепельницу и смолил папиросы: одну за другой, одну за другой... Зритель, который не пережил бы этого и тем более не описал, плакал бы или смеялся, а он... курил — весь фильм! А ведь это было три часа просмотра. Напольная пепельница была полна окурков — они торчали, как у ежа иголки, и все ждали, что же он скажет. Когда кинопроектор выключился и погас экран, Шолохов долго сидел неподвижно, а потом повернулся и совершенно охрипшим голосом произнес: «Ваш фильм идет в дышловой упряжке с моим романом».

— Хорошо как сказал...

— Да, хотя для меня тогда непонятно было, что такое дышловая упряжка...

Теперь что касается возраста: не в 20 лет, а, по-моему, в 24 года он «Тихий Дон» написал, и уже тогда Серафимович ставил авторство Шолохова под сомнение, потому что...

— ...это было слишком гениально...

— Мне лично Фазиль Искандер говорил: «Не мог он такое создать — это выше его сил... Ну просто по определению не мог — и все...».

— Действительно, опыта никакого — как можно такое полотно развернуть? Толстому, когда он над «Войной и миром» работал, все-таки побольше лет было...

— А я Михаила Александровича с Толстым не сравниваю. Шолохов перенес на бумагу то, что видел...

— ...но сюжетные линии, образы, характеры, язык, наконец!

— Казаки так разговаривают, но он ведь учился в Москве, оканчивал столичную гимназию, вращался в интеллигентной среде.

— То есть для вас вопросов здесь нет совершенно...

— Я просто видела истоки — первый лист рукописи, который мне показал Лев Колодный, а перед 100-летием писателя нашли весь роман, написанный шолоховской рукой, с его правками и помарками. Потом этот материал выкупили, подготовили академическое издание и подарили его детям.

— В свое время вы сказали, что роль Аксиньи вас истощила, — что вы имели в виду?

— Это очень тяжелая драматическая роль, а сказала я так потому, что отказалась играть в театре Катерину в «Грозе». Просто физически была тогда (вскоре после «Тихого Дона») еще не готова. Я так устала на съемках...

— Сложно было, наверное, не только пережить бурю страстей, но и усвоить специфический казачий говор, повадки...

— Как раз это было для меня очень легко, потому что украинский я знаю, а он к кубанскому наречию близок. Ну а самое главное то, что во время войны наш госпиталь около двух месяцев стоял в станице Обливской и я с этими людьми много общалась...

— ...непроизвольно все схватывая...

— Ну конечно, и потом, что сделал Герасимов? Вся массовка — это участники самодеятельного казачьего хора с хутора Диченского.

— Ух ты!

— Их пригласили в Москву, все время они были с нами, и мы сразу же погрузились в среду (моей наставницей, как сейчас помню, была баба Уля). Герасимов накануне съемок всех нас собрал и объявил: «Завтра мы начинаем работу над «Тихим Доном», поэтому вам придется стать другими людьми. Присмотритесь внимательно к тем, кто с вами будет сниматься, руки свои сделайте — они должны стать не изнеженными, а крестьянскими, как у людей, работающих на земле».

— И как «сделали» руки?

— Сергей Аполлинариевич посоветовал: «Побольше стирайте, мойте посуду, скоблите полы, наводите у себя дома порядок».

— Какое глубокое проникновение в материал!

— Еще бы! Кстати, сначала на роль Григория был утвержден не Глебов — другой артист (да и я пробовалась на студии в течение полугода несколько раз). Однажды увидела, как этот артист вылетел из кабинета Герасимова пробкой со словами: «Что я — сумасшедший, руки совать в навоз!». (Режиссера, который не одобрил его вид, он понял буквально). У Глебова же были крепкие, жилистые ладони человека, который может все. Честно говоря, поначалу он мне не нравился: я знала, что Гришка моложе Аксиньи, а тут партнер старше меня на целых 10 лет — как это будет воспринято? Правда, когда увидела, как он работает, почувствовала к нему уважение как к актеру. И к его детям, к жене...

«ЛЕЖАТЬ С ЧУЖИМ МУЖЧИНОЙ В ПОСТЕЛИ Я НЕ ХОТЕЛА»

— Говорят, интимная сцена с Глебовым вам долго не давалась?

Новый сериал «Тихий Дон» с голливудским актером Рупертом Эвереттом в роли Мелехова Элина Авраамовна смотреть не смогла. Одолела только первую серию

— Ну как не давалась — просто лежать с чужим мужчиной в постели я не хотела.

— И это говорит актриса?

— Да, вот такие мы были. Я попросила: «Положите между нами хоть что-нибудь». Свернули одеяло, просунули...

— Даже так? Глебов на вас не обиделся?

— Не знаю — во всяком случае, ничего мне об этом не говорил.

— Образы Григория и Аксиньи пронизаны любовью — ею надо было дышать, жить... Вот интересно, между вами и Глебовым какие-то флюиды витали?

— Влечения не было — мы были очень дружны, но не более того...

— Многие актеры между тем говорят: чтобы правдиво сыграть любовь, надо дать волю чувствам...

— Пускай лучше не говорят, а делают! Наша профессия во многом связана с фантазией, которая и позволяет объяснить поступки, описанные автором. Естественно, чем богаче фантазия, тем глубже мотивировки.

— Особенно если актерская техника достаточно отточена...

— Меня выучили хорошо — я в этом не сомневалась.

— Это правда, что для роли Аксиньи вы поправились на 15 килограммов, для чего пришлось объедаться яблоками?

— Не яблоками, представьте, а сметаной с медом — это был сущий кошмар! Герасимов предупредил: «Если не наберешь вес, играть не будешь», а потерять эту роль я не хотела...

— Нонна Мордюкова — настоящая казачка, писаная красавица, и казалось, лучше ее Аксинью никто не сыграет. Однажды она даже призналась, что, когда ее не утвердили, собиралась наложить на себя руки...

— Нонну даже на пробы не пригласили — видимо, Герасимов видел мою героиню иной.

— Странно, ведь Мордюкова — выпускница его курса, за образ Ульяны Громовой, воплощенный в фильме Герасимова «Молодая гвардия», она, совсем еще юная, получила Сталинскую премию. Аксинья к тому же была ее дипломной работой, которую мэтр оценил на «отлично»...

История Григория Мелехова и Аксиньи — одна из самых увлекательных и драматических сюжетных линий «Тихого Дона». Не удивительно, что роль Аксиньи буквально вымотала Быстрицкую — как физически, так и психологически

— Да, Мордюкова действительно у него училась, и в последнее время высказывалась по этому поводу — так смешно... Не будем, однако, ее цитировать — я о другом. Когда был премьерный просмотр ленты в кинотеатре, Нонна тоже на нем появилась. Подошла ко мне и выдавила из себя: «У-у-у, проклятая, таки сыграла!..».

— А что она сказала сейчас?

— Нет уж, увольте, мне не хочется глупости повторять.

— Видимо, эта роль наложила отпечаток на всю вашу кинокарьеру, потому что впредь режиссеры смотрели на вас сквозь призму Аксиньи...

— Вы совершенно правы, и Лельку, например, в «Добровольцах» я буквально выпросила. Благо очень дружила с семьей композитора Фрадкина, который писал для этого фильма музыку...

— «Комсомольцы, добровольцы...».

— Да-да. В то время я познакомилась и с поэтом Долматовским, приходил также к Фрадкиным режиссер Егоров... Я спрашивала: «Юрий Павлович, а кто будет играть Лельку?». Сперва он отшучивался, а однажды ответил: «Знаешь, Лелька ведь стриженная». А у меня же волосы — разве такие можно остричь? Слава Богу, ассистентом работала у него Клеопатра Сергеевна (фамилию я сейчас не помню), которая тоже часто приходила к Фрадкиным, и я ее уговорила: «Давайте сделаем фото». Выкроили красный платочек, к нему пришили выстриженные уголки, челочку, я как-то закрутила, спрятала сзади косы... Этот снимок она показала Егорову со словами: «Ну вот, теперь никуда не денешься, надо делать пробу — Элина постриглась», то есть просто-напросто я его обманула.

Вообще-то, считаю, что пробу просить не стыдно, — это ж не роль. Я и в «Тихий Дон» сама напросилась — на то у меня причина была. Дело в том, что еще в институте, во втором семестре, по-моему, пробовала читать отрывок из «Тихого Дона», и мой педагог мне сказал: «Це не ваша справа — вам Луїзу Шиллера треба грати». Меня между тем романтическая героиня отнюдь не прельщала, а вот казачка — другое дело.

«ЗА ГАДОСТЬ, КОТОРУЮ Я ИЛЬИНСКОМУ СДЕЛАЛА, МЕНЯ НАДО БЫЛО УБИВАТЬ»

— Вы, кстати, новый сериал «Тихий Дон» посмотрели?

Леля и Коля Кайтановы — «сурового времени дети»... «Роль Лельки я буквально выпросила». «Добровольцы», 1958 год

— Только первую серию — больше не осилила.

— Чужой какой-то материал, правда?

— Иностранцам, наверное, будет интересно, потому что им это не дорого, а казаки мне столько звонили — возмущались. По их требованию сразу же после зарубежного «Тихого Дона» показали наш, и у меня своеобразный ренессанс получился.

— Не попав к Завадскому, вы все-таки устроились в очень хороший московский театр — Малый, хотя слово «устроились» неудачное, забираю его назад...

— (Улыбается). В Малый я попросилась...

— Удивительно, в самый русский театр — вас это не пугало?

— Нисколько. Когда я была студенткой, Малый приезжал на гастроли в Киев, я посмотрела четыре спектакля с участием его корифеев, но даже не заикалась о нем — это была радужная, несбыточная мечта. Ну а после выхода «Тихого Дона», когда на меня вдруг свалились огромная популярность, успех и много всего хорошего, сестра Ольги Аросевой Леночка (она была моей подругой по Вильнюсскому театру) посоветовала: «Иди в Малый, тебя там возьмут».

Михаилу Ивановичу Цареву я сказала, что хотела бы работать в Малом театре, — «если вы сочтете это возможным». Он ответил: «Недели через две вам позвонят». Звонок раздался через пять дней: мне предложили прочитать «Веер леди Уиндермиер» Уайльда. Я, честно говоря, хотела другую роль, но взяла ту, что дали. До премьеры была на договоре, а потом художественный совет мою кандидатуру одобрил. Александра Александровна Яблочкина резюмировала: «Я поняла все, что она говорит, — надо брать».

— Великая актриса имела в виду дикцию, к которой в Малом особые требования?

— Не знаю, что уж она имела в виду, но мама еще в детстве учила меня все выговаривать четко. Если произносила невнятно, тут же получала по губам, а кроме того, у нас в институте очень точно работал Лука Григорьевич Сокирко, преподававший орфоэпию. Он учил, на каких слогах ударение делать нельзя, как в предложении выделить главное — ну и так далее. Благодаря этой науке я, когда за пьесу или сценарий берусь, всегда первым делом смотрю: о чем это?

— В моем понимании Малый образца середины-конца 50-х — мощный театр с устоями, традициями, подчеркнутой русскостью буквально во всем, неизменной любовью к классике и с корифеями, многим из которых уже под и за 90, и вот приходите вы — молодая, красивая, после кинотриумфа, не русская. Как это было воспринято?

— Послушайте, я уже давным-давно русская актриса, и меня эта сторона никогда не мучила.

— Вас-то нет, а вот их?

— Не знаю, что там кто думал, но я ни от кого ничего не скрывала (другой вопрос, как жила, где и что делала). Да, меня взяли в театр, но там я была в этом амплуа не единственная. До меня в труппу приняли Руфину Нифонтову, и пока она была жива, мы с ней шли рядышком.

— У нее был большой успех в фильме «Хождение по мукам»...

— Так получилось, что я по опросу зрителей СССР получила первое место за «Неоконченную повесть», а она — второе за «Вольницу». Потом я лидировала с «Тихим Доном», а она шла следом с «Хождением по мукам», поэтому, когда я попала в Малый театр, у нее уже было ко мне определенное отношение....

— ...которое продолжалось всю жизнь?

— Да, но поскольку ничего отрицательного я к ней не испытывала, уколы переносила довольно легко.

— За что вас невзлюбил Игорь Ильинский?

— Гадость я сделала, и за это меня надо было убивать, — правда! — но я не думала, что проявляю бестактность, считала, что, действительно, пекусь об искусстве. «Как вы могли дать роль мадам Бовари актрисе с такими данными?» — спросила я Игоря Владимировича, а этой актрисой (кстати, очень хорошей!) была его жена...

— ...Татьяна Еремеева — она до сих пор на сцене...

— И слава Богу. Я сказала так потому, что считала: по всем параметрам эта роль должна быть моей. Я в то время была очень изящной, у меня была хорошая речь... Словом, это я, а не она должна была играть Бовари, поэтому такую фразу себе позволила...

— ...и нажили врага?

— Конечно, и Игорь Владимирович был прав.

— Ильинский по отношению к вам нехорошо себя вел?

— Именно, что нехорошо — везде нелицеприятно обо мне отзывался, и даже написал статью, направленную против актрис, которые в кино еще что-то сделали, а в театре, по его словам, ничего.

— И все из-за одной неудачной фразы?

— Думаю, да — а что еще? Ни в чем остальном я не была перед ним виновата.

«БОНДАРЧУК МЕНЯ ОСКОРБИЛ, ОЧЕНЬ УНИЗИЛ... ДУМАЮ, ОН БЫЛ ХАМОМ»

— А почему после назначения главным режиссером Малого Бориса Равенских у вас разгорелся конфликт с ним?

— Неприязнь к этому человеку возникла гораздо раньше, когда он еще не был главным. Что-то я репетировала в его постановке — не могу сейчас вспомнить, что, — и он вдруг пренебрежительно бросил: «Не думай, что это тебе, как с твоим мужем». Зачем-то он моего супруга задел, а я его очень любила, поэтому сняла туфлю и пошла на Равенских. Тот в страхе бежал...

— Прямо на репетиции сняли туфлю? Какая милая непосредственность!

— (Смеется). Но я же из донских степей, понимаете?

— Возглавив театр, Борис Иванович вам это припомнил?

— Естественно — сразу убрал из репертуара все мои спектакли, а юбилейный, сотый «Бешеные деньги», перевел в филиал. Добавлю, что к этому времени режиссер Леонид Викторович Варпаховский, с которым были связаны мои театральные удачи, тоже не смог с ним работать. В общем, это было началом моей трудной жизни в Малом.

— По слухам, Равенских хотел получить от вас нечто большее...

— Может, и так... Однажды главреж сказал, что нам надо серьезно поговорить. Я удивилась, что он предложил встретиться на квартире своей соседки — секретаря директора, но значения этому не придала. Подумала, хочет без помех выяснить наши недоразумения, и пришла. У Елизаветы Фирсовны — так эту приятную пожилую даму звали — я просидела довольно долго. Вначале мы мило беседовали, пили чай, потом хозяйка уже не знала, чем бы меня занять, а его все не было. Я расстроилась: сколько можно? Что особенного он собирается мне сказать? Когда Равенских, наконец, явился, я посмотрела на часы и стала прощаться: «Извините, мое время кончилось». Он пошел меня провожать, и то, что пришлось от него выслушать, даже не хочется повторять.

— Сальности?

— Да что-то такое... Я шла и думала: «Господи, как бы от него отвязаться?». Вдруг такси — зеленый огонек. Я остановила машину и уехала...

— На прощание туфлю не сняли?

— Тогда нет, но я же какого-то разговора ждала...

— Об искусстве, о творчестве...

— Да, а он начал спрашивать, на ком ему, видите ли, жениться. «Это уж как-нибудь сами решите», — отрезала я.

— У вас были потрясающие роли в кино — едва ли не все яркие и значительные, тем не менее их до обидного мало — от силы десяток. Да и в театре у вас были годы простоя. Как вы, актриса в расцвете сил, с этим справлялись?

— Старалась работать, чтобы не потерять форму. Был период, когда снималась в Болгарии, а к 40-летию Победы в Театре эстрады мы поставили спектакль, в основу которого легла книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Я сыграла там восемь ролей, и по четыре получили мои ученицы. Это была очень интересная постановка, она шла несколько лет. Ну что еще? Много читала: стихи и прозу — то есть сложа руки не сидела.

— Это правда, что вы хотели сыграть в кино Анну Каренину?

— (Вздыхает).

— Почему же не вышло?

— Не пригласили на пробы, и очень хорошо, что эта роль досталась не мне. Если бы меня заставляли делать то же, что и Самойлову... Нет, я бы так не смогла...

— Вам не понравилось, как она сыграла?

— Я просто не согласна с такой трактовкой — по-другому себе это все представляла...

— В «Неоконченной повести» вы снимались с мэтром советского кино и режиссуры Сергеем Бондарчуком — какая черная кошка между вами пробежала?

— Это началось давно, когда я была занята в массовке в «Тарасе Шевченко», — здесь, на студии Довженко, у Савченко. Где-то в буфете Бондарчук позволил себе лишнее, я огрызнулась — и все, а что происходило потом, не знаю... Может, у него тоже были какие-то подспудные мысли.

— Читал, что когда на съемочной площадке «Неоконченной повести» вам надо было с ним целоваться, вы не могли этого делать...

— Особых поцелуев там, слава Богу, не было — изощряться не приходилось.

— Но вы даже рядом стоять с Бондарчуком не хотели...

— Не то чтобы не хотела... Понимаете, он меня там оскорбил, и я сказала, что сниматься с ним больше не буду.

— Бондарчук был хамом?

— Думаю, да. Я не могу повторить слово, которое он произнес, но этот человек меня очень унизил...

— Он был антисемитом?

— Понятия не имею, но в жизни я многократно с антисемитизмом сталкивалась. Это выражалось в каких-то высказываниях, хулиганских выходках...

— Не было желания после этого выйти из партии?

— Тогда я еще в ней не состояла — вступила в 70-м году.

— И никогда не жалели об этом?

— Нет. У меня умирал папа, коммунист настоящий... В политике он не разбирался, просто был законопослушным гражданином своей страны, ее защитником и сказал мне: «Прошу тебя это сделать, потом поймешь — я был прав!». После пережитого в комсомоле мне совершенно не хотелось никуда вступать, но не исполнить последнюю волю отца я не могла и подала заявление...

«МУЖА Я ОЧЕНЬ ЛЮБИЛА, А ОН БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ ЛЮБИЛ ЖЕНЩИН»

— Не сомневаюсь: вокруг вас всегда вилось множество мужчин, стремившихся добиться вашего внимания и расположения. Как вы с этой осадой справлялись?

«Поднимайся в небесную высь, опускайся в глубины земные! Очень вовремя мы родились, где б мы ни были — с нами Россия!». Супруги Кайтановы (Эллина Быстрицкая и Михаил Ульянов)

— (Смеется). Справлялась...

— Многим поклонникам, среди которых наверняка были министры, военачальники, хотелось к вашей красоте прикоснуться...

— К моей чести, я никогда не пользовалась ничьим покровительством. Никогда — я это презирала! Может, потому, что после окончания института обо мне написали гадкие анонимки, и это страшно меня оскорбило, может, по какой-то другой причине...

— А может, сказалось воспитание?

— И это тоже — я любого могла поставить на место. Когда меня пригласил к себе в кабинет большой советский начальник и прямо там стал приставать, я просто дала ему по морде и ушла.

— Что это за чин был?

— По-моему, председатель Моссовета... Явилась с какой-то просьбой, а он подошел сзади и ручки свои положил мне на плечи. Я вскочила, ударила его — и за дверь. Так и не добилась того, за чем шла.

— Таких случаев, когда приходилось бить, было много?

— Нет, но в дальнейшем старалась обходиться письмами. Я ведь довольно рано начала общественную работу... Когда снималась в Болгарии, меня избрали президентом Федерации художественной гимнастики СССР — причем не спросив моего согласия. Потом позвонили: так, мол, и так... Это была довольно почетная должность, и я взялась за дело серьезно.

— Ваш муж был намного вас старше, и вы у него были четвертой женой. Сильно его любили?

— Боже, вам все известно!.. Да, я любила. Очень...

— Почему же расстались?

— Так получилось. Мужчины не могут всегда оставаться верными — да вы по себе, наверное, знаете...

— Вы были максималисткой и требовали супружеской верности?

— Не то чтобы требовала — просто потеряла к нему и чувства, и уважение.

— Однажды вы где-то сказали: «Больше всего на свете мой муж любил женщин»...

1955 год, «Неоконченная повесть», Элина Быстрицкая и Евгений Самойлов

— Да, это правда — он обожал их до конца своих дней.

— Вы любите его до сих пор?

— Не могу сказать, что люблю, но вспоминаю.

— Развод был мучительным или вы обрубили, и все?

— Я приняла решение.

— Страдали потом?

— Конечно... В моей жизни никого больше не было, но о своем выборе я никогда не жалела.

— С бывшим мужем потом встречались?

— Издалека его видела, но не подходила, даже словом не обмолвилась. Знаете (вздыхает), на эту тему я больше говорить не хочу. Простите, но о своих личных делах публично стараюсь не распространяться. Мой опыт может быть ценным и нужным лишь для меня — другим он ничего не даст.

— Что за мистическая история произошла, когда вы покупали щенка?

— Ой, это потрясающе! Я давно хотела маленькую собачку, долго над этим думала, но что-то меня останавливало, а тут пригласила на дачу две пары знакомых. Сейчас у нас там в окрестностях построили много домов, открылись богатые рестораны, а тогда просто рыночек был. Остановились, чтобы купить мясо для шашлыков, приятели мне сказали: «С нами ты не ходи — с тобой все в два раза дороже», и я пошла поглядеть на собачек. Одна, другая — не то все. Смотрю, у терьерчиков грустные глазки...

— ...обвисшие ушки...

— ...а я хотела совсем маленькую, которую можно носить с собой. Вдруг несут собачонку — курносенькую, мордочка умильная. Я ахнула: «Какая прелесть! Можно с ней поиграть?». — «Пожалуйста!», и представляете, эта крошечка вот такусеньким язычком умудрилась мне сразу все лицо облизать. Веселенькая, игривая... «Ой, — говорю, — а зовут ее как?» — и вдруг слышу: «Фира», а это короткое имя покойной мамы, она у меня Эсфирь. «Почему так назвали?» — спрашиваю и слышу в ответ: «Она аферистка».

Это было 9 августа 98-го года, а день смерти мамы — 11 сентября, и у меня как-то две даты связались. Что вы хотите: актерская психика! — и я решила: «Это собака от мамы, и нужно ее непременно купить». Правда, когда мне назвали цену, внутри все оборвалось: я поняла, что таких денег у меня нет и даже рассчитывать на эту сумму смешно. Лихорадочно стала думать, что можно продать, где занять, а в это время один человек, который неподалеку стоял, отсчитывает уже доллары, расплачивается и эту собачку берет. Я в ужасе, что сейчас он уйдет и все, а незнакомец, обойдя хозяйку, подошел ко мне и вложил этот живой комочек в мои руки. «Возьмите,— сказал, — я ваш почитатель». Если честно, я стала отказываться...

— Гордость взыграла?

— Ну конечно — как можно? Щеночек таких денег больших стоит, однако он возражений не слушал, сказал: «Я в «Газпроме» работаю, могу позволить. Я, естественно, сопротивлялась, но... не очень долго... На прощание спросила, как же его зовут. С тех пор пошел десятый год, но каждое утро — это у меня стало такой же привычкой, как зарядка, — я повторяю фамилию и имя-отчество этого человека и прошу для него у Бога благополучия: чтобы все дела его ладились, чтобы он был здоров.

— Какой Фира породы?

— Этот курносик — пекинес, и она до сих пор такая: не знает, что бывают плохие люди, всех целует, ко всем лезет в подружки, очень гостеприимна. К сожалению, иногда мне приходится уезжать, и на этот раз подруга, которой Фиру отдавала обычно, тоже оказалась в командировке. Пришлось пристроить кроху к хорошим людям — пусть пару дней там поживет, но завтра ее должны забрать, и она меня встретит дома.

«В БИЛЬЯРД Я НИКОГДА НЕ ИГРАЛА НА ДЕНЬГИ — ТОЛЬКО НА ИНТЕРЕС»

— Окончив украинский курс Киевского театрального института, помните ли до сих пор что-нибудь по-украински?

Сегодня самым близким и родным существом для Элины Авраамовны является ее пекинес Фира

— Конечно.

— И в Украине у вас остались какие-то родственники?

— К сожалению, только сводная сестра по отцу, которая живет в Нежине, — бабушка и тетя с маминой стороны во время войны были расстреляны.

— Одна из последних ваших значительных киноработ — роль Норы в картине киевского режисcера Николая Засеева-Руденко «Бабий Яр»: вы так пронзительно-точно сыграли... Когда на экране крупным планом ваши глаза, внутри все просто переворачивается — вам было больно работать над этой ролью, она причиняла страдание?

— Для меня это была потребность души, и я благодарна Засееву-Руденко за то, что поднял эту тему, написал сценарий и дал мне возможность сыграть. С ним работалось очень легко, и если он эти строки читает, хочу ему передать привет и самые добрые пожелания.

— Долгие годы вы были президентом Федерации художественной гимнастики СССР, но особенно, знаю, любили бильярд. С трудом, извините, представляю Элину Быстрицкую с кием, а какие ставки были у вас в ходу?

— Я никогда не играла на деньги — только на интерес, потому что для меня это спорт, но именно я помогла организовать Федерацию бильярда в нашей стране — тогда еще СССР. Ныне я там почетный президент.

— Вы хорошо играли?

— О себе сказать этого не могу. Вот наши мастера — они и впрямь блистательны, а я просто люблю бильярд и в турнирах участвую... Иногда зовут, и я с удовольствием откликаюсь.

— Вы до сих пор по часу-два делаете упражнения с гантелями и обливаетесь холодной водой?

— Раньше это было — сейчас уже нет. И гантели пылятся в чулане, и вода уже не холодная, а прохладная...

— Многие прекрасные актрисы в определенном возрасте начинают делать пластические операции — одну за другой. Вы к услугам пластических хирургов прибегали?

— Нет, у меня свои методы, позволяющие поддерживать форму, — они не хуже и не такие болезненные, но делиться этими секретами могу только с женщинами...

— Если без пластики обошлись, за счет чего же прекрасно выглядите?

«Я бы очень хотела сыграть старую учительницу, которая все видит, понимает и со многим не согласна»

— Спасибо вам за такую оценку (вздыхает). Помните «Портрет Дориана Грея»? Надо не делать другим плохо, и тогда тебе будет хорошо. Меня так учила бабушка, это мне говорила мама, и за свою жизнь я никому сознательно не причинила боли — просто этого избегаю. Самое главное — со своей совестью жить в ладу.

— Рискую вызвать сейчас ваше негодование, но поскольку вы всегда подчеркиваете, что не скрываете возраста, скажу: вам — потрясающе красивой женщине! — 4 апреля исполняется 80 лет. Какое у вас отношение к своему возрасту?

— Да никакое. Когда что-то болит — плохо, когда здоровье не докучает — хорошо, но я работаю, я еще нужна и могу подарить радость людям, которые приходят в зрительный зал. Я счастлива, что еще в состоянии что-то сделать, помочь своим близким, друзьям. Мой благотворительный фонд, который существует с 94-го года, выплачивает стипендии учащимся государственных творческих учебных заведений, но вскоре, наверное, я изменю его назначение, потому что нынче, мне кажется, в помощи больше нуждаются пожилые деятели искусства. Кстати, скоро в Малом театре состоится премьера спектакля, где я играю...

— Дай Бог, чтобы были и кинороли!

— Вы знаете, не любые... Вот если бы появился какой-то сценарий, который бы увлек, вдохновил, но пока ни один из тех, что предлагали, как-то не впечатлил... Приходит, видимо, время, когда на главные роли приглашают актрис другого возраста. Честно говоря, сегодня хотела бы сыграть старую учительницу, которая все видит, понимает и со многим, увы, не согласна.

«Бульвар Гордона» http://www.bulvar.com.ua/arch/2008/14/47fbab8708efc/

Мой серебряный шар - Элина Быстрицкая / 2007 / TVRip

Год выпуска: 2007 Жанр: Телепередача Выпущено: Телеканал "Россия" Режиссёр Светлана Кокотунова Ведущий Виталий Вульф О фильме: Размышления автора и ведущего документального сериала "Мой серебряный шар" Виталия Вульфа о биографии Элины Быстрицкой Качество: TVRip
Видео: DivX, 1490 Кбит/с, 720x528 Аудио: MP3, 2 ch, 128 Кбит/с
Размер: 516.67 МБ Продолжительность: 00:44:02 Язык: Русский Размер: 516.67 МБ (541,763,726 байт)

скачивать - http://depositfiles.com/ru/files/fq51zclvr

источник- http://kinozal.tv/details.php?id=369154