"Оттепель к Хрущеву отношения не имеет"

Марлен Хуциев, которому в октябре 2015 года исполнится 90 лет, заканчивает новый фильм "Невечерняя". Картина о встречах Толстого и Чехова была задумана в начале нашего века, начались съемки, но из-за нехватки денег работа была приостановлена и лишь недавно возобновилась благодаря меценату, подарившему знаменитому режиссеру необходимую сумму. Кинематограф Хуциева воспринимается как одно из проявлений хрущевской оттепели, но режиссер считает, что неверно связывать смягчение режима с именем тогдашнего первого секретаря ЦК КПСС. С Хрущевым у него давние счеты – верховному цензору не понравилась картина "Застава Ильича", и он заставил Хуциева радикально переделать фильм. Авторская версия вышла лишь в конце 80-х. Особенно не понравилась Хрущеву одна из ключевых сцен – разговор героя с призраком погибшего на фронте отца. Хуциев говорит, что это его воображаемый разговор с собственным отцом, казненным в 1937 году. Во всех фильмах Хуциева есть размышления о войне, в которой сам режиссер не участвовал – его освободили от службы из-за астмы и дальнозоркости. Знаменитая картина "Июльский дождь" завершается документальными съемками встречи ветеранов у Большого театра – тогда 9 мая еще не было официальным праздником.

Две ретроспективы фильмов Марлена Хуциева сейчас прошли в Германии – на фестивале Go East в Висбадене и в берлинском киномузее. Мы встретились с режиссером на висбаденском фестивале после показа фильма "Был месяц май", снятого в 1970 году, к 25-летию победы. Май 1945 года – красноармейцы, расположившиеся в немецкой усадьбе, узнают о том, что рядом находился концлагерь, а хозяин их дома, фермер по фамилии Рашке, использовал труд заключенных.

Марлен Хуциев сомневался, стоит ли включать фильм в программу показов в Висбадене, и не знал, как отреагируют немецкие зрители. Действительно, когда сеанс закончился, в зале чувствовалось некоторое напряжение. Может быть, потому, что в фильме был недвусмысленный намек на вольное обращение российских солдат с немецкими женщинами, а сцены в свинарнике (Рашке занимался свиноводством) можно истолковать как отождествление немцев с этими имеющими не лучшую репутацию животными. В принципе же это фильм о вечном конфликте России и Европы: пьяные и взбалмошные солдаты сталкиваются с сытым и бесчеловечным, по их мнению, миром порядка, не могут его постичь и хотят разрушить. Пример вечного российского хаоса – ситуация в союзе кинематографистов, председателем которого Марлен Хуциев был избран в 2008 году. Потом по велению суда на эту должность вернулся прежний барин, Никита Михалков, а кинематографисты, не желающие ему подчиняться, образовали альтернативный союз. О Второй мировой войне, о Михалкове, Хрущеве и оттепели я расспрашивал Марлена Хуциева, а начался разговор с фильма "Невечерняя", выход которого запланирован на следующий год.

– Фильм я уже практически закончил, там просто маленькие досъемки. Очень долго длилась эпопея по той причине, что не было финансирования, 8 лет вообще все стояло. Потом возник один человек, который вдруг где-то прочел и дал зеленую улицу.

 

– То есть чудо случилось?

 

– Абсолютное чудо, абсолютное. Я пока его имя не называю. Как картина будет готова, конечно, я принесу ему всю свою признательность. У нас дают деньги, но это ерунда. Был же год Чехова, Толстого совместный, никого не колыхнуло.

 

– Когда в 2008 году проводился знаменитый съезд Союза кинематографистов, хотели провести очищение, избавиться от непрозрачности, коррупции. У вас был план, можно это было сделать в то время?

 

– Был план найти определенных людей, которые хотели бы это сделать. Они стали намечаться, но потом начались бесконечные склоки, своры. Я уже по размышлению понимаю, что зря в это дело ввязался. Я просто себе не представлял ситуацию, с которой придется иметь дело. Но что делать? Я хочу вам сказать: что бы ни говорили, лучшая система кино была советская. Потому что, во-первых, там выдавали реальную смету, иногда чуть-чуть завышали, чтобы потом срезать, но выделяли деньги по этой смете. Эта смета тщательно разрабатывалась по многим статьям. Там была, конечно, цензура, но в чем-то да, а в чем-то нет. Я все-таки все свои картины сделал, хотя меня заставили вырезать из "Июльского дождя" одну сцену. Я, когда мы сочиняли сценарий, так ее и назвал "арбуз на вырез", я знал, что ее все равно вырежут. Там есть такая история, как героиня ходит в качестве агитатора, она попадает к сумасшедшему энкавэдэшнику, ей сразу становится понятно, что он сумасшедший. Вначале зрители смеются, а потом, когда становится ясным, что он сумасшедший, тогда мертвая тишина в зале. Эту сцену не разрешили категорически. Потом надо было сокращать картину немножко, и я там, дурак, вырезал одну паузу очень красивую в зоопарке, где героиня гуляет. Очень жалею, не сохранил ее. Иногда бывает, когда картину кончаешь, ты настолько бываешь измотан, что уже и соображаешь туго, и сопротивления нет. В "Июльском дожде" мне, конечно, жалко эту сцену очень. Но там вся беда в том, что не напечатали копию, если бы копию напечатали, я поправку бы сделал, а в копии это сохранилось бы.

– "Застава Ильича" ведь сохранилась полностью, и вы смогли ее восстановить.

 

– Там долбанул первое лицо <Хрущев>, и все навытяжку встали. Начали сами говорить: это надо изменить, это. Это мне напоминает вот что: стоит человек, и у него перед лицом машут палкой. Так не надо голову нагибать, ты постой. Если нагнул голову, то она тебе придется по башке. Дела давно минувших дней, даже говорить о них не хочется. Сейчас нет идеологической цензуры... Хотя, наверное, есть.

 

– То, что сейчас делает Мединский, уже можно назвать идеологической цензурой.

 

– Он у меня вызывает впечатление абсолютного ничтожества. <Председатель Госкино> Ермаш любил кино и людей любил. Например, когда я кончал картину – хотя, казалось бы, человек я неудобный, – где-то он меня встречал, говорил: ну что, какие планы на будущее? Хрен он <Мединский> меня спросил, какие планы на будущее. Тогда было ощущение, что мы нужны, сейчас нет этого ощущения. 

 

– А картину "Был месяц май" цензура не тронула?

 

– Мне там дали только две поправки. Там было прямым текстом сказано, что они жили там же, где свиньи, и свиньи съели ребенка. Пришлось сказать, что она голодала и ребенок умер, молока не было. А вторая поправка очень обидная, когда клеил эту хозяйку один из солдат, он там ей говорит – это было по-солдатски, по-русски, – он ей одну фразу говорит, а она не понимает. Он говорит: "А что твой мужик? Ничего еще, может? А то, может быть, надо помочь?" И через паузу говорит: "По хозяйству". Вот эту фразу убрали. А что тут такого, это же не политическое? "Нет, это оскорбительная фраза". Нравственная цензура, и вырезали.

 

– Снимали в Германии?

 

– В Восточной Пруссии снимали. Это не под самим Кенигсбергом, а есть такой город, сейчас он называется Гвардейск, а у немцев он назывался Пилау. А концлагерь снимали в Польше.

 

– Освенцим?

 

– Это Бжезинка, рядом с Освенцимом. 30 километров от Кракова. Во время съемок был туман, так жутко, как будто собрались души умерших.

 

– Во всех ваших фильмах есть война…

 

– И в новом фильме есть – Севастопольская оборона. У меня это связано еще с тем, что я отдаю долг. Потому что в силу всяких болезней меня не взяли. Мы одногодки с Тодоровским, он всего лишь на два месяца старше меня, но он успел, на фронт попал в 1944 году, успел побывать в Берлине. Он очень интересно рассказывал, когда все закончилось, они выпили, спали, и вдруг автоматные очереди. Они к окнам подползли и увидели, что по этой широкой улице идет колонна немцев и поливает из автоматов все окна, чтобы ответного огня не было. Наши связались по рации с авиацией. Он говорит, это было страшное зрелище, когда над этой колонной пошли на бреющем полете самолеты и стали ее расстреливать. Вообще война – это жестокая вещь, что тут говорить, это все знают.

 

– Вы видели "Утомленные солнцем"?

 

– "Утомленные солнцем-2" я не видел, только то, что иногда по телевизору мелькает, а первую часть видел. Там есть очень сильные сцены. Вся эта история с дочерью очень нежно снята. Вообще он режиссер хороший. К сожалению, когда он начинает конъюнктурить, выглядит значительно хуже. "Неоконченная пьеса" – это замечательная картина. "Раба любви" сделана очень здорово. Немножко однообразно этот бесконечный показ кинопроцесса: все понятно, а там еще продолжается. Но это хорошая картина по фактуре, по всему.

 

– У вас с 2008 года сохраняется антагонизм или вы помирились?

 

– Не то что помирились, я никогда до этого с ним не дружил. Никакого у нас с ним нет контакта.

 

– Вы новую картину снимали в Крыму. Не могу не спросить, что вы думаете о том, что происходит вокруг Крыма?

 

– Это все политические игры. Я не знаю, нужен он нам был или не нужен. Говорят, что там стало хуже. Мне всегда казалось, что Крым должен оставаться в составе России, как славная историческая страница ее прошлого. "Севастопольские рассказы", "Оборона Севастополя" – как-то так. Что это такое, берет и волей своею тот человек, которого потом назвали волюнтаристом, отдает Крым Украине? Представьте себе, что гуляют два купца, надрались, один другому от широты душевной подарил фамильные часы. А потом он умер. Что должен сделать сын? Он должен возвратить часы сам.

 

– У вас сохранилась неприязнь к Хрущеву с тех пор, когда он резал ваш фильм?

 

– У меня не поэтому. Потому что, анализируя все, что он сделал… Во-первых, это вранье, что на ХХ съезде он разоблачил культ личности. Это все было сделано сразу после смерти Сталина – поднимите газеты того времени. Буквально через месяц после смерти Сталина во всех центральных газетах: в ЦК КПСС планировались материалы о преодолении культа личности и о коллегиальном руководстве. Это все было до Хрущева. А он потом стал всех отставлять от должностей. Как он, например, с Жуковым поступил, который спас его, когда его хотели снять? Он его снял в тот момент, когда он плыл на корабле, когда у него не было даже возможности ничего сделать. Термин "оттепель", хрущевская оттепель – никакого отношения этот термин к Хрущеву не имеет. Вот вам доказательство: вовсю шел съемочный период картины "Весна на Заречной улице" в тот момент, когда совершился ХХ съезд. В феврале я был в Запорожье, мы снимали "Весну", вдруг прочел в газете про ХХ съезд. Не надо все приписывать Хрущеву, они забывают, что был министр культуры Пономаренко, при котором все оживилось, как замечательно себя вела Фурцева. Ведь она же посмотрела картину <"Застава Ильича">, она просто пришла в восторг тут же, но ведь полно завистников было, доносы писали, в итоге все это получилось.

 

– Вы же подписали письмо Брежневу против реабилитации Сталина.

 

– Это да, это было. Но не только я, много народу, Михаил Ильич <Ромм> подписал, и я в том числе.

 

– Чувствуете, что сейчас начинается новая реабилитация Сталина?

 

– Я это чувствую. Но я за объективное освещение истории. Что нельзя у него отнять – и должно остаться, и плохое, и хорошее. Войну, конечно, он сыграл, не важно, был он полководец или не был, он был объединяющей силой, а он умел руководить, держать. Благодаря ему мы и выиграли, потому что все в конце концов организовал. Никуда он не убегал, он болел, у него была ангина. Но в первый же день, когда началась война, уже были совещания в Кремле. На одно из совещаний были приглашены геологи, потому что вопрос стоял, куда перемещать промышленность. Вокруг было много талантливых людей. Конечно, жуткая история с разгромом армии, 1937 год. Но мы ничего про это не знаем. Ужасно постарались на местах весь этот 1937 год, но там была борьба, безусловно, его хотели скинуть, а он не хотел этого. Это было продолжение гражданской войны, только на другом этапе. Возьмите Французскую революцию, что они сделали? Все друг другу головы поотрубали. Робеспьер был влюблен в невесту Камила Демулена. Там вот так все было, лучшим своим соратникам рубят головы.

 

– В фильме "Был месяц май" герой говорит, что если бы не эта победа, весь мир превратился бы в концлагерь.

 

– Естественно. Он при огромной силе распустил бы щупальца по всему миру. Знаете, я сейчас, когда ехал <в Висбаден>, вокруг потрясающая природа, и думаешь: как так можно? У нас такого нет, у нас замызганные вокруг железнодорожных путей какие-то хибары, сараи, амбары, свалки. А тут потрясающе, никакого мусора, ничего, просто наслаждаешься. А почему у нас это невозможно? Не знаю. Не могу объяснить это щедростью природы, пространством.

 

– На вашей родине, в Грузии возможно, все сделали.

 

–  Грузия – ухоженная страна. Вы бы посмотрели, что из себя представляет Батуми сейчас. Там несколько высоких зданий, гостиница "Рэдиссон", ухоженные бульвары. Остальной город низкорослый, но он ухоженный абсолютно. А рядом с гостиницей маленькие харчевни, где продается жареная барабулька. Все прекрасно.

 

–  Это Саакашвили сделал.

"Мне двадцать лет" (Застава Ильича) 1964 год

 

–  Да. Нет пророка в своем отечестве, они теперь его ненавидят.

 

–  Вы смотрите фильмы молодых людей, нового поколения режиссеров?

 

– "Стиляги", "Оттепель" – это все ужасно. Во-первых, все, что снято про кино, – это совершенно не так. Я снимал в то время. Получается, что там крутилось все время внутри сексуальное. Ничего подобного. Снимали влюбленно, без интриг. Совсем другое было у меня ощущение того времени. Откуда ему знать, Валерке? Видел "Елену", такая тяжелая картина, но здорово сделана, конечно. Он талантливый человек.

 

– Союз кинематографистов можно еще спасти или после раскола все бесполезно?

 

​– Мне кажется, этот процесс должен произойти естественно, со временем. Я считаю, что самая правильная система организации – это когда было Госкино. Они только распределяли финансы, несколько осуществляя цензуру, потому что все остальное приходило снизу: все замыслы, все разработки смет, все же снизу шло. И эта система, если бы ее можно было возродить, дала бы огромный подъем кинематографии.

 

– Они бы заказывали фильмы на злобу дня.

 

– Там был так называемый госзаказ, из всей массы фильмов три-четыре спускали сверху, больше постановочных. Остальное: подал заявку, заключили договор, начали писаться. Так было и с "Заставой", и с "Июльским дождем", прошло утверждение. Вы знаете, что встреча ветеранов в "Июльском дожде"  – это было время, когда праздник победы не отмечался. Они отмечали каждый год, а государство не отмечало, был просто будний день. Все это с Брежнева началось, когда Могила Неизвестного солдата.

– Сейчас перед праздником не пугает вас, что это приняло такой фальшивый размах?

 

– Неприятно. Но я должен сказать, что это неизбежно. Триумфальная дата. Другое, когда до сих пор поднимается тема обеспечения квартирами ветеранов. Это позор, это давным-давно все уже должно было быть.

 

– Не праздник скорби и не праздник ветеранов, а праздник наступательный, агрессивный…

 

– А это должен быть праздник со слезами на глазах. Я очень не люблю эту песню, но это правильно – со слезами на глазах. В этой песне идет такой плясовой проигрыш, я ее терпеть не могу. Почему ее так подняли? Есть же реальные военные песни, одни "Дороги" чего стоят. Жизнь вообще витиевата, она никогда не бывает одинаково прекрасная, чаще одинаково бывает ужасной, но вообще все намешано.