Свой родной городок Бердичев, где в сентябре 1941 г. нацисты убили его мать, русский еврей Василий Гроссман (1905-1964) пронес в сердце до конца жизни. Его дебютантский рассказ «В городе Бердичеве» (1934) — это воистину литературная жемчужина. Но по-настоящему крупным, урожденным писателем Гроссман проявил себя лишь в 1941-1946 гг., работая военным корреспондентом «Красной звезды». В самом начале, еще летом 1941 г., он видел отступление Красной армии и бегство на восток огромных людских масс из Белоруссии и Украины, территорию которых молниеносно занимали немцы. Потом Гроссман находился в Сталинграде всё время, пока город осаждали немцы. Его репортаж «Направление главного удара» (от 20 ноября 1942) был по указанию самого Сталина перепечатан в «Правде» — хотя завистливый к чужой славе диктатор писателя так никогда и не полюбил, — а в 60 е годы цитату из этого произведения даже высекли на знаменитом памятнике Родине-Матери на Мамаевом кургане:

«Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»

Однако в январе 1943 г. Гроссман, к своему великому огорчению, неожиданно получил приказ немедленно покинуть Сталинград, а в этот город, чтобы описать конец ужасающей победоносной битвы, послали Константина Симонова, по-видимому, в значительно большей степени подходившего власти. Гроссман тем временем направился в Калмыкию, только что освобожденную от нацистов, и мог наблюдать эти места еще до того, как туда вступил Лаврентий Берия с карательными подразделениями НКВД, чтобы провести выселение всей нации за «сотрудничество калмыков с гитлеровцами».

В июле 1943 г. Гроссман находился на Курской дуге, в первой половине 1944 г. — на освобождаемой Украине (в Бердичеве, Одессе), где ранее нацисты — иногда, увы, с помощью местного населения — уничтожили почти всех евреев. В июне-июле 1944 г. он был в Восточной Белоруссии во время большого наступления Красной армии под кодовым названием «Багратион». Вскоре после этого писатель побывал в Люблине и Майданеке, потом в Треблинке под Варшавой. Одним из первых советских репортеров он вступил в январе 1945 г. в столицу Польши, начисто разрушенную нацистами, видел там руины гетто. Из Варшавы вместе с армией он двинулся в Лодзь, Познань и пересек границу Германии, в феврале 1944 г. дойдя до Одера, последней большой реки перед Берлином. В апреле-мае 1945 г. Гроссман был свидетелем взятия Берлина, куда, кстати, приехал в спешке из какого-то вынужденного отпуска в Москве — через Минск, Брест и вновь Варшаву...

Будучи фронтовым корреспондентом, Гроссман прославился как честный наблюдатель и глубокий мыслитель. Его военные и написанные сразу после войны тексты систематически издавались в СССР брошюрами и книгами; среди них такие, как «Народ бессмертен» (1942), где он описал и катастрофическое поражение Красной армии в 1941 г., и храбрость солдат и народа, «Треблинский ад» (1944), «Сталинградская быль» (1945) «Годы войны» (1945). И еще в 1943 г. вышел его рассказ «Старый учитель» — вообще первое в мировой литературе художественное произведение о Катастрофе. Добавим, что все названные тексты едва ли не сразу выходили и по-польски.

Однако многие военные репортажи Гроссман напечатать не смог: их задержала цензура — не исключено, что по личному распоряжению Сталина, который имел обыкновение первым читать тексты важнейших военных корреспондентов.

Бабий Яр, Бердичев, деревни под Одессой

В 2008 г. в Польше вышла в переводе с английского и русского необычайная книга «Писатель на войне. Василий Гроссман на боевом пути Красной Армии. 1941-1945», которую подготовили к печати Энтони Бивор и Люба Виноградова. Из этой книги мы можем узнать, что осознание себя как еврея (хотя и русского еврея — до мозга костей) появилось у писателя лишь в 1943 г., когда он впервые услышал о массовом уничтожении евреев в Бабьем Яру под Киевом. В течение двух дней, 29 и 30 сентября 1941 г., немцы расстреляли там 34 тысячи евреев. Потом были «поля смерти» под Бердичевом на Волыни, где в январе 1944 г., уже после освобождения города, Гроссман с ужасом смотрел на следы убитых там 30 с лишним тысяч евреев; а среди них были его мать и родные. В голове у него не укладывалось, что в этом истреблении соседей принимали участие некоторые украинцы.

Гроссман еще в 1943 г. рассчитывал, что «Красная Звезда» опубликует его литературный «кадиш» «Украина без евреев», но эти надежды оказались тщетными. Газета не приняла текст, и он появился только в печатавшейся на идише еженедельной газете «Эйникайт», органе Еврейского антифашистского комитета.

Почему Сталин не позволял публиковать произведения, описывающие уничтожение евреев гитлеровцами? Надо полагать, причин было по меньшей мере две. Во-первых, вождь не желал довести до всеобщего сведения, что в этих преступлениях участвовало и какое-то из ответвлений «советского народа»; во-вторых, он не хотел, чтобы общество было информировано о каком-то особо сильном страдании любой конкретной нации, а уж тем более — евреев... Цензура конфисковала и другую статью Гроссмана — «Убийство евреев в Бердичеве», — которая, однако, позднее была опубликована в знаменитой «Черной книге».

В начале марта 1944 г. писателя перевели в штаб 3 го Украинского фронта, который в апреле 1944 г. освободил Одессу. Все города на побережье Черного моря обороняла главным образом 3 я румынская армия. Кто помнит, что сегодняшнюю юго-западную Украину тогда оккупировали румыны? Гроссман-репортер был и там до боли честен, он беззвучно плакал над убитыми независимо от их национальности, патетически осуждал преступников, но умел заметить и мягкость румынских оккупантов, которая всё-таки временами имела место.

Кроме того Гроссман встретил в Одессе человека, в жизнь и судьбу которого на протяжении последних лет было трудно поверить:

«Евреи. Айзенштат Амнон — сын знаменитого раввина из местечка Островец. Ему спасла жизнь русская девушка, скрывала его у себя в комнате больше года. Его рассказ. Гетто в Варшаве. Восстание. Оружие передавали поляки. Польские евреи носили белую ленту. Бельгийские и французские евреи носили желтую ленту... Треблинка под Варшавой. Лагерь уничтожения евреев. Под баней была камера с движущимися ножами. Тела рубили на куски, а затем сжигали. Горы золы по 20-25 метров. В одном месте евреев загнали в пруд, заполненный кислотой. Крики были так страшны, что окрестные крестьяне покинули дома... 58 000 одесских евреев были сожжены заживо в Березовке [местности, расположенной в 80 км к северу от Одессы]. Часть — в вагонах, часть вывели на поляну и, облив бензином, сожгли».

А из рассказа секретаря обкома Рясенцева писатель узнал и зафиксировал, что местом мучительной казни евреев была и Доманевка, расположенная в 40 км к северо-востоку от Березовки. Казни осуществлялись там руками украинской полиции, и ее начальник лично убил 12 тысяч человек.

Но Василий Гроссман не был бы собою, если не рассказал бы о румынском маршале Ионе Антонеску, который не разделял антисемитских взглядов нацистов и сумел защитить от смерти горстку одесских евреев. Действовать он мог только в весьма ограниченной степени, так как Германия предоставила румынам в районе Одессы не более чем полуавтономную военную власть, да и то лишь после того, как уже почти все евреи были там перебиты. Именно тогда, в ноябре 1942 г., Антонеску издал закон, дарующий евреям права, и массовые казни, длившиеся весь 1942 год, прекратились. Ранее особо бесчинствовал следователь, одесский юрист, русский, — он для развлечения убивал по 8-9 человек в день. Это называлось «ходить на охоту». Евреев убивали партиями. Пулеметным огнем. Детей бросали живыми в рвы, устланные горящей соломой.

А где был Бог?

В военных рассказах и репортажах Гроссмана, а также в его записной книжке много глубоких мыслей и афоризмов в духе (неосознанно) Паскаля и Чаадаева. Автор пишет о судьбах женщин на войне, о разных национальностях в Красной армии: об украинцах и калмыках, на первых порах сотрудничавших с немцами, об узбеках, которых вроде бы презирали как солдат. В более разрозненных записях Гроссман приводит немецкую фронтовую «остроту» из окопов: «Русь, давай узбека на румына менять», а Бивор и Виноградова по-деловому комментируют, что узбеков — справедливо или нет — считали самыми худшими солдатами Красной армии, подобно тому, как немцы под Сталинградом относились с явным презрением к своим румынским союзникам.

Поразительны отрывки о жизни и смерти в крайних ситуациях. В самом начале 1942 г. Гроссман находился вместе с 37 й армией на Юго-Западном фронте, к юго-востоку от Харькова. Он чуть-чуть знал этот район, так как до войны работал горным инженером в Донбассе. И встретил там капитана Козлова, который до войны обучался пению в Московской консерватории:

«Козлов рассказывает мне, как осенью 1941 года в Брянском лесу он по ночам пел перед немецкими окопами арии из классических опер; немцы обычно, послушав немного, начинали бить из пулеметов по певцу, может быть, им просто не нравилось его пение».

Писатель и певец вели по ночам — словно «русские мальчики» у Достоевского — разговоры о жизни и смерти.

«Козлов говорит: “Я сказал себе: всё равно я убит, и не всё ли равно, сегодня или завтра это будет. И живу я после этого решения легко, просто и даже чисто как-то. На душе очень спокойно, в бой хожу совершенно бесстрашно, ничего не жду, твердо знаю, что человек, командующий мотострелковым батальоном, должен быть убит, выжить не может. Если бы не эта вера в неминуемость смерти, мне было бы плохо и, вероятно, я не мог бы быть таким веселым и спокойным и храбрым в бою”».

Козлов, сам по происхождению еврей, не мог также удержаться на фронте от таких замечаний:

«Козлов сказал мне, что, по его мнению, евреи недостаточно хорошо воюют, он говорит, что они воюют обыкновенно, а евреи в такой войне, как эта, должны воевать как фанатики».

Гроссман, будучи честным наблюдателем, зафиксировал много случаев, когда солдаты Красной армии, в том числе иногда и офицеры тоже, явно либо тайно выражали веру в Бога или же в вихре войны отвергали символы веры:

«Красноармеец Голяперов заявил: «Буду принимать присягу только с крестом»... Коммунист Евсеев потерял блокнот. Красноармейцы этот блокнот нашли. В нем хранилась переписанная молитва... Помог на своем грузовике доехать к священнику его дочери и внучке, со всем барахлом. Царский прием, ужин, водка. Священник рассказывает, что к нему часто заходят молиться красноармейцы и командиры. Недавно у него был майор... Старуха хозяйка: “Кто его знает, есть бог или нет, я и молюсь ему, работа нетрудная, кивнешь ему два раза, может и примет”».

И противоположные случаи:

«В пустых избах вывезено всё, остались лишь иконы. Непохоже на некрасовских мужиков, которые из огня выносили иконы, а всё добро отдавали пожару».

Злит и раздражает только назойливый и даже несколько наивный комментарий редакторов: «Нет, однако, уверенности в том, было ли сказано солдатам о более терпимом подходе Сталина к православной церкви перед лицом угрозы для Родины»... Так, словно бы солдаты могли вообще быть такими метафизическими оппортунистами, чтобы верить или не верить в Бога исключительно с целью понравиться Сталину!.. Бивор, к сожалению, все свои комментарии размещает наравне с гроссмановским текстом, даже начертанием шрифта они не выделяются. Не помешало бы выказывать побольше скромности, ибо ведь это же всего только компетентные «ремарки» к писавшемуся кровью военному репортажу...

А вот в заключение еще один из самых красивых и наиболее метких военных афоризмов Гроссмана, тоже фигурирующий в обсуждаемой публикации:

«Русский человек на войне надевает на душу белую рубашку. Он умеет жить грешно, но умирает свято. На фронте у многих чистота помыслов и души, у многих какая-то монашеская скромность».

Два поздних шедевра

Однако же Василий Гроссман вошел в историю литературы главным образом как автор двух поздних произведений, которые смело можно внести в перечень шедевров русской и всей европейской прозы XX века. Первое из них повесть «Всё течет», написано в 1955-1963 гг., второе — эпопея «Жизнь и судьба» — было окончено в 1960 году. Этот роман, изъятый в 1961 г. КГБ, был приговорен в СССР к истреблению. Михаил Суслов, в ту пору главный идеолог партии, вроде бы сказал писателю, что подобные произведения получат право существования в СССР через каких-нибудь 200 лет. Однако оба сочинения — вопреки марксистам, зато в полном согласии с духом свободы — в период 1970-1980 гг. увидели свет по-русски на Западе, во Франкфурте-на-Майне и в Лозанне. А мир наконец-то услышал тогда о великом российском эпическом писателе, возрождающем традиции русской гуманистической прозы XIX века — Толстого, Достоевского и Чехова... Гроссман писал о делах, которым мы современники, и поэтому он всё более актуален и понятен теперь, в начале нашего XXI столетия. А роман «Жизнь и судьба», очень слабо присутствующий в России XXI века, почти незримый, — это, вне сомнения, один из величайших романов Европы XX века.

Всё течет...

Сам я впервые услышал о Василии Гроссмане от Анджея Дравича, который на мой студенческий вопрос, был ли Сталин, этот тотальный преступник, учеником Ленина или же изменником, предавшим его идеалы, ответил не колеблясь: «Он был сметливым, восприимчивым учеником; и первым это показал в своих романах Василий Гроссман, следующим стал Александр Солженицын, а потом Надежда Мандельштам». Разговор состоялся в Кракове в 1981 г., когда на Западе уже знали оба «цензурно непроходимых» в ПНР произведения Гроссмана. Не стану скрывать, что я задал тот вопрос в надежде услышать от Дравича как раз такой ответ. Тогдашние времена — взрывное возникновение и расцвет «Солидарности» — были счастливыми для познания мира, всё труднее удавалось верить в миф доброго, хорошего Ленина...

Когда в 1984 г. благодаря подпольному издательству «Круг» и переводу Ольги Сияновой (Веры Беньковской) я читал уже самого Гроссмана — его повесть «Всё течет», — меня особенно тронул тот фрагмент, где речь идет о Ленине с его нетерпимостью и фанатичной верой, которая довела до того, что масштабы рабства в недавней империи царей возросли. Этот же вождь революции, как утверждал Гроссман с поразительной для своего времени проницательностью, не только огородил Россию колючей проволокой, натянутой в тайге, но и стал также образцом для нацистов, которые в свою очередь растянули проволоку вокруг Освенцима. Однако главным — наряду с Гитлером — тотальным преступником XX века Гроссман признал Иосифа Сталина. Чудовищную коллективизацию русской деревни и искусственно вызванный страшный Голодомор на Украине он считал таким же преступным геноцидом, как и Катастрофу еврейского народа... Огромное впечатление производит тот фрагмент повести «Всё течет», где автор анализирует феномен «трех Сталиных» в одном лице — сначала как «сановного азиата», затем русского революционера, который на практике осуществлял рожденные в Европе идеи, и, наконец, как жандарма и полицейского чина, живьем перенесенного в СССР из царской России.

Гроссмановский заключительный вывод по поводу России, однако, в своей глубинной сущности оптимистичен, невзирая на обоснованное утверждение писателя о том, что

«... после смерти Сталина дело Сталина не умерло. Так же в свое время не умерло дело Ленина. Живет построенное Сталиным государство без свободы».

Однако смысл рассуждений Гроссмана заключается в другом фрагменте:

«Со свободой, во имя которой началась в феврале русская революция, Сталин не мог до конца дней своих справиться кровавым насилием. И азиат, живший в сталинской душе, пытался обмануть свободу, хитрил с ней, отчаявшись добить ее до конца. (...) Она совершалась вопреки ленинскому гению, вдохновенно сотворившему новый мир. Свобода совершалась вопреки безмерному, космическому сталинскому насилию. Она совершалась потому, что люди продолжали оставаться людьми».

Итак, в отличие от Солженицына — и, по моему мнению, более верно — Гроссман считал, что Февральская революция 1917 г. отнюдь не обязательно должна была привести в России к гибельному большевистскому перевороту. Совсем наоборот — в стране царей и рабов, существующей почти тысячу лет, она могла стать проблеском свободы.

Каин и Авель

Пожалуй, лишь мы, люди рубежа XX-XXI веков, уже успевшие прочитать более поздние сочинения Солженицына, Мандельштам, Шаламова, Владимова, в состоянии понять гигантский творческий замысел Гроссмана, осуществленный в защиту человека и свободы. Мировоззренчески его творчество, прежде всего «Жизнь и судьбу», можно сравнивать с «Истоками тоталитаризма» Ханны Арендт или с «Открытым обществом» Карла Поппера. Художественно оно сочетает в себе эпический метод Льва Толстого, экзистенциальный способ создания художественного мира у Достоевского и героическую («сизифову») писательскую краткость Чехова.

Гроссман переводился на польский еще с 1944 года. Тогда до нас добрался его сборник «Годы войны» с потрясающим рассказом «Треблинский ад», распространявшимся впоследствии во время Нюрнбергского процесса в качестве обвинительной брошюры. Гроссман не мог еще тогда знать, что в лагере №2 в Треблинке погиб 6 августа 1942 г. Януш Корчак. Но и без этого он констатировал:

«Пришло время задать грозный вопрос: “Каин, где же они, те, кого ты привез сюда?”»

В 1945 г. была опубликована по-польски военная повесть Гроссмана «Народ бессмертен», а в 1950 г. — «Степан Кольчугин». В 1959 г. у нас в Польше издали первую часть сталинградской дилогии, роман «За правое дело», а также сборник из девяти рассказов, среди которых, в частности, были такие произведения, как «В городе Бердичеве», «Старый учитель», «Власов», «Душа красноармейца». Наконец, в 1969 г. на польском языке появился сборник его рассказов под названием «Несколько печальных дней» с маленькими шедеврами вроде новелл «Добро вам! Из путевых заметок», «Лось» или «Дорога». Самое ценное произведение в этом сборнике — «Авель (Шестое августа)» — повествует о сбрасывании атомной бомбы на Хиросиму.

Героями тут выступают обыкновенные (вплоть до этого момента) американские пилоты. Гроссман, который редко обращался к библейским мотивам, на сей раз подчеркивает, что исполнители этого апокалиптического акта были родом из христианской цивилизации. Один из них вспоминает во время полета, что мать читала ему в детстве начальные строки из книги Бытия, а в его воображении рисовалось, как «бог, простерев руку, летел в нераздельном хаосе небес, земли и воды». Когда же бомба была уже сброшена, этому же самому персонажу «припоминается» история человека, относящаяся к моменту перед сотворением мира, к неизвестному для него ранее периоду первобытного хаоса:

«Самолет ощутил удар вызванного им огромного тайфуна. Оглушенный пассажир упал на пол, зажмурился, ему представилось, что небо, земля, вода вновь вернулись в хаос... Так и не победив зла, отцом и сыном которого он является, человек закрыл книгу Бытия...»

Гроссман не принимал объяснений западноевропейских и американских политиков, военных, мыслителей и журналистов, которые уже в первые часы после взрыва доказывали, что он был необходим как расплата и возмездие Японии «за преступления против человечества», а вдобавок еще и парализовал сопротивление Японии и «ускорит приход мира, которого жаждут все матери ради жизни своих детей». Ибо писатель уже тогда отвергал Добро, непосредственным плодом которого является Зло. Он описал четырехлетнего японского мальчика, который просыпается на сером, пасмурном рассвете судного дня и в последний раз видит седые волосы, золотой зуб и слезящиеся глаза бабушки:

«Так ни этот мальчик, ни его бабушка, ни сотни других детей, их мам и бабушек не поняли, почему именно им причитается за Пирл-Харбор и за Освенцим. Но политики, философы и публицисты в данном случае не считали эту частную тему актуальной».

Гроссман — и это, быть может, один из наиболее драматических фрагментов послевоенной европейской литературы XX века — наводит читателя на мысль, что сбрасывание бомбы на Хиросиму было преступным отмщением Авеля Каину. Поэтому он вкладывает в уста одного из персонажей, соисполнителей этого страшного задания, восклицание, выворачивающее наизнанку ситуацию из книги Бытия:

«Авель, Авель, где брат твой Каин?»

Сталинградская дилогия

Читая теперь «Жизнь и судьбу» по-польски, кропотливо отслеживая судьбы многочисленных героев — а их здесь, пожалуй, больше, чем в «Докторе Живаго» Пастернака, — надо всё время помнить, что это уже вторая часть гроссмановской дилогии о Сталинградской битве. Первый, столь же объемистый том, озаглавленный «За правое дело», появился с большими проблемами на закате сталинской России (1952). У нас, в переводе Ирены Байковской и Северина Полляка, он вышел под названием «Жизнь и судьбы. За правое дело» в 1959 г. в издательстве министерства национальной обороны. Сегодня уже почти никто этого не помнит, и хорошо, что о той публикации упомянул Адам Поморский в своем содержательном, обличающем любой тоталитаризм предисловии к публикуемому сейчас впервые польскому переводу «Жизни и судьбы». Эссе польского знатока русской культуры носит отчасти строптивое заглавие «Жизнь, а не судьба», что, однако, на сто процентов отражает сущность произведения — «жизнь» как свобода для личности и народов и фаталистическая «судьба» как принуждение во имя государства-молоха, уничтожающего свободу народов и индивида.

Широкая панорама стольких человеческих биографий порождает немалые трудности при чтении, особенно если кто-то хочет во всех подробностях проследить историю главных действующих лиц, понаблюдать за повседневными событиями из их жизни, за суетой и хлопотами самых обычных дел. Для писателя важны не только мировоззрение, участие в великих битвах, трагические дни в «обычном» сталинском или концентрационном гитлеровском лагере. Гроссман отнюдь не облегчил читателю задачу, изложив предшествующие судьбы самых важных героев в первой части дилогии. Теперь мы встречаем их вновь, а кроме них здесь то и дело появляются новые фигуры. В их числе трусы и приспособленцы, обыкновенные люди и герои, старые коммунисты и молодые, бывшие коминтерновцы, меньшевики и эсеры, храбрые воины и сталинские комиссары на фронте, зэки и узники фашистских концлагерей, матери, навсегда потерявшие сыновей, и жены, чьих мужей арестовали, а они сейчас с другими. Есть тут и девушки, обнаруживающие свою первую любовь в мальчике, которого они еще даже хорошенько не узнали, который уйдет на фронт и не вернется. Есть физики и биологи, ленинцы, сталинцы и антисталинцы, люди всех национальностей, на чьей «жизни» оставила свое клеймо роковая заглавная «судьба».

Многие из персонажей имеют реальных прототипов, участвуют в переломных событиях (Гроссман частично брал здесь для себя за образец «Войну и мир»). Действие происходит в самых разных местах Европы, удаленных одно от другого на тысячи километров, — от Германии до Урала. Первый фрагмент произведения рассказывает о людях в нацистском концлагере в Германии, один из последующих изображает рабов в сталинском лагере. Присутствует, разумеется, и Сталинградская битва, ключевой момент в истории Европы и всего цивилизованного мира. Гроссман спрашивает, как же получилось, что «советский народ», победивший в этой страшной кампании, попал после войны в еще большую неволю, а немцы, которые проиграли, сумели установить у себя на Западе демократию. Мы отправляемся также в Казань, Уфу, Самару, в калмыцкие степи, в Киев, «матерь городов русских», теперь занятый немцами, на Урал, который никогда не завоевывался, в Бердичев, где уже в 1941 г. погибла мать Гроссмана, в юности научившая его читать в оригинале французскую литературу.

Злое добро и человеческая доброта

Ключ к пониманию главной мысли «Жизни и судьбы» мы находим в середине произведения, в разделе о добре, которое вопреки своим намерениям вело в истории к страшному злу:

«И иногда само понятие такого добра становилось бичом жизни, большим злом, чем зло. (...) Что принесло людям это учение мира и любви?

Византийское иконоборство, пытки инквизиции, борьба с ересями во Франции, в Италии, Фландрии, Германии, борьба протестантства и католичества, коварство монашеских орденов, борьба Никона и Аввакума, многовековый гнет, давивший на науку и свободу, христианские истребители языческого населения Тасмании, злодеи, выжигавшие негритянские деревни в Африке. Всё это стоило большего количества страданий, чем злодеяния разбойников и злодеев, творивших зло ради зла... (...)

Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в моей стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в 1937 году. Я увидел, как во имя идеала, столь же прекрасного и человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел деревни, умирающие голодной смертью, я увидел крестьянских детей, умирающих в сибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных врагами великой и светлой идеи общественного добра. Эта идея была прекрасна и велика, и она беспощадно убила одних, исковеркала жизнь другим, она отрывала жен от мужей, детей от отцов».

Так где же у Гроссмана спасение, и существует ли оно вообще? К счастью, нужно ответить на этот вопрос утвердительно — Гроссман искал не столько истину, которая должна сделать людей свободными, сколько доброту, которая лечила души, а заодно и делала свободными:

«И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческая доброта. Это доброта старухи, вынесшей кусок хлеба пленному, доброта солдата, напоившего из фляги раненого врага, это доброта молодости, пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего на сеновале старика еврея. Это доброта тех стражников, которые передают с опасностью для собственной свободы письма пленных и заключенных не товарищам по убеждениям, а матерям и женам».

Так воздавал честь всем живым и умершим Василий Гроссман, которому не было нужды верить в Бога, чтобы поступать хорошо. Он был героическим атеистом под стать Альберу Камю — но его победа над злом во имя доброты и свободы тем более успешна.

______________________

¹ Pisarz na wojnie. Wasilij Grossman na szlaku bojowym Armii Czerwonej. 1941—1945. Oprac. Antony Beevor i Luba Winogradowa. Тlum. Maciej Antosiewicz. Warszawa: Magnum, 2008.;

Wasilij Grossman. Zycie i los. Tlum. Jerzy Czech. Рrzedm. Adama Pomorskiego. Warszawa: WAB, 2009.

Wasilij Grossman. Wszystko plynie. Tlum. Wiera Bienkowska. Рrzedm. Roberta Chandlera. Warszawa: WAB, 2010.