В период гонений на Виктора Львовича советские средства массовой информации усиленно расписывали его желчный, неуживчивый характер, болезненную амбициозность и язвительность суждений, а в книге «Девятая вертикаль», написанной его главным соперником Анатолией Карповым и журналистом Александром Рошалем, речь шла даже о «комплексе Сальери», помноженном на необъективность.

Этот слаженный пропагандистский хор заглушал одинокие голоса тех, кто присоединяться к нему не желал, а ведь в начале карьеры Корчного коллеги отмечали в нем совсем другие личные качества. Так, словечком «закорчнить», которое родилось в 1962 году на Кюрасао, шахматисты называли не спо­соб­ность очернить или закошмарить, а умение создать неожиданную контратаку, поразить самобытным замыслом, сделать редкий по красоте ход. Кстати, еще раньше, в ленинградский период, они уважали Виктора за уникальную приверженность честной игре — в то время для разрешения конфликтных ситуаций на турнирах шахматисты нередко обращались к нему, а не к судьям, поскольку его авторитет был непререкаем.

Замечу: и после того, как опального грос­смейстера объявили «отщепенцем», «предателем» и исчадием ада, Виктор Львович потрясал мировое сообщество поистине рыцарским поведением. Вспомнить хотя бы 1983 год, когда, казалось, само Провидение сжалилось над ним, вечно вторым, и предоставило последний шанс побороться за титул чемпиона мира. Корчному тогда в полном соответствии с правилами ФИДЕ была присуждена победа над юным Каспаровым, который не явился на матч в Пасадену не по своей вине, но 52-летний Виктор Львович великодушно от такого подарка судьбы отказался и сел за шахматную доску с будущим чемпионом мира. Согласитесь, мало кто из мастеров этого калибра на такое благородство способен.

В 1976-м, когда Виктор Львович попросил политического убежища за границей и стал «невозвращенцем», на Западе насчитывалось 43 тысячи беглецов и изгнанников из советского «рая». Бдительные цензоры вносили их имена в черный список: выкидывали из употребления, вымарывали из титров, и для соотечественников эти лю­ди — даже такие звезды, как Солженицын, Нуриев и Ростропович, — как бы исчезали, но со старшим из трех К (как позднее окрестили троицу Корчной — Карпов — Каспаров), на протяжении десятилетий монополизировавших борьбу за шахматную корону, этот фокус не прошел.

К каким только эв­фемизмам не при­­бегали мастера пропаганды, чтобы не упоминать ужасной фамилии претендента, описывая его матчи с Карповым! На фотографиях из Багио и Мерано, ежели они все же к народу просачивались, в лучшем случае присутствовала спина Корчного, а на случай, когда кремлевский фаворит проигрывал, ЦК КПСС ут­вердил сле­ду­ющую форму­ли­ров­ку: «В этот момент чемпион решил не продолжать партию». Совсем как в оруэлловской антиутопии, где делами войны ведало Ми­нис­терство мира, пытало и рас­стре­ли­ва­ло в своих под­валах мыслепреступников Министерство любви, а фальсификацией истории занималось Министерство правды...

Остается добавить, что в Киев некогда советский, а ныне швейцарский гроссмейстер Виктор Корчной прибыл всего на 12 часов — чтобы дать это интервью и наутро вернуться назад. На этот раз опасался гость не провокаций спецслужб, а капризов погоды: не дай Бог ненастье помешает вылететь в Цюрих по расписанию, ведь тогда он опоздал бы на день рождения любимой супруги, а не поздравить ее лично просто не мог.

— Ну, это не совсем так. Не знаю, как и откуда, но у меня были польские родственники, и до начала Великой Отечественной я разговаривал свободно по-польски. Увы, во время войны все они умерли от голода, и я сам на санках отвозил их на Волково кладбище. Естественно, потеряв возможность общаться по-польски, язык я забыл.

— Я читал, что вскоре после вашего рождения родители развелись и вы остались с отцом...

— Да, это верно.

— Почему же, когда он ушел в ополчение и на фронте погиб, воспитывала вас мачеха — а где была мать?

— Она несколько раз от мужа уходила, пока, в конце концов, разрыв не стал необратимым, а поскольку мать всегда жаловалась, что ей не хватает денег, чтобы меня прокормить, по этой причине отдавала меня отцу (потом у нее возникали вдруг материнские чувства, и она требовала ребенка обратно). Родители из-за меня шесть раз судились, а где она была?.. Когда началась война, многих куда-то в Среднюю Азию вывозили, и отец, сообразив, что к чему, отправил меня вместе со школой в эвакуацию, а мать, услышав, что составы с беженцами обстреливают, приехала и, ни с кем не посоветовавшись, забрала меня оттуда в уже осаждаемый немцами Ленинград...

— ...где вы провели все 900 дней блокады... Художник Илья Глазунов, который тоже остался в этом терпящем бедствие городе и потерял там всех своих родственников, рассказывая мне о тех ужасах, плакал — пожилой человек, он не мог без слез вспоминать, как дорогие ему люди умирали один за другим, много блокадных историй слышал я и от писателя Даниила Гранина. Интересно, а что из пережитого запомнилось вам больше всего?

— ...вместо хлеба был шоколад...

— Не настоящий — из сои, но и это прекрасно. Она как-то сумела несколько раз туда меня привезти, чтобы я мог наесться, тем не менее где-то во второй половине 1942-го в больницу для дистрофиков угодил.

— После войны вы окончили исторический факультет Ленинградского государственного университета...

— ...о чем сожалею (смеется)...

— ...но историком так и не стали. Зато стали четырежды чемпионом СССР, пятикратным чемпионом Европы, шестикратным в сос­та­ве советской сборной чемпионом шахматных Олимпиад, победителем около 100 международных турниров и, наконец, дважды претендентом на звание чемпиона мира 78-го и 81-го годов. Внушительный список...

— Одно уточнение к последнему пункту: дело в том, что с Анатолием Карповым я играл трижды — в 1974-м мы встретились в финальном матче претендентов, в котором он победил. Карпов тогда обсуждал возможность сыграть с Бобби Фишером...

— ...однако так и не сыграл...

Учительница истории Валентина Михайловна Худина несколько дней пребывала в животном страхе: я был ее любимым учеником — доносить на меня она не хотела, и хотя в классе она была одним из любимых преподавателей, мог же среди 26 учеников найтись Павлик Морозов... Поскольку я сейчас эти строки пишу, нетрудно заключить: подонка не нашлось...

Как видите, я очень любил историю, я видел в ней преломленную в исторических событиях правду жизни и — наивный молодой человек! — направился после окончания школы на исторический факультет Ленинградского университета имени Жданова. Довольно быстро я себе уяснил, что с правдой жизни обучение истории в университете мало имеет общего — требовалось изучать, а лучше зубрить написанное Лениным и Сталиным, но не­смотря на то, что у меня была хорошая память, изучение «классиков» всегда мне давалось с трудом. Я ощущал в себе какой-то внутренний протест, и хотя диссидентом не был, был шахматистом, и потому искал если не правду жизни, то хотя бы логику в том, что изучал, а ее-то как раз и не было.

Большей частью я все-таки был верен себе и за показухой не гонялся, и вот при­шло время государственного экзамена по марксизму — предмету особенно трудному для меня ввиду отсутствия логики в доводах. Было несколько экзаменаторов, студент мог выбрать одного из них, в их числе была и одна моя родственница, но к ней я не пошел. «Хочу жить по совести!» — первым написал Владимир Войнович, а подумали это многие, и я в том числе, и получил тройку.

Память снова и снова возвращает меня к университетским годам — кроме извращенных норм обучения, давила общая обстановка на факультете. Товарищеские отношения, симпатии юношей и девушек друг к другу — все находилось под контролем и было извращено в духе партийной идеологии. Пьянки в факультетских группах по праздникам — 1 мая, 9 мая, 7 ноября, 31 декабря, звериное похмелье людей, желающих хоть на мгновение забыть, что с ними происходит в реальной жизни. Участие в пьянке вроде бы добровольное, а фактически обязательное, иначе скажут: «Брезгует коллективом» — оттуда уже и до «персонального дела» недалеко, а персональное дело может серьезными обернуться последствиями.

Студенческая бедность... В кармане деньги на трамвай, иногда еще на пачку самых дешевых папирос, совсем редко — на студенческий нищенский обед. Если получаешь стипендию — немалое подспорье, но это мне не всегда удавалось. Схлопочешь на экзамене тройку, не сдашь зачет — плакала стипендия на полгода. Тройку можно пересдать, если разрешит комсомольское бюро курса — видите, коммуна, все решают сами студенты (даром что деканат поставляет им нормы — сколько людей нужно лишить стипендии)... Помню заседание бюро на первом курсе. «А тебе зачем пересдавать? — спросили мои якобы товарищи по курсу. — Ты же шахматист, а не историк!».

В памяти еще одна всплывает картина: утро после закончившейся пьянки. Все спят в неудобных позах: не спят двое — я и девушка, которая в меня влюблена. Она сидит возле меня, и я глажу ее колени, она влюблена в меня давно, но я никогда не по­зволял себе — и не позволю! — ее поцеловать. Поцеловал — все пропало: женись или уходи из университета, а она мне хоть и симпатична, но жениться я вообще не спе­шу. Кстати, про колени в неписаном партийно-комсомольском катехизисе не сказано ничего...».

— Да, поэтому, когда в 78-м году закончился мой матч с Карповым на Филиппинах, я написал книгу «Антишахматы», изданную на многих языках. Почему, спросите вы, у нее такое название? Да потому, что  в любом деле, включая шахматную борьбу, советское правительство усматривало политику.

С начала 1954 года я начал регулярно получать деньги как шахматист, — так называемая стипендия, или спецзарплата, выплачивалась спортсмену его спортивным обществом или Спорткомитетом СССР с единственным условием: чтобы он больше нигде не работал, а только добивался успехов в своем виде. Кончатся успехи — стипендию снимут, за давностью лет пропадет у бывшего спортсмена и имевшаяся в прошлом специальность, но никаких финансовых гарантий Спорткомитет не дает и компенсаций не выплачивает.

Обо всем этом в советской прессе с наступлением гласности уже писали, а меня всегда возмущало: с каким лицемерием, прикрываясь словом «стипендия», советские спортивные руководители уверяли Запад, что у них профессионалов нет, а все — любители. Так и ходило по миру: «журналист Таль», «инженер Полугаевский», «психолог Крогиус», «философ Петросян», «экономист Карпов»... Последний действительно «глубокий эконом», как выразился бы Пушкин — впрочем, не стоит отбивать хлеб у штатных биографов: пусть уж они живописуют черты характера руководителя двух крупных финансовых организаций — Советского фонда мира и международного фонда «Чернобыль — помощь».

Как только мы, студенты, приехали в Осло, нас пригласили в советское посольство. На этот прием я надел лучшую свою рубашку, которой гордился и в которой щеголял в Румынии, однако советник посольства с плохо скрываемым презрением нас оглядел и процедил: «Потрудитесь купить в магазине одноцветные рубашки — здесь такие не носят». Спасибо господину советнику! — его устами двухэтажная Норвегия преподала мне первый политический урок: гигант, победитель во Второй мировой войне, в своем экономическом развитии безнадежно отстал...

— Скажите, а почему советские понастроили военных баз по всему миру?

— А почему американцы имеют базы во всем мире? — отпарировал я.

— А зачем советские покорили народы Восточной Европы и сделали из них сателлитов?

Этого уже я не выдержал и, как говорят японцы, потерял лицо. Я кричал, не помню что, как в истерике, — сбежались организаторы, извинились за оплошность, нас рассадили...

И еще один случай: в городе Санта-Фе меня посетил один украинец. Лет 30 назад он уехал из Советского Союза, в Украине у него остался брат. Он дал мне его адрес и долото, чтобы я переслал его брату. Мне трудно объяснить самому себе, а тем более современным читателям, что со мной стряслось, но я так никогда и не послал долото по указанному адресу. Необъяснимый страх перед Западом, страх оказаться соучастником какого-то заговора против СССР и прочую чушь в голове — это еще предстояло мне преодолеть».

— ...а когда вы впервые почувствовали, что вам в СССР плохо?

— В 1965 году сборная советских шахматистов играла в Западной Германии в европейском командном чемпионате, а после окончания соревнований гроссмейстеры могли заработать деньги, выступая в разных немецких городках, и в один из них отправились мы с гроссмейстером Геллером. Встретил нас пожилой человек, который разговаривал по-русски, чему я был удивлен, и спросил: как? почему? Он ответил: «Выучил язык по радио» — или что-то в таком роде, мы сидели, мило беседовали и вдруг он произнес несколько слов по-английски. Ефим Геллер, экономист с Дерибасовской, не отреагировал вообще...

— ...английского он не знал...

— Нисколько, и тогда наш спутник по-английски предложил мне остаться в Германии и на первых порах обещал помощь. В позу оскорбленного члена КПСС я не встал, но в то же время мягко эту идею отклонил. «Мы, гроссмейстеры, в своей стране в привилегированном находимся положении, — сказал. — Извините». Понимаете, чтобы совершить столь ответственный шаг, нужно было созреть — я тогда еще не созрел.

— Делаю вывод, что жилось вам все-таки в СССР хорошо...

— Слово «хорошо» тут не очень уместно — мне было неплохо...

— ...особенно по сравнению с другими...

— ...хотя какие-то симптомы были, что-то вокруг назревало, например, на меня собирал материал КГБ. Кажется, в том же 65-м я договаривался с немецкой девушкой русского происхождения пойти в кино, и хотя это, так сказать, свидание не состоялось, бдительные органы отметили: позволил себе пригласить девочку.

— Красивая она хоть была?

Вот одна, сравнительно примитивная, история... В 1963 году в Калифорнии организовали международный турнир, так называемый Кубок Пятигорского, и пригласили Кереса и меня, однако на заседании Шахматной федерации СССР новоиспеченный чемпион мира Петросян заявил, что хочет ехать он. Был дан соответствующий запрос организаторам, которые в ответ прислали три билета — на нас с Кересом и на Петросяна, и все-таки меня не послали — по моему билету в США отправилась жена Петросяна (эти подробности мне довелось узнать лишь через 14 лет из беседы с вдовой господина Пятигорского)...

Бывали случаи много запутаннее: когда федерация на соревнование направляла, но решения-разрешения партийных органов на выезд не было.

Система выглядела так: сперва Шахматная федерация СССР или ее ответственный работник (то есть сотрудник Спорткомитета) рекомендовали имярек для участия в некоем соревновании, затем в спортивном обществе шахматиста партячейка, просмотрев анкету рекомендованного, приглашала его, независимо от того, партийный он или нет, на беседу, давала, как правило, добро, а потом документы направлялись в райком партии, где их обсуждала выездная комиссия, иногда с приглашением испытуемого. После этого бумаги вместе с решением комиссии шли в Москву, в первый (секретный) отдел Спорткомитета СССР и в выездную комиссию ЦК КПСС.

На всей линии обеспечивалась полная секретность, и узнать, где заминка, никакими силами было нельзя, а между тем стоило какой-нибудь Марье Ивановне или Роне Яковлевне набрать номер члена комиссии ЦК, какого-нибудь Петра Ивановича, с которым она полгода назад выпивала в компании на День пожарника, и сказать: «Заходи к нам, Петя, мой муженек тебе гостинцы привез из Америки. Кстати, там один еврейчик, Корчной такой, за границу хочет. Он, знаешь, на Кюрасао в казино играл, и вообще, нам его рожа не нравится — дай ему, пожалуйста, отвод...» — и ничто уже тебе не поможет, и будешь ты обивать пороги начальства, а оно, только что прочитав копию твоего личного дела, будет говорить с умным видом:

— Вот вы в 1961 году в ФРГ женщину в кино приглашали, а на следующий год в казино играли, а в 1963 году вы, говорят, в Югославии много выпили. Как же мы вас можем за рубеж посылать?!» — и будешь ты объяснять, что поход в кино не состоялся, что в казино отправился, потому что партию проиграл, что в Югославии не напивался — это лишь слухи, но разговор этот не играет никакой роли, потому что решение уже принято в другом месте — выше (или ниже) и, как говорят в судах, обжалованию не подлежит.

Помню, как с целью узнать, кто и почему не выпускает меня, я выслеживал секретаря Октябрьского райкома партии Ленинграда — как скрывалась она через черный ход, как от меня бежала! Миловидная женщина, товарищ Мирошникова, и бегала неплохо — наверное, в связи с перестройкой на повышение пошла...

Наконец, в 1965 году я дошел до ручки: решил вступить в партию — как последний шанс облегчить свою участь, и действительно, поначалу помогло.

Мое политическое самообразование развивалось между тем и по другим каналам, и немалую роль в его ускорении сыграла поездка в 1963 году на Кубу.

Как-то глубокой ночью нам с Талем, с которым приятельствовали на протяжении многих лет, захотелось чего-нибудь съесть и выпить. В сопровождении советника посольства Симонова мы разыскали расположенный прямо на улице бар, и хозяин, обслуживая нас, спросил, кто мы такие. «Носотрос сомос еспециалистос чехословакос», — ответил за всех Симонов. Мы спросили его: «Почему?» — а он, посмотрев многозначительно на часы, ответил: «Сейчас три часа ночи — не забывайте: советские ответственны за все!».

Эта тирада произвела на меня огромное впечатление, а об уроке, полученном от Симонова, нам довелось вскоре вспомнить, но пока — о другом.

Будучи второй раз в испаноговорящей стране, я делал успехи в испанском, мне случалось быть переводчиком у своих товарищей по турниру Геллера и Таля, и однажды в вестибюле отеля меня встретила молодая интересная женщина. Я узнал ее — она на турнире бывала.

— Сегодня вечером я хотела бы увидеться с Талем, — сказала она.

— Это невозможно, у него вскоре встреча с Симоновым.

— О, я знаю Симонова: передайте ему, что вечером мне нужно видеть Таля — и проблема решена!

— Нет, если уж Таль встретится с вами, в посольстве об этом знать не должны.

— Но почему?! Ведь мы, я и моя подруга, — коммунистки, мы вас поддерживаем!

На этот вопрос я с ответом замялся. Действительно, почему?

— Ну, у советских осо­бые правила поведения, им нельзя за границей...

— Но ведь Спасский, который был здесь в прошлом году, с девушками встречался!

— Вот поэтому его и нет здесь сейчас, в этом году.

— Что же это такое?! — возмущенно воскликнула она. — Запрещено любить?!

Это «прохибидо амар!» до сих пор звучит у меня в ушах...

1965 год, я в третий раз стал чемпионом СССР, меня пригласили на крупный турнир в Югославию, но для нашей федерации такой факт, как персональное приглашение, не играл роли. Они решили послать меня на маленький турнир в Венгрию, я упирался, и меня вызвали в Комитет, пред светлые очи товарища Казанского, который тогда курировал шахматы.

— Вы понимаете, — говорил он, — в Будапеште прошли советские танки, и вам, чемпиону страны, поручено, образно говоря, прикрыть своим телом дыры в домах, ими проделанные».

Действительно, образно, но отказался я наотрез. В Венгрию не поехал — в Загреб не послали тоже.

— Однозначно ответить мне трудно, хотя конкретная причина была — у нас испортился матч (в апреле 1974-го, в полуфинальной стадии очередного цикла борьбы за мировую шахматную корону. - Д.Г.). Мы играли в Одессе, в здании драматического театра на грубо сколоченном помосте, который установили на сцене, прямо на поворотном круге — конструкция получилась шаткая, а у Петросяна была очень неприятная привычка в конце партии в напряженных положениях перебирать ногами, из-за чего стол сотрясался. Помню, я попросил его потише себя вести — безрезультатно, а когда стал настаивать, он подал в судейскую коллегию протест, что Корчной мешает ему играть, — в этом духе все продолжалось.

— Тигран Вартанович утверждал, что вы его под столом пинали ногами...

— Он много чего писал... Матч должен был длиться до четырех побед, я уже выигрывал третью партию, и в момент, когда над очередным размышлял ходом, соперник опять начал бить ногой по полу. Я встал, пошел к судье жаловаться, а тот лишь плечами пожал: ну что, дескать, он может сделать? Тем не менее победа осталась за мной, и при счете 3:1 Петросян завершать матч отказался — написал в ЦК КПСС, а также в Международную шахматную федерацию, что я обидел его, и потребовал признать его победителем.

Летом, когда в Спорткомитете СССР обсуждался вопрос, можно ли нас обоих включать в сборную страны, которая отправлялась на Олимпиаду в Ниццу, Петросян сделал вид, что ничего не случилось, лишь бы его из команды не выбросили, но обиду (еще одну) затаил, и очень скоро я смог в этом убедиться...

Впрочем, какое-то время мы все же дружили... Помню, перед его матчем за звание чемпиона мира со Спасским в 1969 году я ему прямо в лицо сказал, что он проиграет (ну, так почувствовал и оказался прав), а когда Петросян должен был играть матч с Фишером, он был готов пригласить меня в Буэнос-Айрес. Представляете, я бесплатно еду в Аргентину ради того, чтобы один-два хода показать Петросяну — ну кто в Советском Союзе за такую возможность не ухватился бы? — но я сказал (смеется): «Нет, я же участник этого соревнования, вы меня обыграли, а теперь хотите, чтобы я ехал помогать вам бороться с Фишером?» — и отказался. Это тоже был сильный удар: после нашего разговора Пет­росян знал, что матч проиграет.

— Летом 76-го в СССР разорвалась информационная бомба: прославленный советский гроссмейстер Виктор Корчной отказался возвращаться с турнира в Амстердаме на Родину и попросил политического убежища в Голландии, а когда правительство этой страны в этом ему отказало, поселился в Швей­царии. Что к столь отчаянному и сме­ло­му шагу вас подтолкнуло?

— Начнем с того, что финальный матч претендентов на первенство мира, который мы с Карповым играли в 74-м году в Москве, проходил в сомнительных, скажем так, условиях. Все крупнейшие гроссмейстеры СССР обязаны были нести свои замыслы и идеи моему сопернику — того же, кто пытался помогать мне, подвергали остракизму, могли выбросить из списков на поездку за рубеж или, напротив, послать вне очереди на турнир куда-нибудь на Запад.

— Почему же зеленая улица была именно Карпову?

— Ну, я вам только что говорил, что оказался не очень, как считали в КГБ, послушным, а он был на редкость покладист, и кроме того, стопроцентный русский, а я непонятно какой национальности, но точно к русскому народу имею сомнительное отношение.

— Карпов — уральский самородок...

— Ну да, из рабочей семьи, с безупречной анкетой, в отличие от меня не позволял себе вольностей. Перед матчем нам задали несколько вопросов — например, поинтересовались, кто наши любимые писатели: я О'Генри назвал, а он — Лермонтова. Спросили, какой нам понравился фильм: я ответил, что «Ночи Кабирии» Федерико Феллини, а Карпов — что киноэпопея «Освобождение» про войну, и так было во всем. Этот человек знал, что сказать, к тому же не будем забывать, был моложе меня на 20 лет, а это тоже, когда на чаше весов вопрос, кому из советских шахматистов бороться против молодого Роберта Фишера, кое-что значит. Прикинули: лучше, чтобы это был молодой человек, и было принято решение, что фаворит матча — Карпов, а значит, людей, которые приходят и позволяют себе здороваться со мной или с моей женой, быть не должно. Приходил вот Василий Смыслов, так его, чтобы мне не помог, на турнир послали.

Давид Бронштейн занимался со мной в пригороде Ленинграда Луге. Я говорил ему: «Давайте сделаем вас моим главным тренером», а он: «Понимаете, я же шахматный отдел веду в газете «Известия» и, если стану вашим тренером, не смогу освещать матч» — и предложил поддерживать меня неформально. Мы работали только вдвоем и у него дома, но «заинтересованные лица» об этом узнали — в ход шли все средства, включая шпионаж. В общем, когда Бронштейн после двухмесячного отсутствия вернулся в Москву, отдел у него все равно отобрали.

— Из всех в этом матче партий особо запомнилась та, которую вы выиграли у Карпова в 19 ходов...

— После нее неизвестный доброжелатель прислал на мое имя открытку с такой эпиграммой:

Не ограничился одной
И брякнул так, что небу жарко,
В очковой партии Корчной —
И только трепыхнулся Карпов.

Это была 21 партия, поэтому в тексте — «в очковой», но парадокс: раньше анонимные письма подлецы посылали, а тут имя вынужден был порядочный скрывать человек! Ну и вот конец матча — смотрю: Карпову приз «За волю к победе» вручают, за прочее, а я — лишний (пожимает плечами). Вот тогда-то, сидя на церемонии закрытия, которая стала церемонией моего унижения, я сам себе сказал: «Надо уезжать».

— Когда по окончании этого матча вы дали югославскому агентству ТАНЮГ интервью, где непочтительно отозвались о сопернике — члене ЦК ВЛКСМ, любимце партии и народа, мосты за собою сожгли?

— Этот вопрос мне задавали, пожалуй, неоднократно... (Задумчиво). «Нет, — отвечаю всегда, — я не смелый, а отчаянный»: это значит, что бывают ситуации, когда другого выхода нет. Отчаяние придает силы!

— Тем не менее диссидентом вы себя не считали и пояснили свою позицию так: «Борясь против СССР, я боролся в первую очередь за себя»...

— Да, все верно.

— Вы понимали, что отныне ваша жизнь под угрозой, что вам могут подстроить аварию или несчастный случай, отравить, в конце концов, сделать все, что угодно?

— Да, искал пути примирения со мной и в таком вот признался. Помню, очень неприятное ощущение было, когда с Филиппин уезжали: люди диктатора Маркоса — а их много вокруг этого матча крутилось — ждали только приказа: они были готовы меня и всю группу мою уничтожить.

По словам Таля, если бы матч в Багио я выиграл, Советский Союз готов был даже вообще с шахматами покончить — к примеру, лженаукой их объявить, и такой вариант нетрудно представить — по раз и навсегда установленным правилам именно партийные бонзы решали, что есть, а чего нет.

— Когда вы попросили политического убежища в Голландии, прославленные советские гроссмейстеры — чемпионы мира, победители многих престижных турниров — подписали коллективное письмо, в котором вас, своего коллегу, дружно и не­двусмысленно осудили, а почему под этим эпи­столярным шедевром не поставил свой автограф мно­го­крат­ный чемпион мира Михаил Ботвинник? Не хотел быть, как все?

— Конкретно в моей группе, когда из поездки в Амстердам не вернулся, были только руководитель делегации и он же тренер женской сборной Айварс Гипслис и с ним Нона Гаприндашвили — остальные шахматисты, честно говоря, ну, многие из них, причин обижаться на меня не имели: мало ли что они подписали!

— При встрече они потом с вами здоровались?

— А вот это другой вопрос — конечно же, нет (смеется). В 78-м году я прилетел (прямо с Филиппин, между прочим) на Олимпиаду в Буэнос-Айрес — первый раз после невозвращения в СССР увидел сотни шахматистов из десятков стран и смотрю: одни здороваются, а другие не видят в упор. Какие-нибудь монголы не «замечают», русские, когда проходят, немножко, так сказать, мигнут, поляки вроде и хотели бы что-то сказать, но им тоже страшно. Единственными представителями соцлагеря, которые разговаривали со мной, были румыны — мы о режиме Чаушеску очень плохого мнения, но в данном случае на шах­матистов, видимо, власть не сильно давила.

— Мы уже говорили о моем матче с Петросяном, проходившем в Одессе, так вот, после проигрыша он, чтобы избежать неприятных разговоров в разных кабинетах высоких, лег в больницу с жалобами на несуществующую болезнь — неделю там отлежал и уехал. После матча с Карповым меня тоже вызвали в Москву в Шахматную федерацию, чтобы показать (грозит кулаком): вот мы какие сильные и можем сделать с тобой что захотим, — и, чтобы отсрочить расправу, я по примеру Петросяна решил в больницу Военно-медицинской академии с обострением язвы желудка лечь — естественно, у меня ничего не нашли, поэтому все равно пришлось ехать в Москву, но эта история имела продолжение.

В той же клинике лечился мой сын Игорь, у которого действительно была язва, и вот, когда через родственников я прислал Белле, жене, и сыну вызов в Израиль, в разрешении на выезд им отказали, но, оформляя эмиграционные документы, Игорь по настоянию ОВИРа вынужден был оставить институт и выйти из комсомола (такой уж тогда был порядок). Военкомат тут же потребовал, чтобы он отслужил в армии, сын, стремясь доказать, что он для военной службы не годен, запросил из академии рентгеновские снимки своего желудка, и оттуда послали в соответствующие инстанции пленки, но не его, а мои, показывающие отсутствие болезни. Сделали это, как вы понимаете, не без умысла, — очень услужливыми оказались врачи, но что вы хотите — вся страна такою была...

— Помню, глушимая тогда изо всех сил радиостанция «Голос Америки» едва ли не каждый день сообщала, что происходит с семьей Виктора Корчного в Советском Союзе, а что, интересно, вы чувствовали, зная, что ваши сын и жена остаются заложниками коммунистического режима и любой ваш поступок может рикошетом ударить по ним?

— Нет, но уже закончив книгу «Антишахматы», отправил письмо Карпову — в нем речь шла о том, что, если он поможет моей семье выехать, издавать эту книгу, в которой достаточно антисоветского материала (выдержки прилагались) я не буду, а копию этого письма я послал (Брежнева на этом свете уже не было) Черненко с уведомлением о вручении и знаю, что в Кремле его получили. Да, там подпись есть, а позднее даже какие-то отзвуки появились — Карпову советовали на мои «домыслы» и «клеветнические измышления» внимания не обращать. Хочу сказать, что когда Советский Союз уже распался, я выкупил какие-то бумаги — листов 70...

— ...из секретного архива КГБ?

— А также из Управления делами ЦК партии, в том числе за подписью самого Андропова.

— Слышал, что приобрели вы их всего за 200 долларов...

«Нетерпимость Виктора к Анатолию растет изо дня в день — ему кажется, что Анатолий не только держит корону Игры, которая ему не принадлежит, но и решает судьбу семьи Корчного. Он думает, что Анатолий мог влиять на дипломатию Игры, которая, в свою очередь, могла бы влиять на дипломатию державы, и его супругу Изабеллу и сына Игоря отпустили бы или выдворили из СССР. Виктор Львович верит, что было бы достаточно, если бы Анатолий сообщил кому-нибудь из «сильных» дипломатии Игры, что семья Корчного его нервирует, мешает ему в подготовке к матчу, — и Виктор, Изабелла и Игорь были бы вместе, как некогда, он думает, что Виктор Давыдович Батуринский, который руководит Анатолием и служит ему (в некоторых вопросах он слуга Анатолия, в других — господин), вместе с Анатолием держат ключи судьбы Изабеллы и Игоря, и поэтому с нескрываемой ненавистью называет их тюремщиками своей семьи.

Все действия Эмигранта остаются без ответа, но разве забыл он превосходство дипломатии Игры, которая отвечает на вызовы когда хочет, если хочет и тем путем, который изберет».

Мою семью через три с лишним месяца освободили, и я сразу через знакомых мафию запросил — должен ли им что-нибудь? Мне ответили: ничего — отношения к этому они не имеют, а два года спустя, когда прилетел в Нью-Йорк, в аэропорту Кеннеди меня дожидались двое. Они сообщили, что освобождение моей семьи состоялось не без участия мафии, и потребовали с меня серьезные деньги — по-моему, 40 тысяч долларов. Естественно, такой суммы у меня не было, и я предложил им чек на восемь тысяч — больше банк все равно бы не оплатил. От чека они отказались, но обшарили меня с ног до головы и забрали все наличные — 1026 долларов: обобрали прямо до нитки! Признаться, эта история немного меня удивила, но, как выяснилось, к тому времени крестного отца, с которым тогда общался, уже не было — его убили, и на смену ему пришел какой-то другой главарь.

Ну и еще один гонец приезжал ко мне в Швейцарию через год — я предложил ему выписать чек на шесть тысяч, но он покачал головой: слишком мало. На том все и закончилось — возможно, опять крестный отец сменился...

— Все у них, как у людей...

— Вот так (улыбается) было — все, что мог, сделал.

— Михаил Ботвинник сказал в 1983 году: «Карпов сумел аккумулировать вокруг себя всю шахматную элиту страны, но сам он бесплоден, как стерилизованная самка» — вы с этим согласны?

— Да, безус­лов­но. Потом против этой фразы ни много ни мало сам Горбачев выступил и да­же запретил Ботвиннику ездить, но я примерно то же самое думаю. Карпов сумел многое из того, на что люди смотрят, пожимая плечами, на пользу себе обратить.

— ...(Вместе) Претендент — таки да!

— Я даже процитирую строки, авторство которых приписывают Владимиру Высоцкому:

И вот сидят они: один —

герой народа,

Что пьет кефир в критический

момент,

Другой — злодей без имени и рода

С презрительною кличкой

Претендент...

«Никогда ни один чемпион мира не был так избалован, как этот», — говорил Виктор Львович и искал в этом какой-то смысл.

Уже в первых встречах с Анатолием на Филиппинах Виктор с необычной точностью отметил все перемены в противнике, отметил в своем чувствительном эмигрантском мозгу, как Анатолий при­чесывается и как современно, по-европейски, оде­вается, но бо­ль­ше всего удивили его ногти Анатолия.

«Они делают ему маникюр», — сказал он изумленно.

Англичане не поняли, в чем дело.

«Это первый парень из Златоуста, который от Советов получил маникюр», — объяснил им Виктор Львович.

Англичане опять не поняли.

По вниманию, которым осыпан Анатолий, Виктор Львович высчитывал степень ненависти, которую сейчас к нему, эмигранту, питает его бывшая школа Игры. Он знал, что Анатолий получит все, и все-таки был изумлен и числом, и видом привилегий, которые Анатолию даны. Ни немка (Петра Лееверик — будущая жена Корчного. — Д. Г.), ни английское сопровождение Виктора Львовича не поняли этого страшного размера привилегий — от космонавта Севастьянова (вселенной) до земного маникюра Анатолиевых ногтей.

Виктор Львович не раз перечислял свиту Карпова, знал, кто они все и почему здесь находятся, — он чувствовал, что бывшее отечество дает ему знать, что оно здесь, целое, неделимое, и оно — против него! Его нервировало, что и Таль среди них, что один из экс-чемпионов мира (который и сейчас претендент на звание чемпиона) помогает теперешнему королю Игры, он волновался из-за Батуринского, который будет мучить его юридическими уловками и который у него уже отнял Швей­царию, с иронией говорил о карповских телохранителях и массажистах, переводчиках и врачах, и все-таки ничто так не заставляло его задумываться, как этот маникюр.

До сих пор ему маникюра не делали.

Никому не делали.

Что Эмигрант видел в ухоженных, поблескивающих ногтях Анатолия? Посетили ли его бессонницу старые, ленинградские, заботы? Может, за этими первыми наманикюренными ногтями одного из советских гроссмейстеров он видел дальнейшую судьбу Игоря и Изабеллы? Или к нему вернулись кошмарные ночи из московского матча с Анатолием, когда он был твердо уверен, что Карпова поддерживают все, а его никто.

Может, сейчас Анатолию дали все, от космоса до наманикюренных ногтей, уверенные, что этим они ему больше всего помогут, что именно этими поблескивающими ногтями он раздавит Эмигранта, как какую-то вредную букашку, и завершит эту, до сих пор победоносную, эмигрантскую историю?

Англичане пожимали плечами, пока Виктор Львович объяснял им смысл этого маникюра.

«Они дети, — сказал он, — они не знают, что в первой стране социализма значит получить маникюр!».

Он чувствовал, что Анатолию дали все, лишь бы он принес его содранную шкуру и распростер ее, еще свежую, перед ногами дипломатии Игры, как некогда татары бросали в ноги хану головы прославленных и ненавистных врагов.

Революция, — объяснял Виктор Львович, — маникюр съела. Нигде нет ни маникюра, ни дворян, ни помещиков, ни Чехова, ни вишневого сада — там в моде грубые, мужские, рабочие руки, человек с наманикюренными ногтями считается странным, немужественным.

Его мучило: почему именно Анатолий получил эту необычную привилегию? Этот маникюр, который в таком контрасте с надежным комсомольским воспитанием Анатолия. Это первый член ЦК комсомола, который делает маникюр, первый наманикюренный гроссмейстер СССР, первый парень из Златоуста, который успел обратить внимание на свои ногти.

Это поблескивание Анатолиевых ногтей уверяло Эмигранта, что Анатолий опаснее, чем он думал, что, как ни один король Игры до него, он поднялся высоко в иерархии дипломатии Игры, он — личность. Эмигрант вспоминал, как в бывшем отечестве он действительно никогда не обращал внимания на ногти, подрезал их, когда вырастали, — и все! Мужчины там бреются, стригутся, подрезают ногти, но особого значения этому не придают — детали не важны.

Лишь Петра обратила его внимание на то, что и за ногтями надо ухаживать, а этот дьявольский парень знает об этом и там.

Виктор Львович думает об Анатолии с каким-то острым, завистливым уважением. Превзошел их Толя, превзошел всех, даже немилосердную дипломатию Игры тоже.

Петросян был твердым и суровым королем Игры. Эмигрант вспоминает все тиграновские уловки, его армянскую хитрость и ум — это человек, по отношению к которому Виктор действительно был нетерпим. Тигран всегда старался умалить славу своих соперников, умел нарушить договор о разделе очков между советскими гроссмейстерами на каком-нибудь важном турнире за границей (убеждал других, чтобы с ним, Виктором, они играли, вопреки договору, на целое очко) и так домогался первого места и славы, которая его сопровождает. Он редактировал официальный журнал Игры «64» и действительно был силен, а могущественный Анатолий забрал у него все: и последнюю крошку влияния в дипломатии Игры, и личного биографа Александра Рошаля, и журнал «64» — все, до последнего!».

— Я вам успел уже рассказать, что по этому поводу говорил Таль, — может, забыли?

— Допустим, но вы, Виктор Львович, этого же не знали...

— Таль утверждал, что, если бы я выиграл, меня бы уже давным-давно в живых не было.

— Я понимаю, но вы же, не сомневаюсь, о победе мечтали?

— Если не выиграл, то не нарочно — так получилось... Выходит, Господь Бог управлял мной таким образом, чтобы еще два-три десятка лет радовал любителей шахмат своим мастерством.

— Гарри Каспаров говорил мне, что во время его многолетнего противостояния с Карповым в ход поединков вмешивались приглашенные соперником парапсихологи и гипнотизеры — в частности, прозвучала фамилия доктора медицинских наук Владимира Петровича Зухаря. Во время ваших матчей с Карповым в Багио и Мерано люди со сверхвозможностями против вас работали?

— Каспаров очень тонко поставил вопрос и еще тоньше дал на него ответ, поскольку на него тоже люди работали...

— Тофик Дадашев, да?

— Браво! — и не он один. К сотрудничеству привлекали специалистов, в том числе из других стран, а история с Зухарем — начало попыток советских властей использовать парапсихологию в нужных целях. В научно-исследовательском институте, где Зухарь работал, где-то в Дубне, в коридоре висел лозунг: «Поможем Карпову остаться чемпионом мира!» — это тоже было.

— Вы ощущали, что Зухарь как-то на вас воздействует?

— Во-первых, он всегда перед началом партии настраивал Карпова как гипнотизер — это понятно, а потом старался так расположиться, чтобы я его видел. Он не подходил ко мне, ничего не говорил, но всегда...

— ...сидел в зале...

— ...причем на одном месте и неотрывно смотрел в мою сторону. Это, впрочем, было не Бог весть что, а потом, на 19-й и 20-й партиях, появились два йога. Это были американцы, которые узнали о моих проблемах — я уже собирался сдавать матч, как вдруг они в дверь стучат: «Мы пришли вам помочь» — кстати, безвозмездно. Я удивился: ну, как помочь? — а они сразу взялись за дело, и в группе поддержки Карпова это почувствовали... Стоило этим йогам появиться в зале и усесться в позе лотоса, как Зухарь (он, по-видимому, их ученик) закрыл платком лицо и вскоре ушел, а я какую-то безнадежную партию спас.

Удивительные происходили вещи, а ведь мои добровольные помощники ничего в шахматах не понимали. Помню, у меня позиция была абсолютно проигранная, и один из них спрашивает у одного из членов моей команды: «Ну как он?». Тот вздохнул: «Не выдержит. Проиграл», а йог ему: «Сделает ничью» — и я таки сделал ничью, как было велено. Подумать только — что это (смеется)?

Из книги Браны Црнчевича «Эмигрант и игра».

«Усталые глаза Виктора Львовича, и рука, и душа...

Лагерница (отсидевшая 10 лет в советс­ких лагерях Петра Лееверик. — Д. Г.) дает Эмигранту кусок хлеба, помазанный икрой, и своим напряженным взглядом поднимает его безвольную руку к безвольным устам. 17 раз вставал Эмигрант из своего заграничного гроба и играл в шахматы с Анатолием Карповым, то есть с отечеством. Сейчас, в решающих партиях, 4:1 в пользу Анатолия и отечества, и журналисты здесь, в роскошном отеле «Манила», крутятся около стола Виктора Львовича, чтобы хотя бы тайком снять его отчаяние за завтраком. Хотят перехватить его взгляд, хотят видеть, какой он уже мертвый!

«Как только мы прибыли в Манилу, и Петра, и я почувствовали, что будет плохо. Мы были приглашены на званый ужин, нас должны были принять в восемь вечера, и вдруг мы заметили, что нас возят вокруг. Мы начали узнавать улицы, мы уже ехали и по этой улице, и по той, и по той, видели этот отель, и этот, и этот... На ужин мы прибыли с опозданием в 50 минут и поняли, что он, Малыш, был позван первым. Петра сказала, что, как опытная Лагерница, она почувствовала в этом доме запах их душ. Я не такой чувствительный, как Петра, но еще хорошо вижу! — на столах были остатки еды, грязные тарелки и бокалы. Я понял, что нас возили вокруг, пока более важные гости не уедут, понял, что рассказы Кампоманеса об одинаковых условиях — чепуха. О, знаю я этот сорт равенства: я равен Малышу, но он не равен мне, и так нас возили вокруг, и еще нас возят вокруг, и никогда я из этого круга не выйду», — завершает свой монолог Эмигрант.

Лагерница внимательно слушала Виктора Львовича и подтвердила, что почувствовала в этом доме запах их душ.

«И тогда я, — признается Виктор Львович, — ощутил какое-то удивительное равнодушие: удивляюсь своему равнодушию и боюсь его».

«Завтра мы посетим профессора Булатао, — говорит Лагерница с каким-то странным блеском в глазах, — хочешь с нами к профессору Булатао?» — спрашивает она меня.

Говорю, что хочу.

Священник ордена иезуитов и профессор на кафедре психологии Манильского университета доктор Хеймо Булатао вмешан в историю Игры благодаря Кампоманесу. Частые жалобы Виктора Львовича на парапсихологическое влияние доктора Зухаря заставили Кампоманеса раздобыть компетентное мнение о возможностях воздействия Зухаря на Виктора Корчного.

Лагерница, как член Жюри, знала ответы, которые на вопросы Кампоманеса дал доктор Булатао, и считала, что дополнительный разговор с манильским профессором и священником может быть Виктору Львовичу полезен.

Панталоны, скрывавшие явно выпуклые худые колени, красивые длинные, все время скрещенные, руки, честный и ясный взгляд и улыбка понимания — все, что вижу, свидетельствует о том, что профессор Булатао имеет серьезные намерения помирить небо и землю. Он слушает нервную исповедь Виктора Львовича, прерываемую частыми вставками госпожи Лееверик, которая боится, что что-нибудь существенное тот пропустит, и кивает головой, как человек, который все это понимает.

«Понимаю, — говорит профессор Булатао, — самое важное, чтобы вы успокоились, а этому можно научиться».

«Да, — говорит он озабоченной Лагернице, — я помогу вам успокоиться».

Виктора Львовича этот разговор необычно успокоил.

Удивительная эта сцена: священник открыл в душе Виктора Львовича злых духов, профессор заметил эмоциональную встревоженность, и теперь, одновременно, священник изгоняет злых духов из души Виктора Львовича, а врач говорит ему, чтобы он успокоился. Священник верит, что злые духи существуют, врач считает, что их нет, а я чувс­т­вую: и то, и другое верно, и есть они, и нет, мы существуем и не существуем одновременно, подобно тому как, живя, умираем.

Профессор Булатао назначил Эмигранту новый сеанс, проводил нас до ворот и помахал обеими руками: рукой священника и рукой врача — земля и небо в одном человеке.

Лагерница сияла, как червонец, — она нашла, наконец, Виктору Львовичу хорошего чародея, которому можно верить. Профессор Булатао дал Эмигранту самый лучший совет — сказал ему, чтобы он успокоился. Это говорили ему и другие, но никто, как профессор Булатао, не обещал, что научит его, как это спокойствие получить и сохранить.

Уже из-за этого стоило приехать в Манилу».

— Возможно, это их недостаток, а возможно, те из коллег, кто умеет своей психикой управлять, имеют колоссальное преимущество.

— Вы впечатлительным были?

— Это вы сами должны сказать — вот мы уже целый час общаемся: я впечатлительный (смеется)?

— На месте Карпова я бы, наверное, ваших секундантов, советчиков и соратников попытался бы подкупить — прибегал ли кто-нибудь из гроссмейстеров к таким неблаговидным методам?

— А вот как раз Карпов в матчах с Каспаровым это делал. Предложил 100 тысяч (не знаю, в какой валюте, поэтому говорю рублей), а также московскую прописку его помощнику Иосифу Дорфману за предательс­т­во Каспарова (и 200 тысяч посулил якобы Михаилу Гуревичу, который входил в ко­манду соперника), а потом установлено было, что Евгений Владимиров, тренер Гар­ри, тоже работал на Карпова...

— ...и Рафаэля Ваганяна, говорят, он подкупить пытался...

— Ну что с этим делать? И главное, Карпов за это не извинялся никогда — ни-ког-да!

— Прошло много лет, но вы все равно, я думаю, постоянно задаете себе вопрос: почему, сидя в трех матчах претендентов напротив Карпова, вы так и не смогли хотя бы один выиграть? Как думаете, почему не сложилось?

— Потому что мощнейшим оружием в каждом из тех матчей был Советский Союз — тогда он еще был силен, и ни на минуту, пока я играл, не ослабил давление. Что еще можно добавить? Вы спрашиваете, почему я не выиграл. Легче всего сказать: Брежнев не позволил, но тогда вспоминаешь, как Каспаров играл. Ему очень тяжело пришлось, но первый матч, который на рекордные 159 дней затянулся и решением ФИДЕ был прерван, Гарри выдержал и потом все-таки выиграл и стал чемпионом.

— Перестройка, поддержка Гейдара Алиева — ситуация там немножко другая...

— Хорошо, Алиева вспоминать не будем.

— Было еще покровительство Александра Яковлева...

— Нет, дело не в этом: у юного Каспарова была энергия, которой не хватало мне, поскольку я на 20 лет старше Карпова и на 32 — Каспарова. Трудно энергию мне удерживать — это главная причина, но в себе, в своем характере я также другие отыскал недостатки, преодолеть и исправить которые так и не смог. Они-то и не позволили мне важнейшие матчи выиграть и стать чемпионом мира — например, у меня плохой, неряшливый почерк. Из-за этого в самом начале моего шахматного пути около 600 партий, которые я так записал, что никто их не мог разобрать, пропало — 600 партий! (Вздыхает). Вон Михаил Таль вроде неряшливый в жизни был, а партии свои на двух бланках писал. Елки-палки! — чемпионом всего-то один год был, а так вот умел.

Еще один недостаток вспомнил... Вот я был никто — начинающий, если не ошибаюсь, кандидат в мастера, и ведущий шахматист Питера Александр Толуш сказал: «Дайте Корчного мне — я из него сделаю мастера». «Сам стану», — ответил я, и действительно, через некоторое время им стал, но потом посмотрел, как изменился в лучшую сторону стиль Спасского, когда его взял Толуш.

— Более того, Борис Васильевич титул чемпиона мира завоевал...

— И это то, что я потерял, на чем темп утратил. И еще одна такая же, по сути, история. 60-й год, я — чемпион СССР, и во время матча Москва — Ленинград на первой доске обыгрываю Ботвинника со счетом 1,5:0,5. Он уже не чемпион мира, поскольку в тот момент уступил Талю, но как раз ему предстоит матч-реванш, и через своих людей он предлагает мне поработать в его лагере, помочь к матчу с Талем готовиться. Между тем и Таль через своих помощников приглашает меня присоединиться к его лагерю. «Как это так? — думаю. — Я сам собираюсь за звание чемпиона мира бороться — зачем же подсматривать, как играют они?», — и отказал обоим, а в наши дни Владимир Крамник поработал с Каспаровым, посмотрел: неплохо, и когда получил возможность, Каспарова обыграл. Такие вот люди! — а мне этой готовности какими-то принципами пожертвовать не хватило.

— Чувство досады из-за того, что чемпионом мира так и не стали, испытываете?

— По-видимому, я выступаю так из-за того, что у меня есть неприятный осадок, но мне не хватило каких-то душевных качеств.

Из книги Браны Црнчевича «Эмигрант и игра».

«Для отечества Виктор Львович Корчной мертв, но шахматы ведь спорт... В спорт не надо было бы политику вмешивать, поэтому Виктор Львович, с одной стороны, мертв, а с другой — жив. Отечество, если не хочет предоставить ему место чемпиона мира по шахматам, вынуждено играть в шахматы с ним, презренным, совсем мертвым эмигрантом и совсем живым спортсменом. Так Эмигрант встает перед бывшими земляками из своего большого заграничного гроба (не всегда — только по вторникам, четвергам и субботам и в дни, когда продолжается отложенная партия) и садится за стол с Анатолием, который является отечеством, — Виктор Львович, мертвый, играет в шахматы со своей бывшей страной. Провожаемый презрительными взглядами бывших своих земляков Эмигрант возвращается в свой огромный заграничный гроб, в котором он для отечества мертв, а для себя еще жив.

Итак, Виктор Львович Корчной одновременно и есть, и его нет, что смущает и его, и Анатолия. И Анатолию нелегко играть в шахматы с человеком, которого то нет, то он есть, — Анатолию трудно играть с вампиром, который хочет победить и его, самого живого, и отечество.

Эмигрант бросает взгляд на своих бывших земляков и в их глазах видит, что он мертв, но бросает взгляд на Лагерницу и в ее глазах, которые только из-за него так блестят, видит, что жив, что он самый живой!».

Собственно, благодаря Белле я перевелся с мехмата Московского университета на экономический факультет Ленинградского университета. Узнав о моих проблемах, она подключила мужа, а тот обратился к приятелю Сергею Борисовичу Лаврову — замечательнейшему человеку, который в то время был секретарем парткома ЛГУ». Также Кар­пов ходатайствовал перед советским руководством, чтобы вашу семью отпустили на Запад, и именно благодаря ему ваши жена и сын перебрались в Швейцарию. По слухам, Карпов поступил так потому, что сам хотел эмигрировать из СССР...

— Нет, и тут вообще много чего наворочено. Карпов действительно обратился перед каким-то важным соревнованием к руководству страны с просьбой мою семью отпустить, а ему показали шиш, сказали, чтоб сам играл, — такое действительно было, а насчет того, собирался ли Карпов эмигрировать... Мне только известно, что при счете 5:5 в Багио он в тяжелейшем моральном состоянии пребывал и поручил своему человеку, немцу по национальности, купить на свои деньги виллу в Америке. Она была приобретена за 180 тысяч долларов, другое дело, что решающую партию Карпову удалось выиграть и оставаться за границей уже не пришлось, но, когда он вернулся и получил орден, стоило бы вспомнить о штатовской вилле — купленной, да так и не востребованной.

— Вы знали, что, вручая ему орден, Брежнев сказал: «Взял корону — держи!»?

— Молодец Брежнев!

— Карпов в беседе со мной уверял, что сегодня у вас нормальные человеческие отношения, — это правда?

— Нет, это не может быть правдой. Я не понимаю, о чем он говорит, — вероятно, на другом языке изъясняется, мысли у него вертятся по-другому. Мне было хорошо с Борисом Спасским общаться: мы с ним когда-то жили в одном городе и понимаем друг друга, хотя спорить можем непримиримо. Например, по убеждениям он монархист — то есть считает, что России царь нужен: я взгляды его не разделяю, предс­тав­ляю, как говорит он, как думает, и спо­со­бен ему отвечать, а с Карповым (пожима­ет плечами) человеческого разговора у нас быть не может — мы слишком разные. Мо­жет, потому, что к разным принадлежим по­колениям...

— На турнирах сегодня вы с ним общаетесь?

— Язык у нас дипломатический — это значит, парой слов обменяться можем. Даже играли как-то в одной команде на клубном первенстве мира, но говорить о чем-то еще — нет, исключено.

— Руку при встрече друг другу жмете?

— Да.

— Интересуетесь, как дела, впечатлениями о погоде обмениваетесь?

— Ни в коем случае!

— Мне рассказывали, что в шахматных кругах у Карпова было прозвище Гаденыш...

— Да, это правда — с детских лет ровесники приметили кое-что и назвали его правильно (смеется).

— Обида на более удачливого соперника у вас осталась?

— Нет, я крещен в католичестве, и держать 30 лет камень за пазухой мне не подобает — это не религиозно.

— Сейчас вы бы еще с ним сыграли?

— Исключено. Кстати, это очень коммерчески выгодный и актуальный вопрос, потому что в разных регионах мира говорят: вот бы встречу Корчной — Карпов устроить, но я отказываюсь.

— Почему?

— Во-первых, у меня ощущение, что он с тех пор как-то настроился на меня и читает мои мысли — понимаю, что вам это слышать странно, но я пока довольно серьезные говорил вещи?

— Ну да...

— И вдруг меня переклинило?

— Да...

— Нет! (Смеется). Во время второго, последнего моего матча с Карповым в итальянском Мерано — если помните, он в мюзикле вспоминается — происходило что-то невероятное: засилье советских по всем пунктам абсолютно. Карпов выиграл у меня 6:2, а чуть ли не на следующий год руководитель моей группы швейцарский адвокат Албан Бродбек стал его ответственным представителем — юридическим и финансовым — в Западной Европе, а затем и возглавил команду Карпова. Это невозможно! — меня окружали со всех сторон. С тех пор и пошло, а теперь, как хотите, — читает Карпов мои мысли или нет, но я сказал: больше с ним не играю.

— Во время матчей с Карповым Комитета госбезопасности вы боялись?

— Хм, а кто же его не боялся? Разве на вас тогда страх КГБ не наводил?

— Маленький был и об этом как-то не думал...

— Ну хорошо: вроде бы у нас какая-то команда была, которая от всяческих неприятностей защищала, правда, потом кто-то из них мою Библию на русском языке ук­рал, но все равно этим специалистам мы до­веряли, поэтому не очень-то опасались, а вообще, боязнь КГБ была всеобщей.

— Говорят, на вас до сих пор КГБ страх наводит, — это так?

— Спросите у тех, кто говорит: мне слож­но на этот вопрос отвечать.

— Да, я с ним согласен — более того, как-то, когда у меня свободное время выдалось, просматривал свои старые партии, сыгранные, когда только поднимался, — например, в 1947 году (я тогда стал чемпионом СССР среди юношей)... «Боже мой! — подумал, — я бы этого парня в шахматный клуб не пустил».

— Какие черты характера позволили вам стать великим шахматистом современности?

— Очень сильные слова вы говорите, но от эпитета «великий» я отбиваюсь.

— Ну а разве можно гроссмейстера, который фактически трижды в финальных матчах претендентов на звание чемпиона мира участвовал, не считать великим? Извините...

— Ну, ладно, неважно. Какие черты характера? По-видимому, колоссальная любовь к шахматам и на этой почве такая же работоспособность, идущая от желания свой талант развивать.

— Шахматным гением себя вы считаете?

— Нет.

— Твердо это говорите?

— Ну, раз уж я отказался от слова «великий», то от слова «гений» — тем более.

— Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский — кто из этих советских чемпионов мира до Карпова был самым гениальным, великим, талантливым — как угодно?

— О каждом из них можно сказать: он умел то, что не удавалось другим.

— И все же кто, по-вашему, из этой великолепной пятерки самый-самый, кто номер один?

— Я бы назвал Петросяна и Спасского.

— Все-таки Петросяна? При таких отношениях с ним? По-моему, вы не злой человек...

— Знаете, я вдруг открыл для себя, что Тигран Петросян, который выгонял меня изо всех сил из Советского Союза, когда достиг своей цели, не смог этого пережить. По национальности он армянин...

— ...и ваша первая жена тоже армянка...

— ...но родился в Тбилиси (что-то уже ненормальное), потом переехал в Армению, но не задержался и там. Чтобы стать большим шахматистом, надо было жить в Москве, и Петросян перебрался туда, несмотря на то, что знал только грузинский и армянский языки... и ничего больше. Потом развил в себе талант, научился прекрасно говорить по-русски и вроде бы по-английски объяснялся неплохо.

Видимо, так было нужно... Когда я за границей остался, Бог так распорядился, что по жеребьевке первый матч мне выпало играть с Петросяном. Он приехал во все­оружии: с ним Геллер, Авербах, Зайцев, жена, а у меня кто? Никого я вокруг не знал, но в какой-то момент случилось что-то невероятное — соперник легко у меня выигрывал, и вдруг какие-то два удивительно слабых хода и... он проиграл партию. Отыграться ему я не дал и в матче том победил, а через три года та же ситуация, и снова Петросян играл со мной — Богу так было угодно. На этот раз, правда, у него было меньше сопровождающих...

— ...но опять он проиграл...

— Сейчас, сейчас... Матч проходил в Австрии, главным судьей там был Гарри Голомбек — английский мастер и большой мой болельщик. Он считал, что в шести партиях позиция у меня была безнадежная, но в итоге я две выиграл и свел остальные вничью. Боже мой! — Петросян настолько меня превосходил, но играть со мною уже не мог, и, естественно, когда я все это просчитал и прочувствовал, решил: он был большой шахматист (смеется).