Василий Шульгин: кадр из документального фильма Ф.Эрмлера «Перед судом истории»
Карикатура на правых депутатов Государственной думы: «Пасхальное яичко Государственной думы – русскому народу» с изображением В.Шульгина
Карикатура на В.Шульгина. Автор – Борис Ефимов
Василий Шульгин и его жена Мария Дмитриевна
Похороны Василия Шульгина на кладбище в Байгушах. 17 февраля 1976 года

...Василий Шульгин: «Молиться надо за всех погибших в поисках правды для земли Русской… Мы запутались в паутине, сотканной из трагических противоречий нашего века»...

Есть люди, упоминание о которых будет вызывать споры даже спустя десятилетия после их смерти. К ним относится Василий Витальевич Шульгин (1878–1976), общественно-политический деятель, писатель, публицист, один из лидеров Всероссийского национального союза (ВНС), депутат II – IV Государственных дум; человек, стоявший у истоков Белого движения, яркий публицист Русского зарубежья, заключённый Владимирского централа, гость XXII съезда КПСС. Человек, проживший более 98 насыщенных событиями лет.
Количество мифов и легенд, связанных с ним, весьма значительно. Изучая его биографию, приходится часто сталкиваться как со случайно допущенными ошибками, так и с намеренными искажениями фактов. При этом  только кропотливый труд многих исследователей может помочь в реконструкции событий жизни Шульгина.
Большое значение для написания объективной биографии Шульгина имеет публикация неизвестных ранее документов, связанных с его жизнью, писем, рукописей книг. В Центральном архиве Федеральной службы безопасности Российской Федерации (ЦА ФСБ России) находится следственное дело Шульгина. Опись архивного следственного дела № Р–48956 (в 1 т.), год производства 1945–1947, в отношении Шульгина. В материалах следственного дела содержится информация о дореволюционной деятельности Шульгина; прослеживается эволюция его взглядов. Благодаря совместной работе А.В. Репникова (Российский государственный архив социально-политической истории) с  В.С. Христофоровым и В.Г. Макаровым (ЦА ФСБ России) текст следственного дела и дела заключённого Шульгина вышел недавно отдельной книгой под названием «Тюремная одиссея Василия Шульгина: материалы следственного дела и дела заключённого».

«Азбука» ареста

 

В октябре 1944 г. Сремски-Карловцы, где жил 66-летний Шульгин, были освобождены Красной армией. 24 декабря того же года Шульгин был задержан и доставлен в югославский город Нови-Сад. В своих воспоминаниях он так описал эти события: «Я медленно брёл по направлению к своему дому, неся кантицу с молоком… Было что-то около семи утра, когда я встретил бойца, состоявшего при коменданте Сремских Карловцев… он сказал:
– Комендант просит вас зайти на минуту…
Я согласился, и мы повернули к Ратуше, в которой жил комендант… Но коменданта в Ратуше не оказалось. Боец провёл меня на второй этаж… Кто-то вошёл. Я подумал, что это комендант, и обрадованный обернулся. Но это был не он. Передо мною стоял незнакомый мне молодой офицер с лицом пупса. Он грозно спросил:
– Вы знаете, кто я?
– Должно быть, из ГПУ, – догадался я.
– Это теперь иначе называется. Вы задержаны…
– Арестован? – перебил я, пытаясь уточнить.
– Нет ещё. Но это всё равно. Оставайтесь здесь и не подходите к окну…
Не заметил, как наступили сумерки… Меня вывели из Ратуши на площадь. У подъезда стоял грузовик… Мотор заурчал, грузовик дёрнулся несколько раз и поехал, подскакивая на ухабах... Наконец остановились у переправы через Дунай. Мост длиною в 800 метров, некогда стоявший тут, был взорван… Нови-Сад… Этот город лежал на той стороне Дуная. Мы погрузились на пароход и направились к противоположному берегу».
Шульгин был задержан оперуполномоченным 3-го отделения 1-го отдела Управления контрразведки СМЕРШ 3-го Украинского фронта лейтенантом Ведерниковым по указанию начальника 3-го отделения А.И. Чубарова. «В Новом Саду, – впоследствии вспоминал Василий Витальевич, – ЧК заняла одну из многих бывших фашистских резиденций… Туда меня и доставили. «Пупс» передал меня своему начальнику… Начальник «пупса» был ростом несколько ниже его, но старше возрастом. Носил он чёрную куртку с глянцем. Еврей, как потом оказалось, из Киева. Фамилия? Что-то вроде Косолапый, точно не помню».
Капитана в действительности звали Павел Семёнович  Кацалай, а подробности этого допроса, как следует из протокола от 2 января 1945 года, Шульгин впоследствии воспроизведёт достаточно «близко к тексту» в своих воспоминаниях. Кацалай интересовался дореволюционным прошлым, и событиями Гражданской войны, и белогвардейской организацией «Азбука», которую возглавлял Шульгин. Если про свою деятельность в монархической России Василий Витальевич рассказывал спокойно, то, когда речь зашла об «Азбуке», он, по собственному признанию, стал осторожен, «так как «Азбука« была конспиративная организация. Правда, секреты давно кончились. Правда и то, что если когда «Азбука» и работала против Советов, то лишь после заключения Брестского мира, так как острие её было направлено против немцев. Но, возможно, в России ещё были живы бывшие члены этой организации <…> На этом допрос пока что закончился. Капитан куда-то уехал».
 После проведения первичного допроса Шульгин был вывезен в Венгрию. Перед этим состоялся диалог:
– Сейчас отправим вас на мотоцикле.
– Куда?
– В Венгрию. Только вот пальто у вас дырявое и шляпа никуда не годится…
Мы вас в одеяло завернём.
Шульгина усадили в коляску и накрыли одеялом поверх шляпы. «Через некоторое время мотоцикл остановился… Меня раскутали, и я увидел, что сопровождают меня офицер… и водитель-боец… Так как дорога становилась всё лучше, то ехали всё быстрее. Меня обдавало ледяным ветром, и голова замёрзла, несмотря на шапку и одеяло. Мне казалось, что на неё надели каску из льда. Где-то остановились. Меня буквально вынули из коляски, ввели в дом… Мы были уже в Венгрии. Подали чай с ромом. Я согрелся… Затем ехали опять». Наконец Шульгина привели к месту назначения и разместили в комнате, где было тепло и уютно. Его соседкой оказалась «молодая и красивая какой-то старинною красотою девушка». Состоялось первое знакомство Шульгина с подполковником Семёном Петровичем Кином, который в дальнейшем будет вести допросы Шульгина.
Василий Витальевич вспоминал: «После обмена приветствиями и любезностями он сказал мне:
– Принимая во внимание ваш возраст, я нашёл возможным поместить вас вместе с этой молодой женщиной. Вы можете говорить о чём угодно, кроме как о ваших делах. За что вы арестованы и за что она арестована – об этом говорить не следует. При вашей комнате есть сад, в котором можете с нею гулять. Можете даже выйти на улицу, но лучше этого не делать, так как вас кто-нибудь задержит. А теперь отдыхайте. Беседовать с вами будем завтра».
Допросы продолжались, причём с Кином «допрос шёл в иных формах и иными методами, чем с капитаном «с Подола»,  – вспоминал впоследствии Шульгин. – Он просил меня рассказать о моей жизни до революции и в эмиграции… Он вёл допрос тягуче медленно, требовал подробностей. Наконец как-то не выдержал и сказал:
– Я вызову стенографистку, пусть она запишет ваши показания.
Пришла какая-то девушка в военной форме. Я привык диктовать и стал говорить, как когда-то выступал в Государственной думе. Но полковник меня остановил:
– Нет, так нельзя.
И стал диктовать за меня. Мысли мои искажались, и выходило всё совершенно иначе, а кроме того, так медленно, что было непонятно, зачем нужна стенографистка… В последнюю ночь полковник заспешил и попросил меня помочь просмотреть материалы допроса, так как машинистки сделали множество ошибок. Этим я занимался с девушками, а он собирал какие-то бумаги и очень спешил, так как необходимо было успеть к самолёту. Наконец мы кончили, и он предложил мне идти к себе и поесть перед дорогой».
Шульгин вспоминал, как его везли в Москву: «Нас разместили в самолёте… Это был первый полёт в моей жизни… Куда мы летели, мы не знали, а только догадывались… Наконец приземлились в Кировограде, бывшем Елисаветграде. Из-за плохой погоды мы здесь пробыли одиннадцать дней… Мы опять летели… Сделали посадку на совершенно голом поле… Снова полёт. Сколько летели, не помню… Объявили, что садимся в Москве… Когда вывели из самолёта, нас сразу же окружил конвой, который сопровождал до посадки в машину без окон… Автомобиль остановился во дворе какого-то большого здания, которое, однако, мне ничего не говорило. Только потом я узнал, что это знаменитая Лубянка… Затем фотографировали в профиль, в фас. Когда показали, не смог себя узнать. И, конечно, дактилоскопия. Когда всё это закончилось, вручили арестантское платье и посадили в камеру…» Только 31 января 1945 г., уже в Москве, арест был оформлен процессуально.
В столице Шульгина допрашивал майор Алексей Акимович Герасимов. Василий Витальевич вспоминал: «Он долго меня допрашивал. Я говорил все, мне нечего было скрывать. Эти допросы совершались по ночам, приблизительно с одиннадцати вечера и до рассвета. Часа в три утра следователю приносили что-нибудь поужинать (или, может быть, позавтракать). Обычно чай, хлеб, колбасу. Я сильно голодал в то время. Поэтому жадно смотрел на поднос. Однажды он оставил на нем кусок хлеба. Я попросил разрешения съесть его. Он разрешил и потом спросил:
– Вы очень голодаете?
– Очень.
– Вы вот что сделайте. Напишите полковнику Судакову – он стоит во главе нашего отдела – заявление, что голод мешает вам вспоминать и это вредит следствию».
Шульгин решил последовать доброму совету и написал: «С некоторого времени я испытываю состояние телесной слабости, которая, в свою очередь, вызывает ослабление душевной способности и особенно памяти, что может влиять на качество моих показаний следствию и суду. Принимая во внимание вышеизложенное, позволяю себе просить о назначении мне, если это возможно, добавочного питания». Следователь доложил, и, как вспоминал Василий Витальевич, «через месяц Герасимов спросил меня, дают ли мне добавку к пище. Я ответил:
– Нет.
– Странно.
Как бы там ни было, но прибавки я не получил».

Вознаграждение за «1920 год»

 

Внимательный анализ материалов следственного дела Шульгина при их сопоставлении с другими источниками позволяет выявить ошибки в этих источниках, «проверив» их материалами допросов. Существует мнение, что материалы следственных дел в значительной мере сфальсифицированы и им не стоит доверять. Но при сравнении показаний Шульгина на следствии и его более поздних мемуаров (написаны в июне – июле 1970 г., опубликованы в 1996 году под заголовком «Пятна») можно утверждать высокую степень достоверности показаний, данных на следствии.
Приведу пример: в поздних воспоминаниях 1970 года Шульгин писал, что следователь Герасимов пугал его очной ставкой: «Крупной фигурой в эмиграции был Михаил Александрович Троицкий, глава новопоколенцев… Однажды он сказал мне, что поедет к Гитлеру, чтобы у него чего-то добиться, и спрашивал меня, о чём и как следовало бы говорить с фюрером... Троицкий поехал, однако до фюрера не дошёл, но говорил с его матерью (на допросе Шульгин показал, что Троицкий встречался «с какой-то видной немкой, имевшей близкую связь с Гитлером». – Авт.) и ничего из этого предприятия не вышло. Герасимов угрожал мне очной ставкой с Михаилом Александровичем. Но и она не состоялась». Однако в показаниях Шульгина никакого Михаила Александровича Троицкого мы не обнаруживаем, зато есть известный деятель НТСНП Михаил Александрович Георгиевский, имя которого несколько раз звучит во время допросов. Во время допроса М.А. Георгиевского 1 сентября 1945 г. тот упоминает про рукопись Шульгина «Пояс Ориона», в которой шла речь о создании единого союза из трех «звёзд» Пояса Ориона: Германии, Японии и России, причём России, «освобождённой» от советской власти с помощью Германии и Японии. Про эту повесть Шульгина, ссылаясь на показания Георгиевского, спрашивали во время допроса 14 сентября 1945 г. В своих последующих воспоминаниях Шульгин опустил все упоминания об этой повести и её содержании. А про Георгиевского – «Троицкого» он писал: «Всё же Троицкий что-то на этой игре для себя выиграл. Если мне дали двадцать пять лет, то ему надо было дать сорок, а он получил двадцать. Но он умер раньше срока». Это не соответствует действительности. Осуждённый 25 июля 1950 г., Георгиевский был расстрелян 12 сентября 1950 г. В своих воспоминаниях Шульгин напишет о его судьбе достаточно туманно: «Когда об этом Троицком и об очной ставке с ним шла речь, мне приснился вещий сон. Из моего рукава вылезла змея до половины, затем она сломалась».
Можно понять, почему Шульгин не хотел затрагивать столь «неудобные» для него темы, как содержание рукописи «Пояса Ориона» и попытка её передачи «влиятельным немцам». Следствие не располагало текстом «Пояса Ориона» (ныне утраченным), но получило сведения о нём из показаний Георгиевского. Таким образом, в обвинительном заключении Шульгина возник пункт о провоцировании руководства Германии к нападению на СССР в 1936 г.
Интересно заявление Шульгина «гражданину следователю Герасимову, комната № 666» от 15 января 1946 года: «Прошу Вашего ходатайства. Санит<арная> часть отказалась чинить мне зубы (сломан протез) по той причине, что у меня нет денег. Наличных нет, но в Сов<етской> Респуб<лике> своевременно были напечатаны две мои книги, причём гонорара я не получил. Прошу <нрзб> под это обеспечение в надежде, что вознаграждение за «1920 год» и «Дни» будет мне со временем выплачено». Чего больше в этой надежде на выплату гонорара врагу советской власти – наивности или дерзости, судить не берусь. Протезы Шульгину сделают во Владимирском централе, весной 1952 года, когда он побеспокоит тюремное начальство заявлением: «Мои зубные протезы пришли в совершенную негодность, посему я оставил их носить. Прошу Вашего согласия и распоряжения на предмет изготовления для меня двух протезов, верхнего и нижнего, на казенный счет, так как собственных средств не имею. Позволяю себе добавить, что у меня осталось только три природных зуба, два работающих и один без пары».

«Приключения князя Воронецкого»

 

Шло время, и наконец Шульгин расстался с Герасимовым. Новый следователь – майор Евгений Александрович Цветаев, как вспоминал Шульгин, «был весьма любезен и наговорил мне массу любезностей… Но всё же, при всей любезности Цветаева, он вёл допрос по-герасимовски. Всю жизнь, от начала до конца, надо было снова рассказывать. И я понял эту механику. Когда начинаются эти дубли, то человек, который говорит правду, будет рассказывать то же самое. Когда же он сочиняет, то может забыть, что выдумал. И при последующих допросах говорить не то, что на предыдущих. Тогда его уличали во лжи. Так как меня нельзя было поймать на лжи, то мне стали верить». Протокол допроса Шульгина от 14 ноября 1946 г. при сравнении с его поздними воспоминаниями подтверждает, что в целом к показаниям Шульгина относились с доверием. На допросе речь шла о Викторе Кузьмиче Ильичёве.
Вопрос: Ильичёва Виктора Кузьмича вы знаете?
Ответ: Да, Ильичёва Виктора Кузьмича я знаю…
…В 1943 году Ильичёв приезжал в Сремски-Карловцы, где я с ним при встрече на улице беседовал.
Вопрос: О чём вы с ним беседовали?
Ответ: В разговоре со мной Ильичёв упоминал о немецких полицейских курсах, на которых он учился или собирался учиться, сейчас точно не помню. В этом разговоре Ильичёв сообщил мне, что он разочаровался в немцах. В дальнейшем с Ильичёвым я потерял всякую связь». Много позже Шульгин вспоминал: «Однажды Цветаев сказал мне, что один человек в Югославии сослался на меня, и попросил рассказать об этом арестованном русском, которому грозило нечто суровое ввиду того, что он во время войны добровольно поступил в немецкую полицию. Я рассказал Цветаеву, что однажды ко мне приехал в Карловцы этот человек просить совета, так как он совершенно разочаровался в немецкой полиции. «Это грабители и убийцы», – сказал он. Я посоветовал ему бежать куда-нибудь. Он так и поступил, пробравшись в освобожденную часть Югославии, где и попался советским агентам. Цветаев это записал и сказал:
– Вы ему помогли. Вам верят».
От Цветаева Шульгин перешёл к подполковнику Арсению Васильевичу Путинцеву. Позже он жаловался, что новый следователь «опять продолжал эту волынку с моей биографией, был любезен, но менее интересовался литературой. Впрочем, однажды пришёл ещё один майор [и сказал], что он читает «приключения князя Воронецкого», тот том, где я рассказываю об Агасфере. Из этого я увидел, что мои произведения ходят по рукам…»
После предъявления обвинения и проведения следствия, которое продолжалось более двух лет, Шульгин, по решению Особого совещания при МГБ СССР, был приговорён к тюремному заключению сроком на 25 лет. Решением Центральной комиссии по отбору заключённых, подлежащих переводу в особые лагеря и особые тюрьмы МВД, от 10 июля 1948 г. в соответствии с приказом МВД, МГБ и Генерального прокурора СССР от 16 марта 1948 г. было принято решение о его переводе в Особую тюрьму МВД СССР (г. Владимир).
Перед тем как Шульгин узнал приговор («заключить в тюрьму сроком на двадцать пять лет»), его вызвали к прокурору. Он вспоминал: «Тут же был и Путинцев. Прокурор, положив руку на две толстые папки, заключавшие в себе моё дело, сказал:
– Ну что, Василий Витальевич, ведь это всё «дела давно минувших дней».
Я ответил:– Как будто да.
– Так вы признаете себя виновным в том, что тут написано?
– На каждой странице моя подпись, значит, я как бы подтверждаю свои дела. Но вина ли это или это надо назвать другим словом – это предоставьте судить моей совести». Узнав о приговоре, Шульгин был потрясён: «Этого я не ожидал. Максимум, на что я рассчитывал, – это на три года». После прочтения текстов допросов Шульгина возникает вопрос о том, почему ему была сохранена жизнь. Ответ прост – после Великой Отечественной войны Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 г. была провозглашена отмена смертной казни. Этот Указ установил, что за преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, в мирное время применяется заключение в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет (именно столько и получил престарелый Шульгин, который вряд ли тогда мог предположить, что доживет до 1976 года, т.е. был почти «обречён» на смерть в заключении). Объявленный в 1947 году отказ от смертной казни формально действовал до принятия нового Уголовного кодекса РСФСР 1961 года (приведённого в действие с 1 января 1961 года. – Ред.). В Кодекс смертная казнь уже была включена как исключительная мера наказания за особо тяжкие преступления. Однако фактически смертную казнь снова начали применять уже через три года после провозглашенной отмены. 12 января 1950 г. был принят Указ Президиума ВС СССР «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам» (напомню, что Троицкий был расстрелян 12 сентября 1950 г.), а 30 апреля 1954 г. смертная казнь была введена и за умышленное убийство.
Важно понимать, что в случае Шульгина (так же как, например, с участниками евразийского движения) для советских офицеров, ведущих допрос, было несомненно, что такие деяния «давно минувших дней», как участие в Белой армии, как и любой иной факт принадлежности к антисоветскому лагерю, заслуживают возмездия даже спустя десятилетия! Познавательна и дальнейшая судьба советских офицеров, допрашивавших Шульгина: Павел Семёнович Кацалай (1918 г.р.) был уволен в запас в 1946 г. «по служебному несоответствию»;  Алексей Акимович Герасимов (1912 г.р.) – в 1953 г. уволен в запас «по служебному несоответствию»; Евгений Александрович Цветаев (1908 г.р.) – в 1951–1953 гг. был помощником начальника следственной части по особо важным делам МГБ – МВД СССР, в 1956 г. уволен «по фактам, дискредитирующим высокое звание начсостава милиции»; Арсений Васильевич Путинцев (1917 г.р.) – в 1948–1954 гг. был помощником начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР, в 1954 г. уволен в запас.

«Рукописи уничтожить путём сожжения»

 

Во время этапирования во Владимир Шульгин оказался вместе с сыном белогвардейского генерала А.П. Кутепова – Павлом Кутеповым. Соответствующий акт гласит, что «при прибытии заключенных из города Москвы з/к Шульгин В.В., Кутепов П.А., Волков К.Д. во Владимирскую тюрьму МВД СССР при сопровождении из вагона з/к последние этапировались без изоляции друг от друга до прибытия в тюрьму».
Во Владимирском централе Шульгин обжился, насколько это вообще возможно. Он даже получил возможность писать и вспоминал, что «буквально набросился на перо. И писал в трех направлениях. Написал новый том «Приключений князя Воронецкого»… Затем я писал какие-то мемуары. А третье направление было современным дневником. Но дневник не в смысле того, что было на обед или какая была погода, а нечто вроде Достоевского, «Дневник писателя». Другими словами, это был политический дневник».
Не менее важным было и то, что во время работы над книгами и воспоминаниями Шульгин сидел в камере на двоих. Его соседом был князь Петр Дмитриевич Долгоруков.  На воле шла подготовка к 800-летию Москвы. Шульгин язвительно заметил по поводу памятника  основателю города: «У наших правителей мало фантазии. Следовало бы поставить бронзового Юрия на площади, а рядом с ним живого Петра. Вот было бы эффектно и интересно». Петр Долгоруков шутку оценил, но язвительность Василия Витальевича в итоге привела к печальным последствиям.  Благоволение к Шульгину было недолгим.  Он не просто откликнулся на обращение И.В. Сталина по поводу празднования юбилея Москвы, но и свой ответ «настрочил в ученической тетради», что не могло пройти бесследно. Василий Витальевич едко прокомментировал сталинские слова: «Заявление о том, что Москва остается цитаделью всемирной революции, равносильно объявлению войны всем буржуазным государствам. И последние сделают свои выводы, а из этих выводов Москва выведет ответные выводы. Следовательно, в ближайшие годы нельзя ожидать прочного мира. На второе заявление, об оплате труда, было объяснено: ставки определяются советской властью, а это значит, что труд, полезный для советского правительства, оценивается высоко вне зависимости от его качества. В особенности это ярко видно на литературном рынке. Книга, полезная партии, будет оплачена высоко и выпущена огромным тиражом. Оценка народа отсутствует. В то время как в буржуазном государстве в отношении печатных произведений непрерывно осуществляется всенародный плебисцит: книга нравится – ее расхватывают, и автор богатеет. И о третьем фронте (так в тексте. – А.Р.), о трущобах, «контра проклятая» написала, что в Москве, может быть, и нет трущоб в том смысле, как это понималось раньше. Но если разделить жилую площадь на число населения города, то площадь, предоставляемая одному человеку, так мала, что всю Москву можно назвать одной огромной трущобой. Разумеется, это не могло пройти даром автору дневника. Его незачем сажать в тюрьму, он уже сидел, и со сроком двадцать пять лет. Но его лишили возможности писать».
Если уж заключенному дали возможность творить, то его записи не могут остаться без внимания тюремного начальства. Несколько месяцев Василий Витальевич продолжал писать, а затем его вызвали к начальнику тюрьмы. Тот попросил дневник и принялся внимательно его читать, заметив после прочтения, что дневник очень интересный, но его надо послать в Москву. Пока же Шульгину приказали прекратить писать.
В феврале 1948 года из Москвы пришла служебная записка, в которой было предложено: «1. Прилагаемые рукописи, а также все другие рукописи, написанные Шульгиным во Владимирской тюрьме, если они у Вас имеются, уничтожить путем сожжения, о чем составить акт. 2. Ранее данное указание, разрешающее Шульгину заниматься писанием мемуаров и воспоминаний, — аннулировать. 3. Шульгина перевести в общую камеру и содержать на общих основаниях с другими заключенными». В результате, «согласно указанию Начальника Тюремного Управления МВД СССР, полковника тов<арища> Кузнецова за № 20/1/2436 от 14 февраля 1948 года», произвели уничтожение, путем сожжения рукописей заключённого Шульгина В.В. В пепел превратились следующие труды Василия Витальевича:  а) тетрадей ученических №№ 1, 2, 3 о «Государственной Думе», б) –"– –"– № 1, 2, 3, 4, 6 — исторического романа «Чудесные приключения князя Воронецкого», том VIII, в) –"– –"– №№ 1, 2, 3, 4, 5, 6 — материалы к роману «Чудесные приключения князя Воронецкого», г) из воспоминаний Шульгина В.В. рукописи на отдельных 31 листах «Повесть моей жизни». Шульгина перевели в другую камеру. «Писанию моему пришёл конец», – вспоминал он.  А князь Пётр Дмитриевич Долгоруков так и умер в тюрьме.

Священные правила тюрьмы

 

Была у Шульгина в тюрьме и своеобразная шляпа, которую он надевал, чтобы не мерзла голова. «Это был удивительный отказ от священных правил тюрьмы – разрешение заключённому сидеть в шапке. Но с тех пор, как мне это было разрешено, было навсегда твёрдо установлено: Шульгин может сидеть в шапке». В деле заключённого Шульгина с этим головным убором связана интересная история. 4 декабря 1948 года в заявлении на имя начальника Владимирской тюрьмы Шульгин жаловался, что, войдя к нему ночью, тюремный надзиратель снял с него «головной колпачок», несмотря на заявление Шульгина, что пользоваться таковым ему разрешено лично начальником тюрьмы. Это разрешение было сделано ввиду того, что Шульгин страдал невралгией на почве отлива крови от головы, и подтверждено после 3 июля 1948 года, когда этот колпачок, взятый вместе с другими вещами на склад, был возвращён Шульгину по его просьбе. На документе имеется резолюция – «Доложите мне про этот колпачок». 25 декабря 1950 г. от Шульгина последовало заявление: «Сего числа сломал иглу. Она была уже согнутая и поломалась без особого нажима. Оба конца сдал постовому». Далее, 27 декабря, шел рапорт надзирателя Ф.М. Рашпилева начальнику тюрьмы: «Доношу до Вашего сведения, что мною была выдана иголка в камеру № 65 з/к Шульгина и обратно возвратил иголку сломанную возвращено оба конца полностью. И в чём доношу рапортом».
О своих сокамерниках Шульгин рассказывал исследователю Р.Г. Красюкову, который  вспоминал, что, записывая под диктовку Шульгина воспоминания о жизни в тюрьме, «чувствовал какую-то приглаженность и недосказанность». Когда он высказал своё впечатление, то «Василий Витальевич усмехнулся не то с горечью, не то с сарказмом и сказал примерно так: «Неужели вы предполагаете, что я могу написать иначе?»
В ночь на пятое марта 1953 года заключённому Шульгину приснился сон: «Пал великолепный конь, пал на задние ноги, опираясь передними о землю, которую он залил кровью». Вначале он связал сон с годовщиной смерти Александра II и только потом узнал о смерти И.В. Сталина. Наступила иная эпоха, но поначалу на судьбе заключённого это не сказалось. В характеристике, данной Шульгину в начале декабря 1954-го, отмечалось, что заключённый во время пребывания в тюрьме никаких нарушений правил тюремного режима не допускал и административным взысканиям не подвергался. В камере ведет себя спокойно. Однако политических убеждений не изменял, оставаясь ярым ненавистником коммунистов и советского строя. Лаконично добавлялось, что другими компрометирующими материалами на Шульгина администрация тюрьмы не располагает.
16 декабря 1954 г. Судебная коллегия по уголовным делам Владимирского областного суда в порядке ст. 457 УПК РСФСР по ходатайству администрации тюрьмы рассмотрела дело по вопросу освобождения Шульгина от дальнейшего отбытия наказания в связи с тем, что он страдает тяжелым неизлечимым недугом. Однако, учитывая, что Шульгиным были «совершены особо опасные преступления против Советского Союза», Судебная коллегия в определении по делу отметила: в «освобождении Шульгина Василия Витальевича от дальнейшего отбытия наказания отказать».
Однажды Шульгина вызвали на допрос. Следователь, как это обычно делалось, посадил его лицом к свету, т.е. к окну. Шульгин попросил разрешения надеть шляпу (тот самый «головной колпачок»), чтобы свет не так резал глаза. К концу допроса следователь спросил:
– А вы как? Какие ваши планы?
– Мои планы? Я вас не очень понимаю. Мои планы не от меня зависят. Я сижу.
– Да, вы сидите, но я вас спрашиваю на предмет освобождения.
– Освобождения?
 По собственному признанию, Шульгин «чуть не свалился со стула. Многих уже освободили, но со мною дело было плохо. Врачи три раза делали представление властям с предложением освободить меня ввиду преклонного возраста и плохого состояния здоровья. Но им отказывали. А тут следователь говорит о свободе».
Шульгин начал собираться, но оказалось, что за годы заключения у него скопилось немало вещей: «Во что их запихивать? Набралось барахла... Незадолго до этого нам выдали новые костюмы – брюки и куртки. Главное затруднение у нас было вот в чём. Последнее время немцы и австрийцы получали массу посылок с родины. Здесь следует отметить большую честность тюремной администрации в отношении этих посылок. При посылках был полный перечень прилагаемых предметов. Этот список по вскрытии посылок проверялся, и решительно все передавалось заключенным. Немцы и австрийцы, зная, что женщины, которые этим ведали, и во сне не видели таких яств, неоднократно просили принять что-нибудь в подарок, но встречали решительный отказ. Когда немцев не стало (их выпустили несколько раньше), я стал получать посылки от них же. Один раз мы остались вдвоём с женщиной, которая вскрывала при мне мою посылку. Я выбрал плитку шоколада и просил её взять для ребёнка. Она в итоге взяла после долгих отказов, объясняя, что это очень строгая ответственность… Набралось всевозможных консервов достаточно. Я не ел ни мясных, ни рыбных консервов, а шоколад копил для Марии Дмитриевны в надежде, что я её увижу. Больших плиток было шестнадцать штук. Что же мы придумали? Завязали брюки внизу тесемками и наполнили их по пояс всякой снедью. В куртку напихали мягкие вещи и как-то соединили брюки с курткой. Вышло некое подобие человека, а когда его приподняли, то консервы стучали, как кости скелета.  Эти  неудобопереносимые «мешки» мы  притащили  в большую камеру, куда собрали освобождаемых в этот день в количестве девяти человек.
И вот наступила торжественная минута. Вошел майор в сопровождении молодых офицеров и стал громогласно читать:
– По указу от 14 сентября 1956 года досрочно освобождаются из тюремного заключения нижеследующие граждане...
Он назвал по фамилиям всю девятку.
– Итак, собирайтесь. По закону мы не имеем права задерживать вас ни одного часу после освобождения. Вы все выедете сегодня же». Поскольку Шульгину некуда было идти, ему сообщили, что он пробудет «еще немного в тюрьме, пока тюремное начальство снесется с домами инвалидов».

Голодовка протеста

 

Вместе с сопровождающим Шульгина отпустили, и он вышел на волю, с интересом осматриваясь по сторонам. Заметил множество кошек, которые «лазили повсюду и у всех что-нибудь выпрашивали. Это были бездомные кошки, жившие подаяниями. И подавали… я сделал вывод, что советские люди относятся к животным более по-человечески, чем к иным людям». Придя на станцию, Шульгин со спутником сели в автобус, который повез их в Гороховец. «Маленький городок, имеющий свои плюсы и минусы» – так охарактеризовал его Шульгин. По предварительной договорённости Шульгину и его жене, приезд которой из-за границы он ожидал в перспективе, должны были дать отдельную комнату. Но оказалось, что директора в доме инвалидов нет, так как он уехал «собирать картошку», а медицинский персонал заявил, что такого положения, чтобы супругам отводили отдельную комнату, никогда не было и не может быть. Есть супруги, но они живут раздельно, каждый в своем общежитии. Тогда Шульгин сказал сопровождавшему его из Владимира сотруднику, возвращавшемуся назад: «Доложите начальнику тюрьмы, что я принужден прибегнуть к голодовке. Не буду есть, пока это дело не будет так или иначе устроено... А я попощу, для здоровья полезно». Персонал засуетился. Хотя Шульгин не ел, ему, как он вспоминал, «приносили всё, и показалось на вид очень недурно, просто старались меня соблазнить». В итоге пришел директор, которому позвонили из Владимира, и сообщил, что там действительно подтвердили, что Шульгину обещана отдельная комната, когда приедет его супруга. Шульгин вспоминал, что директор сказал: «Если она приедет, у вас будет отдельная комната», – и после этого Василий Витальевич «с удовольствием пошёл в столовую». Так закончилась эта короткая голодовка протеста. Не без грустной иронии он вспоминал обед на новом месте пребывания: «Двенадцать лет я не обедал по-человечески. Совали миски в «кормушки», туда что-то ссыпали, и обедали мы за ничем не покрытыми деревянными столами. Здесь же  в окнах стояли всякие цветы, фикусы, пальмы. Обедали не за одним громадным унылым столом, а за отдельными столиками. Эти отдельные столики были покрыты скатертями… Подавались блюда не в алюминиевых мисках, а в тарелках. И даже, о ужас, около тарелок лежали вилки и ножи. Да как они не боятся, что мы друг друга не переколем  и не перережем. Ничего подобного… Словом, рай».
Вокруг Шульгина в доме инвалидов были в том числе несчастные, больные, иногда даже психически неадекватные люди. Имели место попытки самоубийства, о которых Василий Витальевич позже вспоминал в мемуарах, отмечая: «Видимо, тюрьма закаляет. Эти люди не умели ценить того счастья, которое им было дано. Они могли выходить из дома инвалидов, гулять. Я гулял отчаянно. Взбирался на горки, казалось бы, в моем возрасте непреодолеваемые. И ничего».

Письма к русским эмигрантам

 

В том же году к нему из-за границы приехала жена Мария Дмитриевна, которую Шульгин  не видел 12 лет. Все произошло неожиданно. 6 декабря прибежали женщины с криками: «Ваша жена приехала!» Шёл снег, и вышедший на улицу Шульгин разглядел через белую пелену стоявшую у машины женщину. Увидев его, она упала на колени в снег.
Супругов сначала поселили в отдельной комнате дома инвалидов, а потом помогли переселиться во Владимирский дом инвалидов, где условия были получше, чем в Гороховце. В письме к Даниилу Андрееву, посланном  30 марта 1958 года уже из Владимира, Шульгин делился впечатлениями: «Дорогой Даниил Леонидович! Пишу вам, сидя за письменным столом. Этим много сказано. С 1945 года не имел этого удовольствия. Переезд наш во Владимир был для нас неожиданным. Транспортировка наша теперь кажется смешной, но, когда она совершилась, был «смех сквозь слёзы». Мы ехали на «Победе», казалось, чего бы лучше. Но дело в том, что эта «Победа» стояла на грузовике. Нас подбрасывало до девятого неба… Зато здесь мы были вознаграждены удобствами: письменный стол, настольная лампа, шифонер». В ответном письме Даниил Андреев сообщал: «Дорогой Василий Витальевич, бесконечно рад за Вас и Марию Дмитриевну: как ни тягостен был этот экстравагантный переезд в “Победе” на 8 колесах, но слава Богу, что вокруг Вас другая обстановка и атмосфера».
В вышедшей в 2007 г. книге «Владимирский централ» приводится текст еще одного письма Шульгина к Андрееву от 12 июля 1958 г.: «Еще в марте сего года в Гороховец приезжал один человек, очень сердечный и милый в обращении. Поручено ли было ему мною заняться или же он сделал по собственной инициативе, я еще не знаю, но именно он перевез нас во Владимир, предоставив нам более человеческое существование: здесь, во Владимире, мы виделись и, вероятно, ещё будем видеться. Он настаивает, чтобы я вернулся к литературной работе, считая это возможным. В настоящей стадии по его приказанию разыскивают книги, которые напечатаны в Советском Союзе («1920 год», «Дни»)». Далее авторы книги добавляют: «Разработкой Шульгина занимался полковник МГБ Владимир Иванович Шевченко».
Биография В.И. Шевченко, недавно скончавшегося, необычна. В 1941 году он попал в военную контрразведку. Потом руководил контрразведкой в аппарате контрольной комиссии в Австрии, а в 1949 году его перебросили в Китай. На Владимирщину Шевченко приехал, когда Шульгин находился уже в Гороховце.
Вскоре после переезда во Владимир были организованы поездки Шульгина по разным городам с демонстрацией ему различных достижений советской власти. Можно констатировать, что Шульгина хорошо «подготовили», но и без этого он начинает задумываться о неоднозначности «опыта Ленина». Итогом стали «Письма к русским эмигрантам», в которых Шульгин признавал, что то, что делают коммунисты, отстаивая дело мира, не только полезно, но и необходимо для народа, который они ведут за собой. При всех необходимых в контексте той эпохи оговорках есть там и нетипичные для советских изданий размышления о Боге, месте и роли человека на земле и т.д. Автор признается, что сочувствовал Николаю II, был в числе основателей Добровольческой армии и убежденно поддерживал П.А. Столыпина, оставшись его почитателем.
Осенью 1960 года Шульгину с супругой была предоставлена отдельная квартира во Владимире в доме № 1 по улице Кооперативной (с 1967 г. и до настоящего времени улица Фейгина). Дом и квартира сохранились, а 13 января 2008 года, в день юбилея Шульгина, появилась памятная доска, работы скульптора И. Черноглазова с надписью: «В этом доме с 1960 по 1976 г. жил выдающийся общественный и политический деятель Василий Витальевич Шульгин».
По свидетельству искусствоведа М. Кушнировича, Шульгина навещали не реже одного – двух раз в неделю, и «он любил гостей. Иногда мы приезжали к нему вдвоем, втроем. Один раз приехали чуть ли не вдесятером… я… вел… лекторий для старшеклассников… и однажды я решил устроить им экскурсию во Владимир… Мне было отрадно, что он их не разочаровал… В другой раз я приехал к Василию Витальевичу со своим другом. Это был Андрей Смирнов, только что поставивший лучшую свою картину «Белорусский вокзал». У Шульгина бывали писатели Д.А. Жуков, О.Н. Михайлов и А.И. Солженицын, историк Н.Н. Лисовой и виолончелист Мстислав Ростропович. С ним общался и принимал его у себя в гостях художник И.С. Глазунов, написавший в 1961 г. портрет старца.
Воздействие разговоров с Шульгиным (живой легендой) на тех, кто его посещал, – интереснейшая и совершенно неисследованная тема. Воспоминания показывают, что беседы с Шульгиным не сводились только к национальному вопросу, а были много шире (здесь и размышления о Боге, и воспоминания о Г.И. Гурджиеве, и озабоченность возможностью новой, на сей раз атомной, войны). Анна Родионова, например, вспоминала о мельком брошенной Шульгиным фразе: «В две тысячи одиннадцатом году будет Вселенский собор. Люди соберутся вместе решать свою общую судьбу». Споры о том, насколько искренне принял (и принял ли вообще) Шульгин советскую власть, лежат не столько в плоскости научных исследований, сколько в политической плоскости. Разные люди могли вынести из беседы с Шульгиным или из чтения его работ мнение как о «признании», так и о «непризнании» им советской власти. Подобное явление хорошо известно историкам, когда исследователь, игнорируя исторический контекст, некритично воспроизводит оценки понравившейся ему личности, совпадающие с его собственными взглядами, и игнорирует (порой совершенно искренно) то, что не вписывается в его концепцию.

40 дней в деревне Вяткино

 

27 июля 1968 года скончалась Мария Дмитриевна. Проводив супругу в последний путь, Шульгин, по воспоминаниям В. Колесникова, «домой вернулся не сразу, поселившись рядом с кладбищем под Владимиром в деревне Вяткино, и 40 дней прожил там, у свежей могилы жены, а когда вернулся – занемог, и я уже думал, что он не переживёт смерть Марии Дмитриевны, но жизнь брала своё, и крепкий организм выдюжил». 3 сентября 1971 г. Шульгин записывает один из своих снов, связанных с Марией Дмитриевной: «М.Д. была (во сне) так оживлена и весела, как никогда ещё со времени её смерти. Причина этого осталась мне неизвестной». Словно подводя итоги прожитой жизни в книге воспоминаний «Годы» (1966 г.), Василий Шульгин напишет: «Молиться надо не только за царские «грехи, за тёмные деянья», но и за всех погибших в поисках правды для земли Русской. Молиться надо и за нас, сугубо грешных, бессильных, безвольных и безнадежных путаников. Не оправданием, а лишь смягчением нашей вины может быть то обстоятельство, что мы запутались в паутине, сотканной из трагических противоречий нашего века».
15 февраля 1976 года (в день Сретения Господня)  в 11-м часу утра Василий Витальевич скончался.  «Умер он под иконами, у которых горела лампадка. Среди нескольких икон Василия Витальевича было две маленьких, особенно им любимых: Св. Дмитрия Солунского – ради сына Дмитрия… и Сретения Господня. Её и возложили на него, положенного во гробе», – писал иеродиакон Варсонофий. И.С. Глазунов вспоминает: «Его хоронили всего несколько человек. Из-за аварии на автобусе Москва – Владимир мы с женой Ниной опоздали всего на час… Помню только что засыпанную могилу, рыхлый снег и холодный февральский ветер».
Шульгина  похоронили на кладбище в Байгушах, рядом с Марией Дмитриевной, у могучего дуба. Обе могилы сохранились. Еще в 2005 году на могиле Шульгина стоял простой высокий крест, без таблички, а на могиле его супруги был установлен стандартный металлический крест поменьше, прикреплена фотография, практически полностью выцветшая, и табличка с надписью: «Шульгина Мария Дмитриевна 3/VIII 1900 Киев – 27/VII – 68. Многострадальную душу её Господи Успокой». Недавно стараниями жертвователей могила была облагорожена, и теперь над захоронениями возвышается строгий чёрный крест, установленный на небольшом постаменте, на котором выбиты имена и даты жизни.
Остаётся добавить, что по заключению Генеральной прокуратуры Российской Федерации от 12 ноября 2001 года Шульгин был реабилитирован. 

Об авторе: Репников Александр Витальевич – доктор исторических наук, профессор, главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ) http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/3018
 

---

---