|
Легендарная «Пани Моника»
Ольга АРОСЕВА: «Сталин
сказал: «Приходи, вместе праздновать будем» — и протянул мне букет цветов»
 Эта взбалмошная, бестолковая, но весьма энергичная особа совершенно не походила на ходульных персонажей советского телевидения, которые только и делали, что в поте лица повышали производительность труда. Элегантная пани Моника просто перевернула взгляды воспитанных в пролетарской аскезе родимых женщин: благодаря ей они вдруг осознали, что шляпок (а также сумочек и туфель) может быть много, что гардероб не обязательно должен исчерпываться одним платьем на все случаи жизни и что «тряпки» — отнюдь не троянский конь империализма, призванный развалить страну изнутри. Мужчинам, между прочим, она тоже весьма убедительно растолковала, что женское кокетство — это нормально, а вот женщина-шпалоукладчик — аномалия: кто знает, не эти ли «открытия» стали толчком к грядущим вскорости переменам? На пани Монику (в отличие от Раисы Горбачевой, которая попыталась позднее этот эксперимент повторить) обрушилась поистине всенародная любовь. Почему? Да потому что при всем том «панстве» актриса умудрялась оставаться своей: неунывающей, понятной, родной. Не случайно же в жилах Ольги Александровны действительно течет голубая кровь (ее мать из польских дворян и окончила в свое время институт благородных девиц, а отец — видный советский дипломат) и первые девять лет жизни Аросева провела за границей. Чуть округлая, как буква «О» в ее имени, звезда Театра сатиры никогда не комплексовала из-за отсутствия осиной талии — по этому поводу даже шутила: «На первых курсах мне давали играть лирических героинь, а потом природный юмор победил». Перед ее шармом, замешанном на жизнелюбии и авантюризме, не удавалось устоять никому, и даже желчный Валентин Гафт посвятил актрисе эпиграмму, которая больше смахивает на дифирамб: Милы капризы и чудачества, Когда таланта очень много. На сцене верит в обстоятельства, А в жизни верит только в Бога... Впервые к званию заслуженной ее представили в 25 лет, а дали аж в 50, народной она стала лишь в 60... Формальная причина — отсутствие высшего образования, и что тут греха таить, прилежанием в учебе Аросева не отличалась. Десятилетку оканчивала экстерном, в цирковом училище прозанималась лишь два года, в десантной школе во время войны и того меньше, а из Московской городской театральной школы сбежала после третьего курса — рванула за Театром комедии в Ленинград, где предъявила кадровикам диплом сестры. Всю жизнь Ольга Александровна имела, по ее признанию, лишь один полноценный документ об образовании — «корочки» с курсов водителей троллейбуса, на которые пошла по настоянию Эльдара Рязанова, правда, недавно обзавелась и вторым — на 80-летие вахтанговцы торжественно вручили актрисе диплом Щукинского училища... Она — комедиантка и всегда готова смешить, ибо смех продлевает жизнь. Никто не видел слез Аросевой, не слышал от нее жалоб: ни когда арестовали отца, ни когда в день похорон Сталина она, беременная, попала в давку и потеряла ребенка, ни когда падала в обмороки от голода или, сломав ногу, не доиграла спектакль... К ударам судьбы актриса относится философски: жизнь, дескать, каждого норовит ущипнуть, загнать в угол, оттереть в сторону, но надо уметь защищаться. Не так давно, пока Ольга Александровна была на даче, в ее небольшую московскую двухкомнатную квартиру влезли воры. Перевернули все вверх дном, но ничего, достойного их криминального внимания, не нашли — не нажила хозяйка... Впрочем, она ни о чем не жалеет и мечтает лишь об одном — умереть на сцене. Хочет, правда, чтобы случилось это как можно позже. «ОТЕЦ ДЕРЖАЛ В РУКАХ ЗАПАЯННУЮ КОРОБКУ С МОЗГОМ ЛЕНИНА И ДРОЖАЛ»
— Я, Ольга Александровна, поражаюсь, какой глубокий,
просто-таки завораживающий у вас взгляд. От чего, скажите, у женщины могут
блестеть так глаза?
— Вы — дочь
знаменитого большевика-дипломата Александра Аросева, и я даже читал, что ваш
отец перевез мозг умершего Ленина из Горок в Москву — это не преувеличение?
— Истинная правда.
— Почему в таком случае мозг, а не сердце или, не знаю, печень?
— Видимо, для последующих поколений решили сберечь самое ценное (был даже основан Институт марксизма-ленинизма, где этот мозг хранился и, очевидно, хранится до сих пор). Трепанацию черепа врачи провели в Горках, а отцу доверили доставить ценнейший груз в столицу — это подтверждают соответствующие документы. У него даже рассказ есть о том, как держал в руках запаянную коробку с мозгом...
— ...серым веществом самого вождя!..
— ...и дрожал.
— Выдающиеся люди окружали вас с детства — кого вы запомнили из тех, кто бывал у вас дома?
— Больше всего меня поразил Ромен Роллан, который у нас прожил три дня. Отец работал тогда председателем ВОКСа — Всесоюзного общества культурных связей за границей — и старался приглашать в Советский Союз авторитетнейших деятелей культуры, писателей, с которыми был знаком. Таких набралось немало, потому что в свое время за революционную деятельность он был отправлен царским режимом в ссылку, откуда бежал, и в эмиграции жил в Париже. Свободно разговаривал по-французски, по-английски, по-немецки...
— Культурным был человеком на фоне коллег по партии...
— Да, а поскольку с Роменом Ролланом давно дружил (бывал у него в швейцарском городке Вильневе, останавливался в его доме), то всемерно содействовал, чтобы этот знаменитый писатель приехал в Москву. Гость захотел остановиться у нас в квартире, но потом все-таки его переселили в гостиницу «Националь»: тут, дескать, дети... Это был тусклый, сгорбленный старик, больной туберкулезом. Бледные, сероватые щеки и мышиного цвета накидка — мохнатая, с начесом, в которую он постоянно кутался. Глаза, правда, очень живые... Классик буквально всем интересовался, то и дело о чем-то спрашивал, а поскольку мы с сестрами начинали учиться в немецкой школе, с ним даже разговаривали.
— Сегодня большевики тех лет кажутся некой загадкой: трудно понять, что же они из себя представляли. Это были люди, слепо одержимые идеей, — полуграмотные или вообще безграмотные? Фанатики и убийцы?
— Они были разные. Мне сложно свидетельствовать, поскольку была ребенком и далеко не все понимала, но своего отца знаю: такие, как он, боролись за новую власть, мечтая о равноправии, это романтики, интеллигенция...
— ...идеалисты...
— Именно. Отец — так сложилась его судьба — непосредственно принимал участие в революции. Он был прапорщиком царской армии, и под его руководством войска перешли на сторону восставших большевиков. Стал членом военно-революционного комитета и начальником Штаба Вооруженных сил в Москве (там в отличие от Петрограда бои все-таки были), потом как образованного человека его бросили на дипломатическую работу (он служил послом в Латвии и в Литве, которые тогда были буржуазными странами, затем пять лет провел в Швеции и в Чехословакии), а по возвращении в Москву застал у власти других людей, далеко не романтиков.
— Как испокон веков повелось: задумывали революцию одни, совершали другие, а плодами воспользовались третьи...
— Да, и в столице был уже совершенно другой расклад. Отец упустил момент становления и прихода к власти новых людей, поэтому должность ему дали не слишком влиятельную. Он обиженно называл себя метрдотелем всесоюзного значения, но занимался этим с удовольствием. У него были большие связи за рубежом, он даже написал книжку «Наши друзья в Европе». По его приглашению здесь побывали Андре Жид, Виктор Маргерит, Ромен Роллан, папа умел налаживать связи с европейскими деятелями культуры.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Родители зачали меня в Париже, в знаменитом посольском особняке на Рю де Грепель... Потом отца назначили послом в Швецию — еще до знаменитой большевистской «феминистки», жрицы свободной любви Александры Коллонтай. Из Стокгольма — по внезапной, безумной любви к другому человеку — мама от отца и уехала (кругом виноватая, требовать и ставить условия она не могла). Отец сам захотел нас воспитывать, и первые свои шаги по земле я сделала в Швеции, а ген театра впервые проснулся во мне в Праге.
Этот ген тоже от отца — он даже на официальных приемах в те строгие, жестко подконтрольные времена пел и вдохновенно долго читал гостям стихи русских поэтов, рассказы Чехова и Зощенко. Я тоже была постоянным «выступальщиком» — на посольских концертах для сотрудников... Рядом с посольством находился известный Театр на Виноградах — туда в 30-е годы привез молодой театральный реформатор, пламенный коммунист Бертольд Брехт свою знаменитую «Трехгрошовую оперу». Заядлый театрал, отец, конечно, отправился на спектакль и прихватил нас, трех дочек. Последствия оказались плачевными: из хороших, новых платьев я и моя подружка-чешка нарезали лохмотья (совсем такие, как у жуликов-оборванцев мистера Пичема), переоделись и отправились просить милостыню. Из нас двоих более красноречивая, я рассказывала душераздирающую историю о том, что мама нас бросила, а папа занят и денег не дает, — почти автобиографию... Сердобольные горожане останавливались, удивляясь, отчего две милые крошки в таком жалком виде вынуждены побираться на холодной улице... История о том, что дочка советского посла переоделась нищенкой и просит на улицах Праги милостыню, попала в газеты — прочитав скандальную информацию, отец сел за стол и схватился руками за голову: «Боже мой, за что мне все это?..». В это же время случилась другая «театральная» история. Когда Гитлер в Германии рвался к власти и в Чехии начались массовые демонстрации протеста, мы с сестрами ввинтились в толпу взрослых и тоже пошли в колонне, выкрикивая антифашистские лозунги. В конце концов нас забрали в полицию, и мы снова попали на страницы газет. Корреспонденты уже без шуток спрашивали: «Что, собственно, позволяют себе в лояльной по отношению к немцам Чехословакии дочери советского посла?» — и опять папа сидел за столом, обхватив голову руками...».
— Думаю, в мире
очень мало осталось людей, которые видели живого Сталина, но вы, пожалуй,
единственная, кому вождь лично дарил цветы. При каких обстоятельствах это
происходило?
Это было 12 июня 1935 года: в подмосковном Тушино в честь Дня авиации проходил парад. Трибун тогда не было, и все вожди стояли на земле в чистом поле. Отец привел нас с сестрой Леной и встал, естественно, не в первых рядах, а где-то сзади: в это время появился человек в расстегнутой шинели, который быстро шел сквозь толпу, потому что все перед ним расступались, — это и был Сталин. Возле нас он вдруг остановился и произнес: «Как не стыдно — большие встали, а маленьким детям ничего не видно». Взял нас за руки и вывел вперед. Помню, такое огромное небо открылось, поле до горизонта... Он спросил: «Сколько тебе лет, девочка?». — «21 декабря будет 10», — ответила я (почему и запомнила точно год). Вождь усмехнулся в усы: «Ты смотри, оказывается, мы ровесники. Я тоже 21 декабря рожден — приходи, вместе праздновать будем».
— В Кремль?
— Адрес Иосиф Виссарионович не указывал — просто сказал: «Приходи», а в это время прыгали парашютисты и дарили членам Политбюро цветы. Свой букет Сталин протянул мне: «Вот тебе наперед с днем рождения». Я отсалютовала: «С пионерским приветом...
— ...Оля Аросева!»...
— ...и ретировалась за спины старших товарищей.
— Приглашением вождя вы воспользовались?
— Ну разумеется. 21 декабря, ничего не сказав отцу, я купила горшок с высоченной гортензией (так как дело было зимой, мне ее упаковали, как следует) и направилась в Кремль через Боровицкие ворота. Подхожу к сторожевой будке со свертком наперевес, а меня караульные окликают: «Ты куда?». — «К товарищу Сталину на день рождения», — говорю, а они уже обертку рвут на подарке: «Это что такое?» (завернутая гортензия, такая длинная, выглядела, как автомат). «Осторожнее, — прошу их, — там цветы, они могут замерзнуть». Как уж я ни орала, охранники все распотрошили, вынули горшок, потом удалились куда-то... Вскоре слышу оттуда хохот... выходят они: «Девочка, мы позвонили. Иосиф Виссарионович очень тебя благодарит, но он сейчас занят. Цветы мы ему передадим, а ты иди домой». Когда я пришла к отцу и сказала: так, мол, и так, я в Кремль ходила... — что с ним было!
— Представляю...
— Он чуть в обморок не упал, едва с ума не сошел... На этом мои встречи со Сталиным и закончились.
— В 30-е началось массовое истребление советских людей и сознательное превращение их в лагерную пыль. В первую очередь под маховик репрессий попали руководители страны, те, кто, в общем-то, революцию делал, а это правда, что ваш отец, чувствуя, как кольцо вокруг него сжимается, сам поехал к возглавлявшему НКВД Ежову в надежде поговорить с ним по-мужски?
— Да, Николая Ежова он знал по Казани, откуда был родом, — тот во время гражданской работал у отца каким-то инспектором по идеологии. Папа его называл Колей — вот и отправился к нему на Лубянку...
— ...поговорить как коммунист с коммунистом?
— Наверное, но оттуда уже не вернулся: секретарь напрасно прождала его в машине весь день. Впрочем, об этом мы узнали потом. Стояло лето, я была в лагере...
— В пионерском?
— Естественно, а когда возвратилась, родственники сообщили, что отец в командировке. Меня это не удивило — он часто куда-то ездил, но я поразилась тому, что в нашу квартиру меня даже на порог не пустили.
— Где вы, простите, жили?
— В знаменитом Доме на Набережной, в пятом подъезде. «Как так?» — стала я возмущаться, а вахтер там стоял очень хороший, который всегда надувал на мой детский велосипед шины. Оглянувшись, не видит ли кто, он сказал: «Иди, иди отсюда! Иди!».
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Как и обычно никому ничего не сказав, я отправилась в Дом на Набережной, в наш подъезд. Велосипеды и детские коляски наверх в квартиры не поднимали — для них на первом этаже рядом с вахтером имелась специальная комната.
Я сказала вахтеру, что пришла за своим велосипедом. Он страшно испугался и стал просить: «Девочка, уходи, ради Бога, уходи...». — «Нет, — твердо ответила я, — мне нужно взять мой велосипед». Он умолял: «Бери, бери, только уходи скорее...». Я ему говорю: «У меня шины спущены, накачайте, пожалуйста...». Вежливый и уступчивый, он всегда ребятишкам шины качал. А в этот раз не стал. Только просил шепотом: «Уходи, ради Бога, уходи...». Со спущенными шинами я отправилась через всю Москву пешком на Писцовую. Мне тогда 12 лет не было — так устала, что сил подняться в мамины комнаты на четвертом этаже уже не было. Кричу снизу: «Мама! Мама! Я велосипед сама не могу поднять». Она в окно высунулась: «Это что такое?». — «Это мой велосипед». — «Где ты взяла?». — «Я дома была». — «Как дома? Где дома?». Она, бедняга, выскочила, вырвала у меня из рук велосипед. Я стала плакать, а она побежала в «ГПУ, НКВД, КГБ»... Она всегда путала все эти страшные сочетания букв. Побежала сдавать мой велосипед и просить прощения: «Девочка не знала, что нельзя... Ей только 12...». Как часто бывало в маминой жизни, к ней и на Лубянке отнеслись сочувственно, сказали: «Берите троих детей, зайдите в бывшую их квартиру, возьмите вещи». Написали список необходимого. В Дом на Набережной пошли старшие сестры и мама, меня не взяли. Там уже была какая-то женщина — шепотом она посоветовала: «Возьмите часы вашего мужа... Они дорогие...». Мама сказала: «Нет, только то, что по списку: туфельки, рубашечки...». Ничего не хотела взять лишнего, так была перепугана». Я верила родственникам, которые обещали, что отец приедет, а потом... Нужно сказать, что чем дольше на свете живу, тем яснее себе представляю его облик. Мне было 12 лет, когда папы не стало, но у его сестры, моей тетки, остались отцовские дневники, которые я только недавно получила.
— Да вы что?!
— Да, и благодаря им постепенно мое знакомство с отцом углублялось. Мы ведь уже знаем не парадно-приглаженную, а подлинную историю страны: весь этот гиньоль (пьесы, спектакли и сценические приемы, основанные на изображении преступлений, злодейств, избиений и пыток. — Д. Г.), этот ужас мы досмотрели уже до конца, но вот что людьми двигало, как развивалось действо и как эта пружина раскручивалась, мне стало ясно только сейчас.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«В последние годы отец регулярно писал... Предвидя и опережая события, он спрятал свои «Дневники» не у московских друзей, а в Ленинграде — у сестры, актрисы Александринского театра. После его ареста жилье Августы Яковлевны обыскивали много раз, но ничего не находили... Уже работая в Ленинградском театре комедии, я часто бывала у тетки, проходила к ее комнате через бесконечный полутемный коридор. Старый сундук загораживал движение, а в 1956 году из этого ничейного коридорного сундука, на который при обыске никто не обращал внимания, с самого дна были извлечены папины тетради... Вскоре я взяла путевку в дом творчества кинематографистов «Репино» на берегу Финского залива и там неделю, почти не засыпая, читала папину исповедь — в ту неделю почти ослепла от его почерка и от слез...
Из дневника отца. 9 ноября 1932 года.
«Утром пришел к Ворошилову. Его нет — экстренно вышел. Иду к Молотову, он
встречает меня на лестнице... спешит, напяливая наспех пальто... Через два часа
все стало известно. Вчера был товарищеский ужин у Ворошилова. Жена Сталина Аллилуева была весела, симпатична, как всегда... В час или два ночи она, Сталин, Калинин ушли. Она пошла домой, а Сталин и Калинин решили проехаться по Москве. Вернулся Сталин поздно, часа в три. Заглянул в комнату Аллилуевой — она спит. Ушел и он. В восемь часов домработница Аллилуеву будит. Она не реагирует. Работница открыла одеяло — Аллилуева мертва. Одна рука откинута, другая окоченела в сжатии маленького металлического револьвера, дулом направленного в сердце. Работница позвонила Енукидзе, тот вызвал Молотова и Ворошилова. Они пришли к Сталину, разбудили его... Ответственные и неответственные работники партии убеждали друг друга, что она умерла, однако почти все знали истину...». Многое прочитывается в этой записи между строк. Например, рождение легенды о естественной смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой, которую якобы погубил приступ аппендицита, когда муж, Сталин, находился на даче... Чтобы снять малейшую тень подозрения с вождя, всю кремлевскую обслугу, видевшую, что не на даче, а дома находился Сталин в ту страшную ночь, разошлют по лагерям... 13 августа 1936 года. «...Мысль всех моих мыслей — мысль о смерти... Не знаю, много ли мне осталось, но со всей энергией я решил такую жизнь оборвать. Теперь жду, что ответит мне Сталин. Письмо к Сталину я отправил в адрес Вячи...». ...Прочла и завещание отца, оставленное нам, дочерям, и сыну Дмитрию: «Прежде всего, дети, не живите, как я. Я был недостаточно смел по отношению к самому себе. Чувствуя большие артистические силы (делать литературу, играть на сцене), я как-то мял это в себе и стеснялся... ...Прошу вас, дети, развертывать свои таланты и способности вовсю и на глазах всех. Стесняться надо, скромным быть следует, но не чересчур, не дико... Доверяйте коллективу и проверяйте себя через коллектив, но растворяться в обществе и становиться бесцветно-серым тоже не надо... И будьте всегда до жестокости откровенны с самими собой».
Носи и будь доволен! Юрий Яковлев и Ольга Аросева - Советское ателье
— Он таки дошел до
Ежова или арестовали его на подходе?
— Еще один выдающийся большевик из первых советских наркомов...
— Какое-то время мы с их семьей жили в Праге — Антонов-Овсеенко-старший тоже был полпредом в Чехословакии, его сын Володя знал моего отца...
— Он, если не ошибаюсь, написал потом книгу...
— Да, Володя историк, и он говорил мне: «Работая в архивах, я всегда смотрел, где дядя Саша, потому что они на одну букву». От него я узнала, что на последнем допросе наши отцы были вместе: в документах указано, что «подсудимые свою вину не признали».
— Их мучили, пытали?
— Видимо, нет, потому что они — это такая была тактика! — соглашались во время допросов со всеми обвинениями, чтобы их не избивали, но надеялись, что на суде смогут все опровергнуть, и когда их судили, сказали, что вынуждены были оговорить себя, что ни в чем не виноваты. От них требовали: «Подпишите», но они наотрез отказались, и Ульрих махнул рукой: «Эти не подпишут».
— Василий Ульрих, возглавлявший Военную коллегию Верховного суда СССР, присутствовал на процессе лично?
— Он председательствовал и были еще два человека — отца и Антонова-Овсеенко так называемая тройка судила.
— Что им инкриминировали?
— Шпионскую деятельность, подрыв государственности, но никакой критики все обвинения не выдерживали. Например, на допросах отца спрашивали: «Вы встречались с сыном Троцкого в Париже в таком-то году?». — «Да, — отвечал он, — в таком-то году, в таком-то месяце», а когда при реабилитации стали все проверять (это ведь не автоматически делалось), выяснили, что того уже в живых не было (оставшийся на родине младший сын Троцкого Сергей Седов в 1935-м году был арестован и в октябре 1937-го расстрелян. — Д. Г.). Отец, получается, давал ложные показания, что было легко доказуемо...
— ...но заниматься этим никто не хотел...
— Никто!
— Через сколько дней после оглашения приговора его расстреляли?
— Сейчас скажу. Тройка заседала 8 февраля, а через два дня... Когда точно расстреляли, не знаю, но в справке указано: «Приговор приведен в исполнение 10-го...».
— Семье сообщили сразу?
— Какое там — все время врали. Мы выстаивали огромные очереди, чтобы хоть что-то о нем узнавать, — нам говорили, что он осужден на 10 лет без права переписки.
— Вы верили, что он жив?
— Ну конечно, и спустя 10 лет подала заявление на пересмотр дела. Мало того, вскоре после ареста я же Сталину письмо отправила.
— Что написали?
— Что мой отец не виноват и «с пионерским приветом» опять-таки Оля Аросева. Как ни странно, я получила ответ (не от вождя, разумеется, а из его «конторы»), что дело назначено к пересмотру, но, как сейчас понимаю, в живых его уже не было.
— Это правда, что Александр Аросев был личным другом соратника Сталина № 1 Молотова?
— Да, они вместе учились. Молотов снимал комнату, а, по сути, жил в семье моей бабушки в Казани.
— Ваш отец, получается, мог перед тем, как пойти к Ежову, посоветоваться с Молотовым?
— Он все время ему звонил, но тот либо клал трубку, либо ничего не говорил.
— Просто молчал?
— Да. Папа кричал: «Вяча, я же слышу, как ты дышишь — ну скажи, что мне делать!.. Хоть два слова...». В конце концов тот выдавил из себя одну фразу: «Устраивай детей».
«ЗАЧЕМ У СТАЛИНСКИХ ПОДРУЧНЫХ ЖЕН ЗАБИРАЛИ? ДУМАЮ, ЭТО БЫЛ СПОСОБ ДАВЛЕНИЯ НА НИХ — ЧИСТО АЗИАТСКИЙ, ИЕЗУИТСКИЙ»
— С Молотовым вы
после этого встречались?
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Прошло 16 лет со дня катастрофы: я стала взрослой, стала актрисой, но боль об отце жила во мне все эти годы, не отступая даже тогда, когда я была счастлива, влюблена и переживала радостные мгновения успеха. Прочитав справку о реабилитации, я почувствовала, как устала от этой боли и как тяжелы бывают правда и точное знание, убивающие надежду. Теперь ждать было нечего, но ни мстительного чувства к Молотову, ни желания возмездия я не испытывала. Даже не могла крикнуть, как сестра Наташа: «Рожу его видеть не хочу!». В 1955 году Молотов еще оставался очень высокой властью. После смерти Сталина прошло совсем немного времени, чтобы за такой короткий срок мы научились не уважать власть, как навсегда повелось со времен Хрущева. Тогда мы ее еще боялись, да и точных сведений, что Вячеслав Михайлович причастен к гибели моего папы, у меня не было — я только знала, что он не помог, ни разу о нас все эти годы не вспомнил. Мне очень хотелось знать, почувствует ли он и такие, как он, — решавшие, осуждавшие, — стыд: переменится ли в лице, прочитав, что ближайший его друг, для спасения которого он и пальцем не шевельнул, безвинно погиб». ...Молотов тут же прислал машину и всех, кто в семье остался, просил приехать к нему в Кремль. Тогда еще он не был снят с должности министра иностранных дел...
— ...и члена
Президиума ЦК КПСС...
— Поехали мы с моим племянником, сыном старшей сестры, приняли нас прекрасно... Жена Молотова Полина Семеновна — чудный человек — обняла меня и долго не выпускала из объятий, а потом...
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «...А потом появился он. Совсем не изменившийся, коренастый, в костюме и жилетке, курносый, бледный, в пенсне, с любезной улыбкой опытного дипломата и с тем же закрытым, нейтральным выражением, которое я помнила с детства. Губы улыбались, но улыбка ничего в бесстрастном этом лице не меняла». Вячеслав Михайлович почему-то держал в руках эту справку. «Та-а-ак... Ввиду отсутствия, — он «окал» немножко, — состава преступления... Та-а-ак, 55-й год... А арестован в 37-м... Долгонько разбирались!».
— Бездушным он был человеком?
— Очень сухим, без эмоций — весь в себе, но тут явно переживал — я это видела... Молотов настолько расстроился, что не стал с нами сидеть, удалился.
— Его жена, видная большевичка, первый зампредседателя Совнаркома СССР, Полина Жемчужина тоже была репрессирована (как и супруга «всесоюзного старосты» Михаила Калинина). Зачем, по-вашему, у сталинских подручных, всемерно вождю преданных и послушных, варварски забирали жен?
— Не знаю, но думаю, что это был способ давления на них — чисто азиатский, иезуитский. Тем самым их держали на крючке, потому что те, наверное, умоляли: «Только не убивайте — я буду служить верой и правдой».
— Жемчужина не говорила вам, пытался ли Молотов добиться ее освобождения?
— Нет, сказала только: «Ты не сердись на него за отца — он даже для меня ничего сделать не мог».
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Почувствовав неловкость, быстро заговорила Полина. О себе, о своей ссылке, о том, как ее отправили в Караганду под чужим именем, как Молотов по приказу Сталина с ней развелся и как она молила, чтобы ей разрешили хоть кошку в мазанке-хибаре завести. В лагере человек мучился оттого, что жил постоянно на людях, в человеческом скопище — там и умирал, а Жемчужина четыре года ссылки страдала оттого, что не видела вообще никого, кроме постоянно приезжавшего оперуполномоченного. Каждый вечер, прижимая к себе теплую мурлыкающую кошку, она выходила в пустую степь, смотрела на закат и тосковала по дочери и мужу. У нее не было ни радио, ни газет — никого, кто мог бы сообщить ей даже самые незначительные новости. О смерти Сталина она так и не узнала, и вот однажды, выйдя как-то мартовским вечером в степь, увидела, что по ровной ее поверхности на огромной скорости, с включенными на полную мощность фарами приближается большая машина. Все ближе, ближе... Она поняла: за ней приехал муж, что-то переменилось и ей разрешат вернуться». «За обедом я заметила, как много и жадно ест Полина Семеновна, в моей детской памяти — привередливая малоежка. Поймав мой взгляд, она объяснила: «Никак не могу наесться — ворую со стола, кладу себе под подушку, а ночью ем...».
— Неужели после того, как она вернулась из лагерей, они как ни в чем не бывало спокойно жили?
— Да — Полина Семеновна считала, что это была попытка подобраться к мужу. От нее требовали показаний против него, все время спрашивали: «А Молотов знал об этом?». Она отвечала: «Не знал!» — и спасла его этим от смерти. Ей же инкриминировали шпионскую связь с Голдой Меир — в то время премьер-министром Израиля.
— Ну да, они же подругами были...
— Я бы так не сказала, но Жемчужина пошла в синагогу, а там Голда Меир ходила с подносом — собирала пожертвования на только образовавшееся государство Израиль. Полина Семеновна сняла с себя все: перстень, серьги с бриллиантами — и туда положила. Просто я слышала, как моя мама (она работала у Жемчужиной, они ближайшими были подругами) ей сказала: «Ты что, Полина, с ума сошла? Ты же жена крупного государственного деятеля!», а та, помню, в театральную позу встала: «Прежде всего я дочь своего народа».
— Доигралась...
— После этого ее и взяли. ...На обеде Жемчужина стала расспрашивать, как умерла моя мать. Я объяснила, что жила в Ленинграде и не могла к ней переехать, потому что у мамы с моей сестрой комната была 11 метров. «Конечно, — сказала, — мне следовало быть рядом, особенно после двух инсультов, когда у нее отняло правую сторону, но где жить?». Полина Семеновна удивилась: «Почему ты не обратилась к Вячеславу?». Я объяснила, что пыталась, а поскольку достать Молотова не могла, решила действовать через его брата Николая Нолинского — был такой композитор. Написала письмо, где просила дать маме какую-то площадь побольше, чтобы я могла проживать с ней. «Вы, Николай Михайлович, можете передать?» — спросила. Он отказался: «Не могу — я дал подписку, где обязался никаких писем брату не передавать». Жемчужина не выдержала, закричала на мужа: «Где же у вас сердце? Какие же вы безжалостные, мертвые, страшные люди! Моя подруга умирала — жена твоего первого, лучшего друга. Как вам не стыдно?!».
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «И я поняла, что не об одной маме, не о нашей тесной комнатушке ее вопли... Она кричала обо всем сразу. И о себе, и о том, как ее мучили, позорили, чернили в кабинетах Лубянки, а он, ее муж, второе лицо в государстве, постыдно молчал. Кричала о своем народе и о людях других национальностей, но той же, что у нее, судьбы — ссыльных и лагерных. Что-то прорвалось в ней, неудержимо хлынуло...».
— Молотов как-то отреагировал?
— Молчал, как всегда. Ольга Аросева. Рецепт ее счастья (19.12.2015)
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Какое-то время спустя позвонила Светлана Молотова и пригласила к ним на обед. Никакая охрана в подъезде уже не стояла, и никто пропусков у меня не спрашивал — Полина Семеновна сама открыла на мой звонок дверь и, как в ту встречу, в Кремле, крепко меня обняла. Потом спросила: «Ты Вячу не видела? Он пошел тебя встречать». Это было что-то новое. Молотов? Встречать меня? Я удивилась и промолчала, а в это время вошел он и остановился в нерешительности. Полина Семеновна ему говорит: «Вяча, это Оля, ты же ее маленькую на руках носил, грудную, помнишь? Это — Оля! Ну же, поздоровайтесь...». Вот тут он сказал: «Да, да... Саши Аросева дочка. Так ведь дочка может и руки мне не подать... Я перед Сашей виноват...». Я заплакала: «Вячеслав Михайлович, давайте этой темы никогда не касаться. Вы папу со школьных лет знаете, я пришла к вам, к его другу детства... Никого уже и не осталось, кто папу мальчиком помнит: вы — единственный». Тут вмешалась Полина: «Оля, поверь, он ничего сделать не мог... Не мог ничего сделать... Ты этого времени, этих людей не знаешь, маленькая была, а я знаю! И все! И хватит! И пошли, пошли к столу!». Никаких кремлевских разносолов и изысков на этот раз на столе не было, да и нынешняя квартира Молотова была небольшая, двухкомнатная. Полина Семеновна угощала тем, что настряпала сама: очень вкусным салом, которое солила по какому-то особому рецепту — учила меня, как его приготовлять, перечисляла компоненты: чесночок, лавровый лист, молотый перец, хрен, разведенный в теплой воде, и под грузом держать два дня при комнатной температуре... Потом, улыбаясь мягко, печально вдруг сказала: «Это у нас в Белоруссии так сало готовят...». Раньше я не слышала, чтобы она так тепло детскую, местечковую, деревенскую свою родину вспоминала. Все Кремль, да Москва, да Россия, а у Молотова возле тарелки с супом лежала очищенная луковка и несколько долек чеснока, и он ими аппетитно хрупал». «...Жемчужина умерла раньше своего мужа. На похоронах было очень много народу — и ее, и его друзей. Я узнала Микояна, внука Сталина подполковника Джугашвили, очень похожего на деда. Старенький Булганин (министр обороны, а затем Председатель Совета Министров СССР, маршал. — Д. Г.) в штатском, а не в генеральской форме, спрашивал: «Выпить, выпить-то дадут? Куда ехать?». Потом мы хоронили его. Из-за репетиций на кладбище я вовремя не успела, пришла прямо на поминки... Протиснулась к его дочери Светке... Позже тихо, шепотом спросила: «Отец что-нибудь оставил? Успел написать воспоминания?». Света тихонько так, на ухо мне ответила: «Что ты, Оля! В ту же секунду, как он умер, они приехали, опечатали квартиру, а потом дачу в Жуковке и все бумаги взяли с собой. Еле упросила парадный форменный мундир мне на память оставить». Его похоронили в могиле Полины, а после отца с матерью недолго прожила и Света — умерла скоропостижно...».
— Сколько лет было Молотову, когда он скончался?
— Так, это в 86-м случилось, а они с отцом одногодки, 1890 года рождения... 96, значит... Помню, на 85-летие я позвонила ему — он жил в Жуковке всеми отвергнутый. «Я вас поздравляю», — сказала. Он: «С чем, детка?». — «Ну как с чем? С днем рождения». Молотов вздохнул: «Какой день рождения, когда жизнь твоя никому не нужна? В тягость она, и радости от нее нет никакой», на что я заметила: «Но это же жизнь — вы ходите по земле, дышите»...
— ...между прочим...
— Он понял. «Ты умная девочка», — произнес. Все.
— Похороны его были пышные?
— Нет, людей пришло мало.
— Вам было его жаль?
— Да.
— Но почему?
— Понимаете, есть разные привходящие обстоятельства... Он же когда-то был дядей Вячей — добрым старым знакомым, носил меня на руках — я с детских лет его помню. Молотов — единственный человек, который знал отца с детства, учился с ним в одном классе, поэтому ненависти у меня не было. Кстати, любопытную вещь обнаружил его внук Вячеслав Никонов...
— ...известный политолог?
— Да, сын Светланы. Недавно меня пригласили в Дом дружбы народов — так теперь называется Всесоюзное общество, где когда-то работал папа, — на какой-то юбилей: просили рассказать об отце, поскольку он это учреждение возглавлял. Пришел, короче, этот Вячеслав, Слава, Славик Никонов, и при всех меня огорошил: «По вашему примеру я сейчас занимаюсь бумагами деда, и знаете, нашел все письма вашего отца с 26-го года — он их берег». Я чуть с ума не сошла: «Ты принес их? Ты мне их отдашь?». Он кивнул: «Да!» — и протянул целую пачку.
— С какими чувствами вы их читали?
— Во-первых, я еще не все прочла. Понятно, что там везде «дорогой Вяча» (20-е годы, они дружили...), но почерк жуткий, к тому же это ксерокопии — Никонов, конечно, не подлинники дал. Меня поразило то, что этот сухой, законопослушный, боязливый человек все-таки не побоялся столько лет держать письма расстрелянного врага народа — понимаете?
Ольга Аросева - Бабье лето
— Это правда, что в
знак протеста против того, что отца репрессировали, вы решили не поступать в
комсомол?
— Вы ее за это не осуждали?
— Я ее била, хотя она на семь лет меня старше. Наташа даже не сопротивлялась — наверное, все понимала, а меня предупредили: при поступлении в комсомол надо сказать, что от отца своего — врага трудового народа отрекаюсь. «Не буду этого делать!» — отрезала я.
— И вас не приняли?
— Мне могли отказать, если бы я поступала, но заявление: «Прошу принять меня в ряды ВЛКСМ» я не писала.
— Чтобы завершить эту жуткую тему, спрошу... Сегодня, когда столько известно о репрессиях и их жертвах, вы можете сформулировать, что это было? Какую цель, на ваш взгляд, преследовало столь массовое истребление людей?
— Вы знаете, до конца понять не могу, и это все время меня мучает. Я вот пытаюсь представить, что должен был чувствовать отец, когда свои же, за кого он готов был отдать жизнь, его расстреливали.
— Ни за что, причем.
— Да, без малейшей вины. О чем он думал? Мне кажется, только о детях, поскольку уже понимал, что остаются они без него. Что это было? Конечно, борьба за власть, вернее за единовластие, потому что Сталин хотел быть одним-единственным народным кумиром и своей цели добился. Для меня это загадка: как, пересажав половину страны, стать ее идолом? Что же это за народ такой, спрашивается, ведь это же правда, что, идя в бой, люди кричали...
— ...«За Родину! За Сталина!»...
— ...и когда этого страшного человека хоронили, я, зная все, плакала.
— Вы были на его похоронах?
— Нет, не дошла. Меня чуть не раздавили в тот день — я добралась до Трубной площади по скверу, цепляясь за ограду, за ветки деревьев.
— «Ходынка» была?
— Да, потому что все шли в ту сторону, чтобы повернуть к Колонному залу. Нет, в гробу его я не видела, но главное в том, что это обожествление, поклонение все-таки невыдуманное — народ действительно был в отчаянии.
— Сами-то вы почему плакали?
— Не знаю... Было какое-то ощущение, что мы что-то важное теряем и всем теперь будет плохо. Он как-то сумел в этом нас убедить.
— У вас есть сегодня к нему, к Сталину, ненависть?
— Понимаете, я не назвала бы это ненавистью, просто есть удивление: как, ну как это могло случиться? Вы вот спрашиваете, а я до сих пор не могу этот феномен объяснить. Нет, не могу...
— Такое возможно, на ваш взгляд, в России еще раз?
— А черт его знает — русский народ в этом отношении непредсказуем. Вот, например, храм Христа Спасителя — говорят: «Пришли большевики и его разрушили». Зачем же себя обманывать: не большевики разметали его по кирпичику. Вы хронику смотрели? Видели лица этих остервенелых людей, которые срывали кресты? Такое нигде, кроме нас, невозможно: храм, который царь на народные средства возвел, тот же народ снес, а потом еще раз отстроил — фантасмагория! Так что в нашей стране, по-моему, все может произойти.
Ольга Аросева. Юбилейный вечер в театре Сатиры
Год выпуска: 2011
творческий вечер Продолжительность: 01:15:07
— Удивительный народ...
— Поразительный, а вместе с тем и несчастный, и страшный, и добрый в каких-то ситуациях...
Народная артистка России
Ольга АРОСЕВА:
«Ты
можешь почитать нам стихи Анны Андреевны?» — спросила Раневская, представив
меня Ахматовой. Я встала в позу и начала читать есенинское: «Ты жива еще, моя
старушка?»
«В ВОЙНУ
СМОКТУНОВСКИЙ ПОПАЛ В ПЛЕН, БЕЖАЛ, ПОТОМ СВОИ ЖЕ ОТПРАВИЛИ ЕГО В ЛАГЕРЯ»
— Вы блестящая театральная актриса, но, если говорить о вечности, шагнули туда прежде всего как кино— и телезвезда. На вашем счету яркие роли в потрясающих лентах «Берегись автомобиля», «Старики-разбойники», «Невероятные приключения итальянцев в России» и «Интервенция», хотя такой популярной вы стали благодаря не столько кинематографу, сколько телепрограмме «Кабачок «13 стульев».
— Это точно, потому что «Кабачок» все-таки ежемесячно выходил, а фильмы от случая к случаю, вдобавок лучшие достижения в кино у меня довольно скромные. Я там не прима, понимаете? — всегда вторые роли играла.
— Зато какие вторые роли!
— И с какими партнерами: Смоктуновский, Никулин, Папанов... В кинематографе вообще все большие свершения за актерами театральными, потому что у них за плечами...
— ...школа...
— Вот именно. На съемочной площадке достоверность, правдивость эпизода зависят в основном от искусства оператора: в той или иной сцене он может прикрыть недостаток, скажем, эмоциональности — какие-нибудь капли дождя пустить, падающую листву, и лицо актера преобразится, у вас на глазах будут слезы, а в театре этого эффекта нужно достигать самому, поэтому... Да, кино действительно дает популярность или, как вы говорите, вечность, но к нему нужно быть подготовленным театром.
— Вы вот назвали партнеров... Тяжело было сниматься в «Берегись автомобиля» с таким грандиозным актером, как Смоктуновский?
— Легко. Да, представьте себе. Знаете, он немножко, что ли, придуманный и попытался со мной тоже что-то изобразить.
— На вшивость хотел проверить?
— Ну да, и когда первый раз встретились, елейным, вкрадчивым голосом (ну точно Иудушка Головлев в мхатовской постановке) спрашивать стал: «Простите, я не помешаю вам, если здесь сяду? Простите, вас Оленькой зовут? Простите, вы сценарий...». Я его оборвала: «Что ты придуриваешься тут? Пришел — так сиди: нечего церемонии разводить». Он рассмеялся: «Боже мой, наш человек» — и мы моментально с ним подружились. Конечно, судьба у Кеши была необычная. Великий актер, он столько накопил жизненных травм, что ему очень легко было свою душу на что-то такое настроить.
— Он же сидел?
— Ну да, а почему? В войну попал в плен, бежал, потом свои же отправили его в лагеря, но Смоктуновский был предан театру и все свои страдания, все пережитое умел...
— ...выплеснуть на сцене...
— ...вывернуть наизнанку, превратить в искусство.
— Вы собственноручно в «Берегись автомобиля» водили троллейбус или за вас это делал дублер?
— Сама, сама... Эльдар Рязанов предупредил: если я не закончу курсы вождения троллейбуса, он меня на эту роль не утвердит, поэтому я исправно посещала занятия. Кстати... Когда отмечали 80-летие Эльдара, были всякие юбилейные съемки и меня в Филевский парк привезли. Оказывается, мой троллейбус стоит там, как броневик Ленина, как историческая ценность, с надписью: «Этот троллейбус снимался в «Берегись автомобиля».
— Вы не опасались задавить Смоктуновского во время знаменитой сцены встречи после его отсидки?
— Боялась жутко. Он же артист порывистый: «Люба, я вернулся!» — и на ветровое стекло бросается, а оператор меня проинструктировал: «За три метра до Иннокентия остановись». Легко сказать: во-первых, как это рассчитать, а во-вторых, Смоктуновский рвется вперед. Я, увидев это, по тормозам, а мне ведь тоже поиграть хочется, радость встречи изобразить. Струхнула тогда, но, слава Богу, Кешу не задавила.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Вечером он меня спрашивает: «Скажи, Ольга, что делать — у меня здесь в Одессе родная сестра живет. Я когда в лагере сидел под Норильском, она на мои письма ни разу не ответила, а теперь вот брата, «знаменитого артиста», в гости зовет... Я: «Она боялась, и ты ее не суди — кто из нас не боялся?». Он помолчал, потом спрашивает: «А ты пойдешь со мной?». Я согласилась... В ту пору, да и много позже, никто не знал, что названный уже великим, удостоенный Ленинской премии, первый актер страны Иннокентий Смоктуновский воевал, был в плену, сидел в ГУЛАГе, вообще имел сложную, путаную, трагическую биографию... Кеша, у которого в Москве была репутация эгоцентрика-одиночки, занятого лишь собой, очень помог своим товарищам по заключению талантливым актерам Жженову и Лапикову: добившись славы раньше, всеми силами внедрял их в кино, рекомендовал самым лучшим режиссерам... Финальный эпизод «Берегись автомобиля»: я еду на троллейбусе, а досрочно выпущенный из тюрьмы Смоктуновский-Деточкин, как обритый наголо зек, стоит посреди дороги, загораживая путь, и, увидев меня, тихо, счастливо произносит: «Люба, я вернулся...». Отсняв мой крупный план, оператор переводил камеру на стоявшего Смоктуновского. Я уползала из кадра под сиденье, а на мое место усаживался Рязанов, и Кеша должен был произнести эту коронную фразу, но у него ничего не получалось. Никогда столько дублей от великого Смоктуновского не требовалось, и вдруг он сказал: «Эльдар, у нас ничего не выйдет, если я на твою рожу буду смотреть... Пусть Люба, то есть Оля, остается на своем месте». Я вылезла из-под сиденья, он мне заулыбался — и сразу все получилось»...
«У МЕНЯ ПОД БОТАМИ НИЧЕГО НЕТ», — ПОСЕТОВАЛА АХМАТОВА»
— Готовясь к этому интервью, я обратил внимание на то, какие люди прошли через вашу жизнь. Оказывается, вы общались с Ахматовой, и познакомила вас не кто-нибудь, а Раневская. Такие фамилии произносишь не то чтобы с пиететом — с трепетом.
— Это история давняя... Моя мама, как я вам уже говорила, работала у Жемчужиной, и когда Фаина Георгиевна приехала в Москву... Короче, у нее не было даже угла своего, и она пришла к Полине Семеновне какое-то для нее жилье попросить. Та помогла, сделала комнату у Никитских ворот, а мама моя, очень живой, непосредственный человек, тут же сообщила Раневской, что у нее две дочери учатся в театральном. Фаина Георгиевна даже пришла на выпускной спектакль смотреть мою старшую сестру. Я — Оля, сестра — Лена, она нас путала, поэтому называла обеих «Леля»: на всякий случай! Когда я уже в Ленинградском театре комедии работала, она приехала на «Ленфильм» сниматься в сказке Шварца «Золушка».
— Ну да, в роли мачехи.
— Тогда только открылись коммерческие магазины, и Фаина Георгиевна подкармливала меня слоеными пирожками с мясом из «Норда»: парочку в этом кафе купит, принесет в театр и оставит на проходной. Жила она в «Астории» — я иногда к ней туда заходила. Однажды пришла, а там в жутких ботах, со спущенными чулками сидит Анна Андреевна Ахматова. «У меня, — посетовала, — под ботами ничего нет». Дамы собирались в Мариинку, и она примеряла Фаинины туфли: какие можно надеть.
— Бедность какая!
— Что вы! (Вздыхает).
— Ахматовой вас представили?
— Фаина Георгиевна ей сказала: «Это молодая актриса», а мне: «Леля, это Ахматова — ты знаешь, кто она?». — «Конечно», — кивнула. «Ты можешь почитать нам стихи Анны Андреевны? Будешь потом говорить, что сама Ахматова тебя слушала»... Ну, меня два раза просить не надо, и вдруг черт меня дернул: с перепугу или из какого-то хулиганства я встала в позу и стала читать есенинское: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет...». Наступила жуткая пауза, повисла буквально могильная тишина. Ахматова сидела, не дрогнув, а Фаина с состраданием произнесла: «А мама у нее говорит по-французски». Мне стало так стыдно: «Ой, ради Бога, Фаина Георгиевна, я забыла, сейчас другое прочту:
...Мне очи застит туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице.
После этого Анна Андреевна смилостивилась.
- Оттаяла, да?
— «Красный тюльпан», — сказала, — ты неверно читаешь: надо нараспев, на мотив восточной песни. Я в Ташкенте его написала».
— Говорят, Раневская была удивительно добрым, отзывчивым человеком: настолько не от мира сего, что однажды отдала какой-то женщине единственную свою шубу.
— Это было при мне. Я у нее сидела — она меня какими-то бутербродиками кормила, и вдруг снизу звонят: «К вам пришли». Входит старая побирушка: «Фаечка, ты меня помнишь? Мы же с тобой в гимназии вместе учились».
— В Таганроге еще?
— Да, и показывает фотографию, где Фаина видна: «Это наш класс». Та спросила: «Почему же ты без пальто?», а женщина развела руками: «У меня его нет». — «Господи, зима же на улице!». — «Ах, бедная я, несчастная! Фаечка, помоги!» — и Раневская отдала ей свою шубу. Когда та ушла, я подала голос: «Фаина Георгиевна, а в чем вы в Москву поедете?». — «У меня есть халат клетчатый очень хороший, теплый — из пледа». — «А вдруг это аферистка?». — «Так у нее же фотография». — «Ну хорошо, вы там видны, — возражаю, — а ее вроде нет. Она же не показала, что вот, это, мол, я». — «Леля, нельзя так плохо думать о людях», — отрезала Фаина Георгиевна, но уже с явным сомнением. Так в халате и уехала в международном вагоне «Красной стрелы». Конечно, это была необыкновенная личность — Бог сподобил меня встречаться с людьми уникальными.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«С Раневской мы виделись постоянно в Москве, когда я уже служила в Театре сатиры, а она — по соседству, в Театре имени Моссовета. Помнится, встретились однажды, я иду курю, и она идет курит. «Все куришь?» — спрашивает. «Да, — отвечаю, — а вы, Фаина Георгиевна, много курите?». Она: «Ну как тебе сказать... Когда чищу зубы с этой стороны, папиросу сюда перекладываю, когда с этой — сюда. Много это или мало?».
Однажды какой-то мужчина пришел в наш театр и сказал, что Фаине Георгиевне очень плохо — она лежит на улице Грановского в Кремлевской больнице и хочет видеть меня. ...Она лежала в палате одна, похожая на короля Лира: седые волосы разметались по подушке, глаза все время уходят под веки... Спрашиваю: «Фаина Георгиевна, как вы себя чувствуете?», а она слабым голосом: «Начнешь меня завтра по всей Москве изображать?». Я села рядом с постелью и стала ее ободрять, хвалить... Совсем зашлась в похвалах, чтобы она не лежала вот так безучастно с «уходящими» глазами: «Вы единственная, уникальная, больше в мире таких нет...», и тогда глаза приоткрылись, и с койки грозно так донеслось: «А Анна Маньяни?».
— С вами в Театре сатиры играли потрясающие мастера — достаточно вспомнить Папанова и Миронова. Насколько я слышал, они не упускали случая друг друга поддеть...
— Ну, Толя-то Папанов — шпана усачевская, у него здесь, чуть ниже большого пальца (показывает), татуировка была — якорь. Обычно он его тщательно гримом замазывал, тоном, а однажды забыл, и когда с Лопахиным в «Вишневом саде» здоровался, Андрей Миронов, его игравший, эдак невинно поинтересовался: «Гаев, вы из блатных?». Папанов мгновенно ко мне подошел и стал тянуть руку для поцелуя. Я шиплю ему: «У нас это не поставлено», а он умоляюще: «Леленька, поцелуй руку, Леленька!». Я увидела якорь и все поняла. Губами по руке его поелозила, наколку красным замазала...
— Сложный у Папанова был характер?
— Еще и какой!
— А в чем сложность-то заключалась?
— В непредсказуемости. Он, знаете, был человеком крайностей — потому и актер замечательный. Разораться мог из-за пустяка, например, играли мы в «Горе от ума»: я — графиню Хлестову, а он — Фамусова. Пьеса, как известно, в стихах, и вот на балу у нас возникает небольшая перепалка. Хлестова рассказывает о ком-то: «Был острый человек, имел душ сотни три...». Фамусов поправляет: «Четыре...». Я: «Три, сударь...». Он: «Четыреста...». — «Нет, триста!» — говорю. «Как раз четыреста, ох! Cпорить голосиста!». — «Нет, триста, триста, триста!». Папанов ошибся, вместо: «Четыре», сказал: «Три» — в стихах. Я тогда взяла его реплику: «Нет, четыре».
— Поменялись...
— Он совсем обалдел. «Ох, — говорит, — спорить голосиста». Я: «Четыреста, четыреста». В общем, запутались, стали друг на друга орать. Он выскочил за кулисы: «Надо Грибоедова читать, это классик, Леля! Что вы себе позволяете? Не учите роли...». Раскраснелся, своим жабо трясет — Толя, когда играл дворянские роли, очень любил наклеенные ресницы, розовые щеки... Я ему: «Дурак, не ори, ты сам все напутал. Там 20 человек стоит, спроси у них, что ты сказал — вместо «четыреста» брякнул: «Триста». Он побежал за книгой, схватил ее, а потом бухнулся передо мной на колени: «Прости, Леля!». Я плечами пожала: «Ты мне тут Малый театр, пожалуйста, не устраивай».
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Я знала Толю даже не со студенческих времен, когда он учился в ГИТИСе, а я — в МГТУ по соседству, а с самого детства. На Усачевке жила моя родная тетка Надя, одна из семи папиных сестер, а у нее был сын Юрка, чуть постарше меня, и он приводил с улицы долговязого некрасивого подростка. «Олечка, — шептала мне тетка, — Боже тебя упаси с этим парнем знакомиться! Он из усачевской шпаны — не знаю, что твой брат в этом хулигане находит». Хулиганом да «усачевской шпаной» был будущий знаменитый актер Анатолий Дмитриевич Папанов. ...Первая встреча Толи с моей мамой едва не закончилась скандалом. Как-то я привела его с Юрой Хлопецким, обоих моих давних друзей, домой. Мы приготовились праздновать мое возвращение из Ленинграда в Москву, и нарядная мама уже села за стол, как вдруг Толя спросил меня, сколько я буду получать в Театре сатиры. Оказалось, что моя зарплата больше, чем его, Папанова, на три рубля. Он мгновенно разъярился, схватил меня за отвороты жакета, прижал к стене и начал душить, выкрикивая яростные ругательства, что, мол, девчонке посмели дать жалованье больше, чем ему, талантливому актеру... Мама поднялась из-за стола и спокойно сказала: «Анатолий Дмитриевич, вы будете знаменитым актером... Я совершенно в этом уверена: у вас такой потрясающий темперамент, но только, пожалуйста, оставьте мою дочь Олечку — вы убьете ее, а она тоже талантливая актриса...». Разъяренный гигант, чуть ли не колотивший меня головой о стену, тут же утих... Иногда в Толе и правда просыпался прежний уличный хулиган — он становился страшным хамом, орал что ни попадя, в выражениях не стесняясь... Потом мучился, стыдился себя: «Леля, ты не смотри, что я такой хам, — у меня в душе незабудки цветут». Незабудки действительно цвели — Толя был замечательно верным, никогда не предавал друзей. Моей обидчице, даром что та была дамой, как-то влепил пощечину, трогательно любил свою чудесную жену — нашу актрису Надю Каратаеву... Одно время Папанов сильно пил, а потом резко, в один день, бросил. Когда пил, Надя боялась оставлять его дома одного. Звонит как-то утром по телефону (мы с ней детский спектакль должны были играть) и просит совета: «Толя требует водки, а мне... пора уходить», но в театр Надя не опоздала. Спрашиваю, как она с Толей устроилась. Отвечает: «Обула его в валенки, вывела на балкон и собачьей цепочкой приковала к решетке». Я со смеху и роль играть не могла...».
— Миронов легким был человеком?
— В общем-то, да.
— В театре его любили?
— Женская часть — очень. Он, как вам сказать, чересчур обеспеченный был по сравнению с другими актерами: приезжал на BMW, курил «Мальборо».
— Страшное дело!
— Понимаете? — а ведь в те годы артисты довольно нищими были.
— Коллеги по сцене, надеюсь, радовались за него от души?
— Да, разумеется (смеется), — точь-в-точь, как недавно у меня на юбилее, когда мне подарили «бьюик»... Вывезли на сцену машину, повисла пауза, и Шура Ширвиндт, сидевший рядом со мной, тихо сказал: «Посуровели лица товарищей». Вот так же «суровели лица товарищей», когда Андрей появился в театре, но он был такой шармер: легкий, веселый, анекдоты рассказывал — компанейский, одним словом.
— Это правда, что Миронов умер практически у вас на руках?
— Не у меня — на гастролях в Риге во время спектакля «Женитьба Фигаро».
— Но вы же его вроде держали?
— Мы его все держали... Когда Андрей стал падать, его подхватил Шура Ширвиндт.
— Вы в это время были на сцене?
— Да, играла Марселину, его мать. Шла последняя наша сцена, он произнес: «Прощайте, матушка!», я: «Прощай, сынок!»... Помню, я с кем-то за кулисами поделилась: «Каким глубоким артистом Андрей стал — так проникновенно сказал: «Прощайте, матушка!», а потом выходят пейзане на сцену, и он читает свой монолог против графа: мол, что тот себе позволяет... Начал тихо, по нарастающей, и вдруг стал цепляться за кулисы, его повело куда-то: «А-а-а!». Ширвиндт — граф Альмавива — подхватил Андрея на руки и втащил за кулисы.
— Занавес дали?
— Да, вышел Зяма Высоковский, извинился за то, что мы не можем закончить спектакль... Миронов несколько минут не доиграл... Мы положили его на стол, где было множество искусственных цветов, приготовленных для финала спектакля, — Андрюша, еще живой, лежал, как в гробу, без сознания... Потом у него изо рта пошла пена, он пытался смахнуть ее непарализованной рукой и в бреду все повторял: «Голова болит, голова...».
— Умер он прямо там, за кулисами?
— Его отвезли в больницу. Шура сказал мне: «Кандель (известный врач-нейрохирург, муж сестры Иосифа Кобзона. — Д. Г.) в Риге — найди его». Мы его как-то там встретили, и я думала, профессор в гостинице «Рига» живет, что напротив Оперного театра, поэтому прямо в костюме Марселины побежала узнавать, нет ли его там, но он остановился в гостинице Совмина. Я ему позвонила, с перепугу даже отчество забыла. «Эдик, — кричу, — это Оля Аросева! Андрею плохо, увезли в больницу». — «В какую?». Он тут же туда поехал, но было поздно. Потом позвонил мне, сказал, что надежды нет: «У него все мозги в крови плавают — лопнула аневризма».
— Какой-то рок: в одно лето Театр сатиры потерял двух своих главных звезд — Папанова и Миронова. С интервалом...
— ...в девять дней.
— Их что же, без коллег хоронили?
— Ну почему же — латвийское правительство бесплатно выделило самолет. Андрея, правда, повезли на машине. Это было ужасно: я его провожала и видела... В рафик загрузили лед, и на нем даже не гроб стоял, а лежало тело, закутанное, как мумия, в простыни. За ним ехал, по-моему, Гриша Горин, еще кто-то, а все, кто был от работы свободен, сели в самолет и полетели в Москву...
— Гастроли, однако, театр не прервал?
— Нет, причем играли на двух площадках. Когда умер Папанов, вместо спектакля, где он был занят, творческие вечера давал Андрей, а когда не стало Миронова, вечера проводили я, Зяма Высоковский и кто-то еще. Я Андрея не хоронила — была как раз задействована в постановке, а вот Толю в последний путь провожала. Ездили всего несколько человек: Державин, Нина Архипова, я, Ткачук...
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «...А начиналось лето безмятежно — в Прибалтике, при сплошных аншлагах, в чудесную солнечную погоду. Мы отыграли в Вильнюсе и должны были переехать на автобусах в Ригу. Папанов тоже сыграл свой знаменитый спектакль по пьесе Розова «Гнездо глухаря» и на пару дней решил подскочить в соседнюю Карелию, досняться в фильме «Холодное лето пятьдесят третьего», где у него была главная роль.. Мы благополучно приехали в Ригу. Ждем Толю на вечерний спектакль, на «Рыжую кобылу с колокольчиком», где и Надя Каратаева, его жена, была занята. Перед выходом из гостиницы Надя обеспокоенно стучит мне в дверь: «Знаешь, что-то Толича нету. Самолет прилетел, я в аэропорту справлялась, но Толича среди пассажиров нет. Может, решил добираться не самолетом, а каким-нибудь другим транспортом и прямо в театр поехал?». Пришли в театр. Папанова нет, значит, главный исполнитель отсутствует, а спектакль начинается ровно в семь вечера. И Плучека нет — он в Юрмале. Решили играть вместо спектакля концерт — Державин, Ширвиндт, Мишулин, я — все, кто был занят в спектакле и находился в театре (за Борей Рунге послали в гостиницу). Нам говорят: «Шура, Миша, вы начинайте. Потом Спартак выйдет, потом Оля с Рунге...». Тем временем Надя все звонит и звонит домой в Москву, и никто ей не отвечает: дочь, актриса Театра Ермоловой, на даче. Мы играем концерт, и вдруг меня словно осенило — шепчу Боре Рунге в кулисе: «Толя мертв, иначе дал бы о себе знать. Он такой обязательный человек, что сделал бы это непременно — даже если бы свалился пьяным, все равно его последние слова были бы: «Сообщите в театр любым способом!..». Надя дозвонилась наконец до соседей, чтобы те пошли и постучали в дверь папановской квартиры. Она дозвонилась и до пункта охраны, где ей ответили, что квартира Папанова с охраны снята. Значит, кто-то там был. Актриса Нина Архипова, жена Менглета, звонит своей дочери и просит ее съездить на папановскую дачу, чтобы попросить Лену, Толину и Надину дочку, живущую там, срочно выехать в Москву и узнать, где отец. Мы все сидим в номере у Нади, не расходимся, и вот часа через два звонит ее зять и говорит: «Надежда Юрьевна! Анатолия Дмитриевича нет». Надя не понимает: «Как это нет?». — «В живых нет», — отвечает зять. У Лены с мужем был ключ от отцовской квартиры — они открыли дверь, вошли, а мертвый Анатолий Дмитриевич сидит в ванне. Если все это подробно описывать, получится театр ужасов. Что близкие люди при таком известии чувствуют, что говорят? Мягкая, тихая, добрая Надя вдруг стала кричать: «Товарищи, я вдова! Я сейчас черное платье надену! Толич, Толич, что ты учудил?». Произошло вот что. Рейс из Карелии в Прибалтику отменили, и Толя, на день раньше закончив съемки, решил полететь в Москву, а из Москвы вечерним поездом вернуться в Ригу. Приехал домой, а в Москве то лето было очень жарким — вот и полез в ванну. Горячей воды, как нередко случается в столице летом, не оказалось, пустил холодную. Видимо, произошел спазм сосудов головного мозга — Толя упал и умер в ванне».
— Не всякий театр смог бы устоять, оправиться от такого удара — смерти двух ведущих актеров...
— В Латвии тогда отдыхал молдавский писатель и драматург Ион Друцэ. «Это, — сказал он, — библейская история».
Легендарная «пани Моника» Ольга АРОСЕВА: «Раньше мне безумно Ален Делон нравился, и мы всегда с Пельтцер спорили: она предпочитала Жана Габена»
«МЕМУАРЫ ЕГОРОВОЙ ОБ АНДРЕЕ МИРОНОВЕ — НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА: ТАКИЕ МОГЛА НАПИСАТЬ ПОЛОВИНА АКТРИС ТЕАТРА»
— В свое время я
внимательно прочитал скандальную книгу в прошлом актрисы вашего театра Татьяны
Егоровой, посвященную ее многолетнему роману с Андреем Мироновым. С моей
читательской точки зрения, написала она превосходно...
— Ответьте как очевидец: изложенное в книге действительности соответствует?
— Я вам скажу, что тоже считаю Егорову незаурядной, и книга ее талантлива, но существует такой жанр — научная фантастика. Ее сочинение можно, скорее, к этой области отнести, потому что описано там то, чего Татьяне хотелось. Она мечтала, чтобы такие отношения с Андреем у нее были, но со стороны они выглядели иначе.
— Иначе — это как?
— Куда хуже, чем она себе вообразила. Не спорю: женщина имеет право себя обманывать и считать, что было так, а не иначе, но мои претензии к ней по другому поводу: нельзя было в этих «мемуарах» так оскорблять...
— ...коллег?
— Да, нельзя! У всех семьи, дети, понимаете? — так не делают. Извините, я себя приведу в пример, свою книгу. У меня ситуации бывали почище, чем у Тани Егоровой, но зачем это выносить на всеобщее обозрение? Писать интересно о том, что произвело впечатление на тебя как на актрису, дало твоему уму какую-то пищу, пробудило какие-то мысли, а она не состоялась ни как актриса, ни как жена, ни как мать, вот и появляются такие откровения: мол, посмотрите, какая я. Мне ее даже жалко.
— Актрисой Егорова хорошей была?
— Она мало играла, почти ничего, но человек, безусловно, талантливый, и на книге это сказалось, а Андрей... Такие мемуары могла написать половина актрис театра.
— Так он молодец был?
— Да, но хотя мы все хорошо к нему относились, преданно он любил только профессию...
— ...и маму,
наверное?
— Маму он больше боялся.
— Да вы что?
— Правда, и та же Егорова написала в своей книге, что он боялся Бога, маму и меня.
— Вас-то почему?
— Это мне неизвестно — я все хочу ее как-нибудь встретить и спросить. Он совершенно меня не боялся, да и с какой стати?
— Мария Владимировна Миронова суровой была?
— О да — человек-деспот.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Когда умер Александр Семенович Менакер, симпатичный и одаренный, очень музыкальный эстрадный артист, которого заслоняла на подмостках яркая и властная Мария Владимировна Миронова, она осталась без партнера и, может, не прочь была поработать в нашем театре. Как-то я в шутку сказала: «Вот, Андрюша, придет твоя знаменитая мать, ты введешь ее на мои роли — и буду я без работы сидеть...». Ответил он очень серьезно: «Ольга Александровна, я сделаю все, чтобы мать здесь работала, если она этого захочет, потому что она — моя мать, но самым несчастным человеком после этого стану я: жизни она мне не даст»... Миронов был женат дважды, у него росла дочка, но настоящей семейной жизни он, видимо, не имел. Не знаю, кого еще женщины так любили, как его, кто был так достоин любви и так по любви тосковал. Однажды спрашиваю: «Андрей, что ты с женщинами делаешь? Почему они все после тебя чокнутые?». Он улыбнулся: «А вы, Ольга Александровна, попробуйте — вот и узнаете»... Такой легкий и гармоничный на сцене, Андрюша был очень болен. Каждое движение причиняло ему муку, но об этом знали только самые близкие люди... В то лето в Риге он жил в работе, концертах и личных метаниях, как, впрочем, жил всегда: мама — в Кемери, супруга, Лариса Голубкина, — в Юрмале, бывшая жена, Катя Градова, с дочкой — еще где-то (по мелочам я не считаю)... Он говорил, что едет к одной, а ехал к другой, и так врал всю жизнь — по природе правдивый, искренний...».
— В своей книге Татьяна Егорова написала, что на знаменитом диване художественного руководителя Театра сатиры Плучека перебывала вся женская половина театра — это правда?
— Ну, при этом я не присутствовала, но супруга Плучека Зинаида была очень одиозной фигурой. Он как-то вызвал меня в кабинет: «Слушай, что там обо мне Танька пишет? Зинка читать не дает — она там меня ругает?». — «Валентин Николаевич, — ответила я, — вы должны приплатить ей огромные деньги за рекламу. Егорова пишет о вас как о невероятном мужчине, вот только очень досадует, что у вас с ней чего-то не получилось, вы не смогли вовремя что-то сделать».
Он возмутился: «Пусть не врет — я всегда все успевал делать вовремя». Вот и все, а что там и как у них было, не знаю. Конечно, он бабник был, ему нравились женщины. В одну актрису — Таню Васильеву — Плучек влюблен был все время, что не мешало ему увлекаться другими — он этого не скрывал.
— Какая у них с Васильевой разница в возрасте?
— Приличная. Ну, если Таньке было, к примеру, 20, то ему — 70 (на самом деле Плучек 1909 года рождения, а Васильева 1947-го. — Д. Г.).
— Красавец!
— Да, он влюблялся, причем отчаянно — читал стихи...
— Еще и спектакли успевал ставить...
— Успевал. И властью не злоупотреблял. Если, скажем, ухаживал и что-то у него не получалось: кто-то там не слишком охотно соглашался, — не мстил.
— Соглашались, выходит, все, но некоторые не слишком охотно?
— Некоторые (смеется) не соглашались совсем — это я могу вам сказать точно.
— Вы такая
красивая, эффектная женщина, и наверняка у вас было много поклонников. Безумные
поступки они ради вас совершали?
— Говорят, вы предпочитали голубоглазых блондинов?
— Врут! Все наоборот — люблю как раз темные волосы и зеленые глаза.
— Замуж вы выходили четырежды — это были счастливые браки?
— Как вам сказать? В общем-то, да, потому что никогда ни с кем из мужей я не расставалась враждебно, с разделом имущества, вилок-ложек. Мы всегда оставались друзьями, всегда!
— Мужей всех любили?
— Да, а вы знаете, есть такой режиссер украинский Андрей Бенкендорф?
— Конечно...
— Вот он — сын моего мужа, как я всегда говорю. Его мать Элечка Бенкендорф — моя подруга, но долгое время мне было невдомек, что она родила ребенка от человека, за которого я потом вышла замуж. Разные истории были, хитрые довольно коллизии...
— Мне рассказывали, что у вас был сумасшедший роман с выдающимся драматургом Алексеем Николаевичем Арбузовым...
— Это у него был сумасшедший роман, а я как раз сохраняла очень трезвый взгляд на его «осаду».
— В чем выражалось его сумасшествие?
— Он писал мне письма (некоторые у меня в книге приведены), и я считаю, что это лучшие его литературные произведения. Он был сентиментальный романтик и действительно был влюблен.
— Вы отвечали ему взаимностью?
— До какой-то степени. Мне было 20 лет, и на меня этот напор произвел дикое впечатление.
— Сам Арбузов взаимности добивается...
— Ну да... Я с детских лет ходила на спектакль «Таня», на Марию Бабанову смотрела...
— ...для которой и была эта роль написана...
— Мне эти люди казались какими-то небожителями, и вдруг письма, которые звучали ну просто как сонеты Шекспира.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Арбузов мог делиться восхищением от новых стихов Пастернака, рассуждать о футболе, сетовать на бездушие «социалистического романтизма», иронизировать над самим собой, ввязавшимся в драку под Новый год... «Что вы любите, от чего приходите в ярость, чего хотите? Не знаю, не знаю. Почему же весь день думаю о вас? Какого черта пишу эти длинные дурацкие письма? Мне следовало бы подать на вас в суд за наваждение. Вы, вероятно, хитрая, злая, скверная, но как бы я хотел положить свою голову вам на колени, как бы хотел забыть обо всем!». «Я глядел тогда на вас и удивлялся мгновенно возникшей близости — и удивлялся, и страшился, сам еще не зная чего. И осенняя ночь, когда мы шли по пустынному, освещенному луной Ленинграду, мост через Фонтанку, ваши теплые руки и трижды проклятая улица, та, на которой вы живете...
10 часов 10 минут. И ваши губы, ваши дрожащие влажные губы. 10 часов 15 минут. Ваша милая рука, которая гладит мою голову. Что происходило в мире в эти мгновения? Не было ничего, кроме вас. Я чувствовал ваше сердце, ничего не помнил и сходил с ума...». Арбузов бомбардировал меня письмами семь месяцев. В последних посланиях называл своей единственной небесной и земной любовью, доходил до исступленного отчаяния: «Чем ближе ночь, тем страшнее, когда вспоминаю о Ленинграде. Да полно. Существуешь ли ты на свете, моя проклятая выдумка?!». Лишь теперь, в автобиографической книге, я осмелилась объяснить свое молчание человеку, который уже не в силах меня услышать. «Дорогой Алексей Николаевич! Прошло всего полвека, и наконец-то я решилась вам ответить. Почему не сделала этого раньше, хотя вы так об этом просили? Вы обрушили на мой неподготовленный 20-летний разум такой шквал бурных чувств в таком высокохудожественном изложении, что каждый раз, берясь за перо, я понимала, каким убожеством будут выглядеть мои косноязычные признания, а главное, по молодости я была, очевидно, очень рассудительна. Не то что я не верила в искренность ваших чувств, но они, думалось мне, не очень надежны, и оказалась права. Ведь не побоялись же вы через какое-то время уехать от меня — не умерли, не сошли с ума, и то, как сложилась дальнейшая ваша да и моя жизнь, подтвердило, что мы прекрасно и интересно ее прожили с другими людьми. Да, наверное, нам было бы хорошо вместе, но ненадолго, а теперь вы останетесь со мной в ваших письмах навсегда. Когда мне приходится бывать в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, я хожу по «нашим» местам и помню каждый день, проведенный с вами, — их было так немного... Знаю, что чувство к вам было самым сильным и самым красивым в моей жизни. Прощайте, теперь уже — до свидания. Оля Аросева».
— У вас не возникала шальная мысль выйти за него замуж?
— У него возникала.
— А вы не хотели?
— Я ужасно сопротивлялась.
— Он же обеспеченный был, известный...
— Вот-вот. Будь Арбузов не таким состоятельным, я, может, и вышла бы, но всегда ужасно боялась, что он или другие подумают, будто на кубышку польстилась, замуж пошла по расчету... Это у меня пунктик какой-то, поэтому все мои мужчины были нищие — во всяком случае, не обеспеченные.
«КОГДА МЕНЯ СПРАШИВАЛИ О РУНГЕ: «БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ ВАШ МУЖ?» — Я ОТВЕЧАЛА: «БОЛЬШЕ, ЧЕМ МУЖ, — ОН МОЙ ПАРТНЕР»
— По жизни у вас
сложился замечательный тандем с актером Театра сатиры Борисом Рунге, игравшим в
«Кабачке «13 стульев» пана Профессора...
— Вы где-то сказали: «Смерть Рунге для меня и сейчас остается самой страшной и горькой потерей. Он заменял мне семью и мужа, был нежнейшим другом, был всем на свете, и иногда мне казалось, что у нас общая кровеносная система»...
— Да, это правда. Во-первых, он учился со мной — хоть и пришел в Московское городское театральное училище позднее, поскольку воевал. У нас был общий педагог — артист МХАТа Владимир Васильевич Готовцев, и вообще вся жизнь прошла вместе с Борей. Утро у меня начиналось с того, что я звонила ему, а он звонил мне, и тем же заканчивался вечер. Мы никогда не были мужем и женой, любовниками, но мы дружили...
— ...а друзья — это порой больше, чем муж, жена или любовники...
— Да, и когда меня спрашивали: «Борис Васильевич ваш муж?» — я отвечала: «Больше, чем муж, — он мой партнер». Может, потому и не требовалось ни ему, ни мне, так сказать, спутников жизни, что мы имели друг друга. Он был изумительный, нежный, какой-то антикварный прямо-таки человек...
— Интеллектуал?
— Не слишком, хотя по сравнению с теми, кого сейчас звездами величают... Да, но не чересчур. Боря был очень живым и конкретным: и картежник, и выпить любил, понимаете? В быту он мало напоминал профессора-чудака, которого играл на телевидении, — на самом деле он был разгильдяем, но очень хорошим и добрым.
— В 70-е годы телепрограмма «Кабачок «13 стульев» пользовалась в Советском Союзе фантастической популярностью, и все 15 долгих лет, что она выходила, вы были фактически ее главной звездой. На созданном вами образе пани Моники программа держалась, и, помню, колхозники даже писали, что от одного вашего голоса «куры несут золотые яйца». Такой успех — это счастье?
— С одной стороны, да, безусловно, и до сих пор, завидев меня на улице, люди старшего поколения улыбаются. Телевидение привело меня в народ, сделало своей для миллионов. Все-таки столько лет ежемесячно выходить в эфир — это удача, но с точки зрения карьерной «Кабачок» мне, конечно, мешал.
— Клеймо, да?
— Да, поэтому после «Берегись автомобиля» в картину «Старики-разбойники» Рязанов уже меня брал с опаской. «Эльдар, — говорила я, — но другим-то это совсем не мешает. Играет Спартак Мишулин, скажем, в «Белом солнце пустыни» и одновременно пана Директора-идиота: мы же актеры». В ответ он бурчал: «В тебе я не сомневаюсь, ты с ролью справишься, но зритель не сможет тебя воспринять». Понимаете?
— Ну ничего, воспринял...
— И слава Богу!
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Фильм «Старики-разбойники» закончился для меня серьезными неприятностями, к искусству никакого отношения не имевшими. Стояла поздняя осень, во Львове шли дожди, а Рязанову позарез нужен был снежок, серенький зимний рассвет, в который уходят и там растворяются наши старики. Имелся у нас и ветродуй, и специальная пушка, но не было снега. Рязанов и оператор пробовали разнообразные заменители: заряжали пушку манной крупой, мелкими макаронами-звездочками, но иллюзии не получалось. В ожидании снега мы улетели в Москву, и тут же, как назло, начались повсеместные снегопады и метели... Прилетев во Львов, мы все быстро отсняли, вернулись в гостиницу и решили отпраздновать завершение работы. В восемь утра ресторан был еще закрыт, но нам его отперли, вчерашней холодной закуски на стол накидали, бутылки с водкой поставили... Женя Евстигнеев увидел на эстраде оставленные музыкантами инструменты и сел за барабан и тарелки — вот тут-то я впервые услышала, какой он был потрясающий джазовый ударник... В Москву возвратились под самый Новый год, и вдруг из какой-то газеты пришел ко мне корреспондент брать интервью с шуточными поздравлениями и пожеланиями. По простодушию я о нашей «манно-макаронной» эпопее и рассказала. Что тут началось! В газете «Правда» вышла разгромная статья «Не стреляйте макаронами!» о том, что в стране тяжелое положение с продуктами, а наглые и циничные киношники выпуливают в воздух, бросают себе под ноги хлеб насущный советских людей... Раздался звонок от Рязанова: «Что ты наделала? Меня в ЦК партии вызывают!». Я стала оправдываться: «Эльдар, вы им скажите, что это фантазия, сказочное обобщение...». Он: «Ты меня не учи, что говорить! Прошу: больше за перо не берись, никогда в жизни! Обещаю, что буду снимать тебя во всех своих фильмах, только ничего и нигде не пиши!» ...Рязанова вызывал на ковер для дачи показаний сам Кощей Бессмертный брежневского Политбюро Суслов, а от меня потребовали объяснительную записку, что все это мне привиделось на съемках, как сон... В ЦК Эльдар сказал: ну чего требовать от дуры-актрисы, да к тому же еще малограмотной?.. Картину на полку не положили, Эльдара с «Мосфильма» не выгнали, и что еще удивительнее: в следующую свою работу «Невероятные приключения итальянцев в России» он меня таки взял».
«БРЕЖНЕВ СПРОСИЛ ЛАПИНА: «ЧТО У ТЕБЯ ПРОИСХОДИТ? ГДЕ ПАНИ МОНИКА?»
— Говорят, «Кабачок
«13 стульев» очень любил Брежнев — с ним вы никогда не встречались?
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Я с этим живу уже 30 лет и благодарю за это судьбу. Что значит в сравнении с этой великой и простодушной любовью хвала или хула изощренных наших критиков? Или восторженные всхлипы знакомых и родственников после спектакля: «Олечка! Смотрели тебя! Ты так хорошо играла! Лучше всех...». Я говорю о другом и о других, и помню каждого, даже безымянных. Какого-нибудь моряка во Владивостоке, который два месяца не сходил на берег и вдруг, как с корабля на бал, попал к нам на концерт... Шофера, который в страшную стужу вез нас по бесконечному магаданскому тракту сквозь белое безмолвие и не мешал мне думать о тьмах и тьмах таких же обреченных на гибель, как мой отец... Я вспоминаю прекрасные молодые лица строителей Усть-Илимска и бамовской Тынды, и мне горько думать о том, что в этих городах надежды сегодня царствует запустение и тишина... Я очень люблю Москву, мой родной, мой единственный город, но там, далеко на окраинах, я особенно остро чувствовала, что такое моя страна и мой народ. Терпеть не могу, когда после концерта какие-нибудь богатые люди, из «новых», персоны местного масштаба, являются по-хозяйски за кулисы и приглашают отужинать в их обществе. Зовут, словно ничего и не изменилось со времен «Талантов и поклонников» Островского, в полной уверенности, что ты не откажешься и повеселишь, что, раз ты «артистка», «комедиантка», откинешь пару веселеньких номеров, расскажешь анекдотец или поведаешь, кто и с кем в столице живет. Я в таких случаях зверею, злобею, но говорю о других поклонниках и о другой любви. Не верю актерам, которые стонут и жалуются, что устали от славы, что им неприятно, когда их узнают. Мне кажется, они притворяются или лицемерят, и хотя популярность и доставляет некоторые неудобства, лучше с ней, чем без нее. Скажу даже больше: популярность и слава нужны актеру как подтверждение того, что трудное, нервное его дело небезразлично людям».
— Подозреваю, что в театре и Плучек, и многие актеры к телевизионному успеху вас ревновали. Все-таки одно дело — выходить на сцену, где на тебя смотрит тысяча-полторы человек, и другое — многомиллионная аудитория...
— Конечно, все было... Помню, приехали в Киев, а пригласили нас на гастроли с условием, что параллельно в Октябрьском дворце будем играть «Кабачок» и снимать в телестудии на Крещатике очередной выпуск. Меня, чтобы не только на концерт везти, специально ввели в «Интервенцию» на роль хозяйки швейной мастерской — когда открыли занавес и я вышла, были такие овации... Все остальное время зрители ждали, когда появлюсь снова, а у меня там было две реплики.
— Коллеги за вас порадовались?
— «Посуровели опять лица товарищей» (смеется). Ой, когда мы с паном Профессором играли сценки в концертах, принимали нас потрясающе — так было всегда и везде. Когда приезжал Герек, например, или Ярузельский из Польши, сразу: «Где же наши паны? Как их можно увидеть?»... Наше правительство тоже не отставало: время от времени кто-то интересовался: «Где тот театр? Как посмотреть пани Монику?». Конечно, Плучека это раздражало, но когда ему нужно было куда-то в больницу устроиться, он говорил: «Поедем со мной — попроси, чтобы отдельную палату мне дали».
— Валентин Николаевич тем не менее не часто баловал вас премьерами, а в конце 60-х вообще, по слухам, не замечал...
— Да, у нас был разрыв на 10 лет.
— Из-за чего?
— Думаю, из-за ревности. В «Сатире» тогда служил Женя Весник, мой давний товарищ: мы познакомились, когда мне было три года, а ему пять, к тому же приятельствовали наши родители. Женя у нас в театре стал ставить спектакль, а Плучек очень ревниво к этому относился (как и к тому, что я там занята). В конце концов предъявил ультиматум: «Выбирай: или он, или я». — «Я не могу ему отказать, — сказала, — он мой друг детства». Дальше больше: Женя выступил против худрука на собрании, я его поддержала... Закончилось это тем, что Весник ушел в Малый театр, а я осталась, но Валентин Николаевич перестал мне давать роли. Какой-то период играла на Бронной, хотя числилась в Театре сатиры, потом вернулась... Со временем мы помирились, и он занял меня в михалковской «Пене».
— Отличная пьеса...
— За этот спектакль мы получили Государственную премию СССР, и Плучеку я сказала: «Вот видите, сколько бы вы имели, если бы меня задействовали, а так на 10 лет оставили себя без наград». Потом все было нормально...
— Вы, я знаю, знатная преферансистка...
— Жаль, мы не у меня дома, а то бы я показала вам книгу «Русский преферанс» — она вышла несколько лет назад. Там перечислены все крупные отечественные преферансисты, и подобралась неплохая компания: Лев Толстой, Достоевский, из современных Евтушенко, Арканов, а из женщин лишь я. Книжка очень интересная, потому что там разбираются всякие партии, но вам этого не понять, потому что сами вы не преферансист.
— Откуда вам это
известно?
— Опыт, мой дорогой, опыт, а как получилось, что в этой книге и я оказалась? Просто меня пригласили на телевидение — на показательную игру, и я всех обыграла, но учителя у меня были действительно потрясающие.
— Кто?
— Валентина Георгиевна Токарская, например, которая почти всю войну пробыла у немцев в плену...
— ...за что отсидела потом...
— ...в Воркуте, но где бы она ни была, в преферанс всех обыгрывала. Токарская дожила до 90 лет, и все эти годы не расставалась с картами, а вот Татьяна Ивановна Пельтцер понятия в игре не имела. Она все время проигрывала, но преферанс обожала. Ей можно было позвонить в четыре утра: «Татьяна Ивановна, «пулечку»?» — и она радостно соглашалась. Поиздержавшись, наши ребята (особенно на гастролях, когда заканчивались суточные) говорили: «Надо к Татьяне идти сразиться».
— Вы с ней, я слышал, ночи напролет играли под коньячок да лимончик.
— И водка была... Ее домработница Аннушка ночью пекла пирожки, и если особенно сильная шла игра, подсадка (то есть кто-нибудь на большую сумму подсаживался), объявлялось: «Все, перерыв, пойдемте к столу».
— С Пельтцер вы ведь дружили — интересная личность была?
— Тоже со своими причудами, но жизнь у нее была невероятная. В четыре года Татьяна уже стояла на сцене, играла Сережу в «Анне Карениной», а папа у нее антрепризы держал — первый заслуженный артист республики (а потом народный артист Союза), лауреат Сталинской премии Иван Романович Пельтцер.
— Она немка?
— По отцу да, а по маме еврейка.
— Какая гремучая смесь!
— Причем еврейка крещеная, потому что Иван Романович, человек бешеного темперамента, заставил ее креститься.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Когда я пришла в Московский театр сатиры, Татьяне Ивановне Пельтцер было около 45 лет, и мгновенно мы подружились. Тогда у нее был роман с актером Б. Своего избранника Пельтцер обожала и моментально загрузила меня поручениями: то записку этому самому Б. снести, то по телефону ему позвонить, то встретиться с ним и передать что-то — от ее романа я буквально обалдевала! Пельтцер имела вздорный характер, и перед спектаклем ей обязательно нужно было с кем-нибудь поскандалить. Она нарочно себя распаляла, кричала за кулисами на весь женский этаж: «За что вы зарплату тут получаете? Развелось вас... всяких бездельниц, гримеров-костюмеров! Куда вы подевались, дармоедки?!». Пока на всех не наорет, не пошлет куда подальше — не успокоится, но все понимали, что человек она очень добрый — любому в театре помогала, в том числе и деньгами, особенно неимущим молодым актерам».
«ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ТАТЬЯНА ИВАНОВНА ПЕЛЬТЦЕР ПРОВЕЛА В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ»
— Еще до войны у
нее же был громкий роман с немцем...
— Без него?
— Ганс остался там, потом началась война... Спустя много лет, уже в мирное время, мы с Пельтцер часто ездили в Карловы Вары пить лечебную воду, а там рядом Германия, и вот этот «муж ее молодости» приезжал туда в гостиницу, какие-то подарки ей привозил. Помню, мы с Галей Волчек — она тоже там отдыхала! — уселись в парке на скамеечке, откуда был виден Татьянин балкон. Они, двое немолодых людей, вышли, как в «Большом вальсе»: «Боже, — всплеснули руками мы, — какая романтическая картина». Пельтцер предупредила: «К нам не приходите — я вам с балкона махну, когда будет можно». Когда подала сигнал, мы, набрав вина и закусок, пришли. Бывший муж оказался очень симпатичным: высокий, худой, европейского вида старик с густой шевелюрой. «Ганс, — говорю, — вы такая красивая пара: как ужасно, что гитлеровская власть вас разлучила»... Тойбнер сказал: «Ты знаешь, Оля, Гитлер много плохого сделал, но в этом он не виноват — я у Тани нашел записку, где она назначала свидание моему другу». Я к Пельтцер: «Так вы, оказывается, просто легкомысленная дама, а не жертва фашизма. Что же вы нам тут мозги пудрите?». Она подскочила: «Ты что, дурак старый», — и такая пошла перепалка...
— Чувства остались?
— Ну, раз он приезжал и в 70 лет страдал из-за того, что Татьяна ему изменяла, да и она с такой страстью доказывала, что записку ту не писала... Можно было подумать, что ссорится молодая пара.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «Пельтцер была очень самоотверженной подругой — я это на себе испытала. На БАМе, куда она единственная из наших стариков поехала вместе с молодежью на гастроли, в сильнейший мороз я страшно простудилась, и Татьяна Ивановна всю ночь возле меня, бредившей от жара, просидела, ухаживая... Потеря моя была невосполнима, когда их пустяковая ссора с Плучеком переросла в грандиозный скандал и она ушла из «Сатиры» к Марку Захарову в «Ленком». Это стало ее страшной, роковой ошибкой... Захаров Татьяну Ивановну любил, называл «нашей бабушкой», но интересной работы, по масштабу выдающейся актрисы, не давал. У него она стала совсем другая: чего-то боялась, непривычно робела... После спектакля «Три девушки в голубом», который я пришла посмотреть, Татьяна Ивановна познакомила меня с автором, драматургом Людмилой Петрушевской. Я сказала: «Одна Татьяна Ивановна играет в правильном ключе, в вашем ритме...», а Пельтцер дернула меня за рукав, испуганно прошептала: «Оля, замолчи, не хвали меня! Пойдем лучше сигарет стрельнем, покурим». Спустились в курилку. Пельтцер внезапно замерла: «Нет-нет, здесь Люлечка Фадеева сидит. Пойди сама, попроси сигареты — только не говори, для кого: тут меня все ненавидят». Может быть, подозрительность эта была началом ее старческой болезни? Она сходила с ума, а театры — и наш, и «Ленком» — были на гастролях. Из дома ее на «скорой помощи» отвезли в психбольницу имени Ганнушкина и поместили — народную артистку СССР, знаменитую Пельтцер! — в палату душевнобольных на 15 человек».
— Татьяна Ивановна так и умерла в психиатрической клинике?
— Да, последние годы она провела в сумасшедшем доме — я ее там навестила.
— Она вас узнала?
— Свидание разрешили очень неохотно, но я все-таки главврача упросила: «Вы покажите мне, как она содержится». Он сдался: «Ну, так и быть»... Даже с нами пошел: «Мне самому интересно, узнает она вас или нет». Татьяна бросилась ко мне, обняла... Он спросил: «Татьяна Ивановна, кто это к вам пришел?». Она думала, думала, а потом воскликнула: «Друг мой пришел!» — и заплакала. Видеть это было невыносимо.
«МАТЬ ТВОЮ, ТАК ЭТО ЖЕ ПАНИ МОНИКА!»
— Вы, насколько я
знаю, цените все радости жизни: любите парную...
— ...курите «Мальборо»...
— ...от этой привычки уже давно отказалась...
— ...а в бассейне плаваете до сих пор?
— Да, и даже на даче себе бассейн сделала. Это мне необходимо: у меня артроз коленных суставов, и врач сказал, что вода — главное мое лечение.
— Говорят, вы умеете изысканно объясняться с помощью настоящего русского мата...
— (Смеется). Только не требуйте от меня доказательств. Поверьте на слово: да!
— В интеллектуальных кругах с помощью ядреного словца приходилось общаться?
— Видите ли, сейчас стерлись грани, и именно мат, по-моему, стал для интеллектуалов просто родным языком, наречием каким-то этого круга. Конечно, нецензурную брань в буквальном смысле я не приемлю, но если на сцене не вовремя дали занавес или еще что-то по нерасторопности или небрежности не так сделали, то...
— ...«Черт побери!», конечно, сорвется...
— Да, тут не скажешь: «Голубчик, зачем же так?», — а выразишься как-то иначе.
— Мне рассказывали, что вы обожаете украшения, но только настоящие — бижутерию не признаете. Их у вас много?
— Нет: я человек небогатый и никаких наследств ни от кого не получала — только то имею, что сама заработала. Самая дорогая вещь — этот вот изумруд (показывает перстень на пальце)...
— ...очень красивый...
— ...а цацки дешевые не люблю. Если есть одно бриллиантовое кольцо... (Грозно). Вы что, жуликов навести на меня хотите?
— Боже упаси, просто вы в книге признались, что в прошлой жизни были тайским ювелиром...
— Когда была в Таиланде, увидела ряды витрин, где рубины валяются, изумруды, и меня это немножко заворожило. Я поняла, что, может...
— ...жизнь впустую прошла...
— Ну, в общем-то, да...
— Золота-бриллиантов вы не скопили, зато коллекция шляп у вас впечатляющая... Сколько в ней головных уборов, никогда не подсчитывали?
— Нет, но если любители статистики вычислили, сколько мы в «Кабачке» чашечек кофе выпили, можно прикинуть и сколько шляп я там надевала, поскольку в каждом выпуске была в новой. Дважды в одной и той же сниматься себе не позволяла.
— Вы, значит, модница?
— Только в смысле шляп, потому что водрузить что-то на голову куда легче, чем волосы крутить-завивать: надел — и дело в шляпе. У меня в Америке была замечательная история. Пошла я на Пятую авеню в очень дорогой магазин «Сакс», а там на первом этаже шляпный отдел. Я туда, а по-английски не говорю плюс целый день бродила по городу — вид усталый, обтрепанный. Тычу пальцем: «Тиз... Плиз... Вот из ис...». Нет, не эту — другую... Продавщица меня холодным взглядом окинула: ну ладно, мол, меряй, а когда я надела шляпу, вдруг на чистом русском произнесла: «Мать твою, так это же пани Моника!». Я в ответ: «Так дело в шляпе?». Она меня только в ней узнала... Я шляпы люблю — они мне идут и избавляют от куаферов.
— С 1950 года, страшно представить, вы служите в Театре сатиры уже... 60 лет...
— Ужас! — Вы до сих пор на сцену выходите?
— Да, в спектакле «Как пришить старушку».
— Играть легко?
— Очень, хотя в прошлом сезоне я на сцене упала — не в этом, в другом спектакле. Пол был скользкий, а я на высоких каблуках — вот и споткнулась. В результате перелом малой берцовой кости в двух местах: и ходить устаю, и долго сидеть — еще и артроз мой все усугубил... У нас интервью не медицинское, поэтому в подробности вдаваться не буду, но только на сцене все как рукой снимает.
— Так это не миф, что сцена большого артиста лечит?
— Не знаю, как там большого артиста, но у меня, например, все проходит, и я знаю случаи, когда коллеги ломали себе руку и доигрывали, а потом выходили за кулисы и падали в обморок. Сказывается, очевидно, какая-то сосредоточенность на другом, во всяком случае, на сцене я свою ногу не чувствую, а в жизни она иногда устает, прихрамывает.
— Глядя на вас, заядлые театралки, и не только они, наверняка думают: «Как же она за собой ухаживает, что делает, что так замечательно выглядит?». Какие-то секреты профессиональные у вас есть?
— Обожаю высказывание Черчилля, который говорил: «Я всегда следовал правилу: не беги, если можешь идти; не стой, если можешь сидеть; не сиди, если можешь лежать». Стараюсь никогда себя не утруждать, чтобы пребывание на этой земле было мне в удовольствие. Не люблю опаздывать и догонять, поскольку человека это очень нервирует, не люблю ссориться, хотя могу иногда накричать (правда, по делу и только в театре). Это мне тоже жизнь облегчает: выплеснула эмоции и успокоилась. Я не мстительный человек и не задумываюсь потом, как там да что... Слышали анекдот о том, чем отличается пессимист от оптимиста? Пессимист вздыхает: «Так плохо, что хуже и быть не может», а оптимист говорит: «Может, может!», так вот, я оптимист: стараюсь не погружать себя в какие-то мрачные переживания. Конечно, существует много вещей, которые удручают, мешают жить и портят здоровье, но надо их обходить. Мне кажется, чтобы хорошо выглядеть, надо держаться подальше от неприятностей — это основное условие, а не те чудодейственные кремы, которые реклама расхваливает. Рекламистов послушать, так достаточно выполнять все, что они советуют, и старость вообще не наступит, но снадобья никогда еще никому не помогали, если человек не умеет себя избавить от лишних стрессов.
«МОЛОДЫЕ МУЖЧИНЫ — НЕТ: МЕНЯ СТАРЫЕ БУДОРАЖАТ»
— Вы как-то возраст
свой ощущаете?
— На сколько же лет сейчас себя чувствуете?
— Понимаете, я себя чувствую в своем амплуа — такой, какой была раньше. Все те же во мне интересы, я так же обожаю застолья (могу хорошо приготовить, собрать за столом гостей), так же люблю репетировать и уставать от репетиций, придумывать костюмы, порой даже выпендриться — хорошо одеться (не каждый день, но иногда).
— Простите, если мой вопрос покажется вам бестактным... Когда вы видите в театре или на экране молодого человека лет 25-30-ти, он как-то вас будоражит?
— Молодые мужчины — нет. Меня старые будоражат, моего возраста.
— И что, мысли мелькают разные?
— Ну, нет, не скажу, чтобы я в них погружалась. Если мужчина понравился, думаю: «Вот с ним бы пошла в ресторан, посидела бы...».
— Он может даже присниться в каком-нибудь эротическом сне?
— Нет, это уже проехали, но фантазии — не сексуального, а, скорее, человеческого плана! — возможны. Допустим, если мне симпатичен высокий мужчина, я представляю: хорошо бы, к примеру, пройтись с ним рядом. Мне кажется, на его фоне я лучше выгляжу.
— Кто из актеров сегодняшних вам нравится как мужчина?
— Да, пожалуй, никто...
— Измельчали?
— Ох, измельчали — не на кого глаз положить, а раньше безумно нравился Ален Делон...
— ...тот, что не пьет одеколон...
— Да, и мы всегда с Пельтцер спорили: она предпочитала Жана Габена.
— Он, по-моему, женщин как раз не любил...
— Ну, этого я не знала. И она, слава Богу, тоже.
— Ольга Александровна, кстати, а в кино вы еще сняться хотите?
— Знаете, я недавно снялась в картине, которая называлась «Самая красивая-2». Сначала была просто «Самая красивая» — там у меня эпизод, а вот во втором фильме — большая роль. Я там сыграла жену профессора словесности, которая занимается устройством своей внучки и идет в ногу со временем. По версии авторов, она приблатненной какой-то стала и разговаривает на сленге...
— Современная роль...
— Да, но играла ее, отталкиваясь от образа старой профессорской жены: это о том, как время меняет людей. С тех пор два года прошло... Видите ли, для меня очень трудно найти подходящую роль — кино ведь сейчас из чего состоит? Из проституток — на эти роли я не гожусь, стара, из хорошеньких молодых следователей — тоже не мое амплуа, из убийц — а женщин моего возраста ими не делают. Там уже все распределено: если персонаж хороший, то без сучка без задоринки, если плохой, то во всем. Из картины в картину переходят как следователи, так и преступники...
— ...а проститутки тем более...
— Они уже все свои ниши заняли и шпарят по 20 серий подряд, так что люди не успевают опомниться. Я вот включаю телевизор и не могу понять, какой фильм идет. Знаю уже, что сейчас этот персонаж убьет того, будет погоня, — понимаете? — поэтому в кино нынче меня не зовут: нет такого сюжета, где пригодиться могла бы. Тем не менее в каких-то телевизионных проектах иногда занимают. Жаль, конечно, что не совсем в моем амплуа: все-таки актриса я комедийная...
Ольга Аросева. Другая жизнь пани Моники
— В том-то и дело:
комедий хороших нет — все в 60-е годы сняты. Где современные «Берегись
автомобиля», где «Джентльмены удачи»?
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис». «...По соседству со мной, в одном подъезде, жил Михаил Аркадьевич Светлов (знаменитый советский поэт, автор «Гренады» и «Песни о Каховке». — Д. Г.). Двери его почти пустой однокомнатной квартиры, где он обитал после развода с женой, не закрывались: вести нехитрое хозяйство помогали лифтерши, которые его очень любили... Иной раз стою у лифта, чтобы подняться наверх, и вдруг слышу шум открывающейся двери. Выглядывает из своей квартиры Светлов: «Старуха, ты умеешь готовить? Я с детских лет мечтал, чтобы на столе появилась жареная утка и чтобы она целиком так лежала, не кусками...». Потом я его пригласила, и эту утку он увидел у меня целиком — был страшно доволен. Часами просиживал он у окна своей квартиры, выглядывая на улицу. Спрашиваю: «Михаил Аркадьевич, что вы так сидите?», а он отвечает: «Я жду — вдруг что-нибудь произойдет...». Как-то сказал мне: «Знаешь, на этом доме когда-нибудь будет висеть мемориальная доска и на ней будет написано: «Здесь жил и никогда не работал Светлов»... Последние свои годы он очень много болел, говорил: «Когда я умру...». Я как-то перебила: «Ну что вы, Михаил Аркадьевич?», а он: «Какой-то вирус нашли, и знаешь, что меня больше всего мучает? Не могу к этому слову рифму подобрать». Подумав, я предложила: «Один проклятый вирус под микроскопом вырос — так можно сказать?». Он искренне восхитился: «Старуха, это гениально!». Однажды к нему пришел из Литфонда человек, который занимался похоронными делами. Светлов вдруг спросил: «Слушай, а как меня хоронить будут?». — «Ну, Михаил Аркадьевич, что за разговор?!». — «Нет, ну какой порядок?». Человек говорит: «Есть разные категории. Первая — 600 рублей, вторая — 300, третья — 100». — «А я по какой?». — «Вас будут по первой, естественно, категории». — «Пусть по третьей хоронят, а разницу в 500 рублей принесите сейчас!». ...Горько терять друзей — они уходят, и остается пустота... Ушедших уже гораздо больше, чем ныне здравствующих, но я рада, что память мне и сегодня не изменяет, что мое прошлое живет со мной». «Люблю просыпаться по утрам, когда за окном солнце и когда то ли дождь, то ли ранний, легкий, белый снег. Думаю, что я вообще умею радоваться жизни. Не люблю нытиков, которые на простой вопрос: «Как поживаешь?» — отвечают многословным повествованием о собственных болячках. Я живу в небольшой двухкомнатной квартире. Друзья уговаривают ее поменять, увеличить в размере, но я думаю: зачем? Моя семья — это я сама и нечасто собирающиеся под моей крышей друзья. Детей у меня нет, есть любимые племянники — чем могу, стараюсь им помочь. Я люблю, чтобы в доме было чисто и просторно, чтобы меня окружали немногие удобные, привычные вещи и книги — только избранные и любимые. Люблю растворенные настежь окна... Наверное, мое жилище могло быть более изысканным и стильным, но на это — собирание, коллекционирование, реставрацию антикварных вещей — у меня просто не хватает времени. Даже ковер я купила только после того, как сестра Елена, приехав из Омска, укорила меня: «Известная актриса, а ни единого ковра в доме нет...». С ранней весны каждый свободный час, которых у меня немного, провожу на своей внуковской даче. Какое это наслаждение знать, что недалеко от Москвы есть кусок земли, деревья, кустарники, трава, цветы — твое собственное место! Какое наслаждение — в летний день босыми ступнями чувствовать землю и какой покой, какое отдохновение — вырвавшись из городской суеты, закинув голову, как в детстве, наблюдать неспешный и вечный ход облаков в высоком небе! Я несколько раз была замужем и всегда по-хорошему расставалась со своими мужьями. Подруги и сестры считали, что достойного избранника я не дождалась. Не знаю, может, и вправду мои мужья были слабее меня, но они мне нравились. Все до единого обладали прекрасной мужской внешностью и мужским благородством — некрасивых, невзрачных я не любила, — а ума мне хватало собственного. Уходя, я никогда ничего от своих мужчин не брала, и потому наши дружеские отношения продолжались или возобновлялись, как только притуплялась острота расставания». «Моя жизнь несколько раз начиналась с нуля, мне очень долго не давали почетного звания. В графе «образование» у меня стоял прочерк, так как училище оставила за два года до окончания. Следовательно, указание на профессию отсутствовало, а рядом значится, что я — народная артистка России. Впрочем, и тогда, в молодости, и теперь все это мало меня волновало. Наверное, потому, что я достаточно сильный и независимый человек. Ни красавицей, ни покорительницей мужских сердец, ни властительницей моды я никогда себя не считала — думала, что в лучшем случае я хорошенькая. Были периоды, и в Ленинграде, и в Москве, когда ходила рвань рванью и нисколько от этого не страдала. Женскими комплексами природа меня, к счастью, не наделила: я была уверена, что, если только всерьез понадобится, могу в компании привлечь все внимание к себе и увести за собой любого, кто пришелся по вкусу. Так, впрочем, не раз и случалось...». «Я не чувствую старости и очень люблю людей, которых, несмотря на возраст, никак не назовешь стариками. В жизни мне многое до сих пор интересно и не меньше, чем в молодости, я хочу играть на сцене». «Я люблю общество. Молодых — больше, чем своих сверстников. Мне с новым поколением интересно, и я сама чувствую себя моложе. Люблю веселое застолье, вкусно поесть, но еще больше люблю остроумную и просто умную беседу за столом. Стараюсь не появляться в компании незнакомых, случайных людей. Очень ценю в человеке талант, но еще больше — непосредственность, оригинальность, свободу, отсутствие комплексов, острый ум и дар острого слова». «Отыграв «Как пришить старушку», любимый нами спектакль нынешнего репертуара Театра сатиры, мы никогда не расходимся — ужинаем вместе в моей гримерной. Едим картошку, квашеную капусту, селедку, холодное мясо, умеренно выпиваем, чтобы сбросить напряжение, и нам, участникам спектакля, всегда приятно, интересно друг с другом. Деньги ценю постольку, поскольку они дают мне независимость. Прежде всего — возможность путешествовать по миру и еще ремонтировать мою любимую дачу. Считаю для себя законом не обижать людей больше того, чем они заслуживают, и никогда не обижать ниже стоящих. Считаю также, что помогать, пользуясь своим именем и известностью, надо не тогда, когда тебя об этом попросят (просить человеку вообще очень трудно), а гораздо раньше, как только увидишь человеческое несчастье и нужду. Не прощаю одного — предательства, к несчастью, на собственном опыте узнав, что это такое. В силу сложных обстоятельств театральной работы иногда вынуждена общаться и с предателями, но все равно помню о том, кто есть кто. В себе самой не люблю несдержанности, резкости по пустякам, своего ядовитого языка (хотя всегда говорю прямо в лоб, ни в коем случае не за спиной и не за глаза). Резкости свои объясняю не только генами, подарившими мне трудный характер, но и тем, что, рано начав жить самостоятельно, чего-то недобрала в воспитании. Тем более восхищаюсь воспитанными и выдержанными людьми — и не очень говорливыми тоже». «Я не верю в жизненную и творческую удачу тех, кто сидит сложа руки и ждет, когда улыбнется судьба и жареный блин упадет прямо на нос. В театре так не бывает, и актерская профессия вовсе не такая зависимая, как это принято считать, — она т ребует ежедневных усилий, деяний, вызова судьбе.
Я очень люблю путешествовать и в этом похожа на пожилых дам Европы и Америки, которые только и начинают по-настоящему жить, когда выходят на пенсию. Пробую странствовать, на пенсию не выходя, и если хватит сил, здоровья и, конечно же, средств, я еще поезжу, посмотрю белый свет и людей. Я рада, что моя память и сегодня не изменяет мне, что мое прошлое живет со мной и я его вижу. Молодое, мужественное, страстное, с яркими зелеными глазами лицо моего отца и прелестный, тающий в дымке лет, образ моей матери. Когда уже без нее я играла швею в «Мистерии-буфф» Маяковского, я попросила в точности повторить милое выпускное мамино платье — с прошивками и белой вставкой на груди. Я помню туман над Елагиным островом, каменных львов у самой кромки невской воды, дальнюю петербургскую панораму и то, как, волнуясь, читал мне влюбленный Арбузов любовную лирику Блока. Я люблю своих друзей. Свято чту всех ушедших (увы, их куда больше, чем ныне здравствующих). Живые могут сказать о себе лучше, чем я, но воспользуюсь случаем и все-таки хоть кратко, но скажу о них».
— Ольга Александровна, я благодарен вам за беседу. Здоровья вам, новых ролей, и дай Бог, чтобы ваши прекрасные глаза так же ярко блестели!
— Взаимно. Мне хорошо было с вами: во-первых, вы умеете слушать, а во-вторых, умеете спрашивать...
источник- http://www.bulvar.com.ua/
"Все для вас". (СССР, 1964г., Т.Пельтцер, О.Аросева, Л.Куравлев...)
|
