Константин Симонов. Всем смертям назло
«Кто-нибудь услышит, кто-нибудь напишет, кто-нибудь помянет нас с тобой...»
|
 На передовой Симонова не брали пули, но в тылу он не мог устоять под обстрелом цензуры. Первый исполнитель «Корреспондентской застольной» Ростислав Плятт спел ее в 1943 году в спектакле «Жди меня» без куплета: «Помянуть нам впору Мертвых репортеров. Стал могилой Киев им и Крым. Хоть они порою Были и герои, Не поставят памятника им». Только в хрущевскую эпоху эту строфу, вырезанную цензорами, восстановили. В Москве соорудили памятник с выбитой на нем симоновской строкой: «С «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом сквозь огонь и стужу мы прошли». Писатель Анатолий Рыбаков, автор знаменитых «Кортика», «Тяжелого песка», «Детей Арбата», вспоминал, как в ресторан вошел Симонов и оркестр грянул в его честь «Корреспондентскую застольную». И он же, поэт-легенда военного времени и зам. генерального секретаря Союза писателей СССР, клеймил «антипатриотические группировки», зная, что их «участникам» грозят тяжкие наказания вплоть до расстрела. Если бы прах Константина Симонова не был развеян, согласно его завещанию, над Буйничским полем под Могилевом, где в войну он только чудом не погиб, то надгробный памятник ему мог бы походить на черно-белый хрущевский. Классик советской литературы как будто расписал свою жизнь в двух колонках тетради: слева — славные поступки, справа — позорные. Автор этого исследования нашла в архивах бывшего украинского КГБ донос на Симонова, гостившего в 1970 году в Харькове. Этот документ уточняет его образ: советский классик не всегда и не вполне был тем придворным писателем, каким его принято изображать, и, случалось, говорил то, от чего у гэбистов вяли уши. Вот только дотянуться до Симонова они все-таки не могли, руки были коротки.
«Секретно. 10 апреля 1970 года. ЦК КПУ Информационное сообщение
По поступившим в КГБ при СМ УССР данным, по приглашению профсоюзных организаций Харьковского политехнического института им. В. И. Ленина во Дворце студентов была организована встреча студенческой молодежи и профессорско-преподавательского состава с писателем Константином Симоновым, в ходе которой он ответил на ряд интересующих аудиторию вопросов...». Харьков не был чужим Симонову. Он не раз наведывался сюда с редакционными заданиями до и после немецкой оккупации города и писал о нем во многих произведениях. Под Харьковом погиб в бою как рядовой солдат его друг, отчаянно-смелый фотокорреспондент Михаил Бернштейн. Вместе с Ильей Эренбургом и Алексеем Толстым Константин Симонов освещал для прессы судебный процесс над фашистами, захваченными в освобожденном городе, — первый в цепи других, завершенных в Нюрнберге.Пока ехали на процесс в прицепленном к товарняку мягком вагоне, столичные писатели говорили о литературе, о Серебряном веке. Симонов рассказал, как впервые побывал в гостях у Ахматовой. Умолчал лишь о том, как на лестнице перед ее дверью отвинтил от пиджака полученный незадолго до этого орден «Знак Почета». Не рискнул хвалиться государственной наградой перед опальной поэтессой. «А когда через несколько лет пришел опять, он уже ничего не снимал», — иронически заметила позже Ахматова. Справедливости ради уточню, что «через несколько лет» — значит, после войны, за которую Симонов получил орден Красного Знамени, два ордена Отечественной войны I степени, медали за оборону Одессы и Сталинграда. Это были награды, которых не стесняются.
...Поезд тянулся еле-еле, и пассажиры часами наблюдали из окон развернувшуюся перед ними панораму таких разрушений и горя, что для выражения чувств нормальных слов не хватало. Симонов писал: «Потом, уже в Харькове, Толстой в первое же утро, когда мы очутились вместе в гостинице, вспомнив эту дорогу, сказал, что чувствует себя после нее прогнанным сквозь строй, битым не до крови, а до мяса и костей, и мрачно грубо выругался. И я понял, что не только я, но и другие ехали, испытывая то же самое, что я».
На харьковском процессе, проходившем в оперном театре, их ожидало новое потрясение. Обвиняемые были не бог весть какие важные в Третьем рейхе птицы, но они первыми в истории войны признались, что отдавали приказы расстреливать евреев в Дробицком Яру и душить в «газвагенах». На харьковском процессе впервые прозвучало слово «душегубка».
Симонов, уже немало повидавший на своем молодом веку — в это время ему только 28 лет, узнал на процессе о чудовищно простой технологии массового умерщвления людей и впал в депрессию: «Корреспонденции с процесса я писал с трудом, никак не мог выразить того, что чувствовал, не мог найти слов, и вообще не хотелось ни говорить, ни писать ни корреспонденций, ни дневников — ничего». После приговора писатели и толпы харьковчан повалили на площадь, где уже стояли «вешалки» — виселицы для публичной казни. Илья Эренбург как истый гуманист не принимал смертной казни и на площадь не пошел. Толстой и Симонов сочли себя обязанными досмотреть драму.
Очевидцы рассказывали, что мальчишки из толпы свистели, народ хлопал. Симонов честно описал, кто из приговоренных принял свой последний миг стоически, кого повесили, «как бесформенный мешок с дерьмом». В конце концов услышанное и увиденное раздавило его: «Ни из какой самой тяжелой фронтовой поездки я еще не возвращался в Москву с таким камнем на душе, как тогда из Харькова».
В себя он приходил, только садясь за новые стихи. В дни харьковского процесса Симонов написал «Открытое письмо» — своего рода продолжение уже ставшего знаменитым «Жди меня»:
...Вы
написали, что уж год,
Это было «открытое письмо» его музе — Валентине Серовой. Как сказала их дочь Мария, мама «не умела ждать, хотя «Жди меня» было написано только для нее». Эта мучительная любовь стала еще одной ниточкой, протянутой к Харькову. Валентина родилась в этом городе в семье актрисы Клавдии Половиковой. Года три Клавдия Михайловна работала в Киевском театре русской драмы имени Леси Украинки, два — в Ленинградском театре имени Пушкина, но в основном ее карьера сложилась в Москве, где она стала народной артисткой РСФСР. После войны мать и дочь вместе сыграли в кинофильме «Глинка». Валентина — жену композитора, Клавдия — ее мать. Валентина пошла по стопам матери. В восьмилетнем возрасте она вышла на сцену в роли мальчика, а в 1939-м, когда на испытаниях нового самолета погиб ее первый муж, любимец Сталина летчик Анатолий Серов, снялась в картине «Девушка с характером» и заслужила всеобщее обожание и сочувствие.
Влюбился в нее и Симонов, только-только ставший отцом в первом браке с Евгенией Ласкиной, которая заведовала отделом поэзии в журнале «Москва». Он забросил дом и каждый вечер ходил на спектакли Серовой. Избалованная мужем-летчиком, способным утром примчаться на самолете в Ленинград и встретить ее с поезда, на который вечером провожал в Москве, Валентина какое-то время досадовала на нового зрителя с его букетами, отвлекающими от роли. Потом узнала, что это 24-летний поэт, входящий в моду. Валентина допустила его в свою гримерку, а потом и в пятикомнатную квартиру, которую Сталин подарил молодоженам Серовым.
Константин Симонов. Засадный полк
Некоторым оправданием неблагородного поступка Симонова по отношению к первой семье могли служить разве что сильные и кристально-чистые стихи, пришедшие к нему вместе с новой любовью.
Серова и Симонов были самой знаменитой парой Советского Союза, но он ушел на фронт, так и не став ее мужем. Очередное предложение руки и сердца он сделал ей в стихотворении «Мне хочется назвать тебя женой»:
...За то, что
ты правдивою была,
Даже на этот трогательный призыв она отозвалась только спустя два года. И то после неудачной попытки обрести новую любовь с мужественным красавцем генералом Рокоссовским. Поговаривали, будто в дело вмешался сам Сталин. По легенде, он спросил Рокоссовского: «Вы не знаете, чья жена Валентина Серова?». Тот ответил: «Симонова». — «Вот и я так думаю», — резюмировал вождь. После этого Рокоссовский вернулся к своим жене и дочери, а Серова официально оформила отношения с Симоновым. Сталинского сводничества хватило на целых 14 лет. Считается, что их брак расстроила Валентина — стала запойно пить. Нет ничего ужаснее спившейся музы. Симонов с досадой отбросил ее и женился на дочери генерала Алексея Жадова, вдове поэта и фронтового товарища Симонова Семена Гудзенко. Стихов, подобных тем, которые он посвящал Серовой и которые сделали ему имя, из-под его пера больше не появилось. Серова умерла в своей разворованной квартире при невыясненных обстоятельствах, на ее похороны Симонов прислал 58 роз — по числу прожитых ею лет.
Мало кто знает, что роман «Мастер и Маргарита» Булгакова увидел свет благодаря Симонову. Поэт принял активное участие в кинематографической судьбе Алексея Германа, и «По ком звонит колокол» Хемингуэя появился на советских книжных прилавках благодаря Симонову. Против опубликования романа выступала сама Долорес Ибаррури, лидер компартии Испании. Ее возмутило, что Хемингуэй изобразил республиканцев жестокими мародерами. Симонову удалось сделать невозможное: Ибаррури дала слово больше не препятствовать выходу «Колокола» в переводе на русский. Его напечатали в четырехтомнике Хемингуэя с симоновским предисловием.
Потом ему пришлось бороться за собственную правду о войне, запечатленную в дневниках начала войны. Симонов вел их, несмотря на огромный риск: на фронте делать записи строжайше запрещалось. Именно дневники он считал самым важным из всего, что написал о том времени. Но цензуре не понравились комментарии к основному тексту, где автор докопался до вины Сталина в поражениях первых месяцев из-за уничтожения командиров Красной Армии и пакта Молотова-Риббентропа. Главлит, основной инструмент цензуры, донес в ЦК КПСС: «Строя «психологические догадки», К. Симонов приходит к выводу, что страна была поставлена на грань катастрофы из-за того, что «у Сталина в то время был легкий психологический момент признания Гитлера как личности». И дальше: «Говоря о злоупотреблениях власти и ответственности Сталина за войну и ее жертвы, К. Симонов в то же время поднимает вопрос об ответственности «общества, когда оно по ходу своей истории вручает слишком обширную власть в руки одного человека». Так обобщать! Это уже было слишком.
Из «Информационного сообщения КГБ при Совете Министров УССР в ЦК КПУ» 10 апреля 1970 года:
«На вопрос: «Будет ли печататься третья часть трилогии («Живые и мертвые». — Л. Х.) «Последнее лето» в очередном томе ваших сочинений?» — он ответил: «Нет! Первая часть этого романа, возможно, выйдет отдельным изданием к концу года. Очередной том задержан не по моей вине, а по вине цензуры. Мы не сошлись взглядами с цензурой в отношении «фронтовых дневников первого года войны». Ну, ничего, время покажет, кто был прав!».
Вслух заговорить о цензуре — явный перебор. Почти то же, что идти против генеральной линии партии.
Из «Информационного сообщения КГБ при СМ УССР в ЦК КПУ»:
«Вопрос из зала: — Каков ваш взгляд на роль Сталина в Великой Отечественной войне? Константин Симонов: — Вы знаете, на эту тему можно долго говорить, но я не историк и не философ. Я высказал свой взгляд на Сталина в своих романах «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются». Если в двух словах сказать, по-моему, если говорить не только о войне, это человек великий и страшный, и надо всегда помнить, говоря о нем, обе стороны дела. Нельзя его изображать как великого, забывая, что он страшный, и нельзя делать страшным, забывая, что он великий. В истории, связанной со Сталиным, произошло много великих и страшных вещей. То и другое было, об этом стоит помнить». И это говорил шестикратный лауреат Сталинской премии, о котором завистливый Шолохов пустил шутку: скоро Симонова будут возить в коляске, потому что сам он не сможет носить столько лауреатских медалей. Тот самый Симонов, которого Хрущев выгнал из редакторского кресла «Литературной газеты» за передовицу, призывавшую писателей сосредоточиться на раскрытии великого образа вождя, только что ушедшего в мир иной. К чести Симонова следует сказать, что он прозрел не потому, что был разжалован, а потому, что вскоре Хрущев открыл то страшное, о чем действительно мало кто знал.
В годы брежневского отката к сталинизму Симонов уже не мог вернуться к прежней вере в вождя. Он написал Брежневу письмо, в котором пожаловался, что запрещают его фронтовые дневники. Евгений Евтушенко вспоминает: «Симонов мне сам рассказал, как, следуя в Волгоград поездом вместе с делегацией на открытие мемориала, он был приглашен к Брежневу в его салон-вагон и пил с ним всю ночь, вспоминая войну. «Но он ни слова мне не сказал ни про мое письмо, ни про мои дневники...» — горько добавил Симонов. «Почему же вы не спросили?» — поразился я. Симонов нахмурился, пожал плечами: «Я человек военной закваски... Если маршал сам не заговаривает с офицером о его письме, офицер не должен спрашивать». Историю дополнил Анатолий Рыбаков в «Романе-воспоминании». Когда цензура запретила его «Детей Арбата» из-за «неправильной» трактовки образа Сталина, он пришел в ЦК, и там ему сказали, что на этом самом месте с полтора десятка лет назад сидел перед ними Симонов: «Мы убеждали изменить в его книге версию 41-го года, он отказывался, писал Брежневу, и что же? Книга лежала три года, и ему пришлось сделать так, как мы ему советовали».
«Информационное сообщение КГБ при СМ УССР в ЦК КПУ» зафиксировало:
«Один из преподавателей Харьковского политехнического института по поводу высказывания К. Симонова о Сталине сказал: «Ведь недавно была опубликована в «Правде» статья к 90-летию со дня рождения И. В. Сталина, где очень хорошо и правильно, с партийных позиций дана оценка его деятельности. В выступлении Симонова партийности нет вовсе, да и не к лицу ему так говорить о Сталине, Сталину в войну верили все».
В 1970-м, когда Симонов приехал в Харьков, он занимал должность секретаря Союза писателей СССР. Ему почти простили ошибку более чем 10-летней давности, за которую целых два года он был вынужден прожить в Ташкенте. Это была своего рода ссылка, хотя, по рассказам, жил Константин Михайлович с семьей в богатом доме и ни в чем не испытывал нужды. И о предоставленной ему должности собственного корреспондента «Правды» многие могли только мечтать. Но для Симонова это было серьезное понижение после многих лет руководства «Литературной газетой» и журналом «Новый мир». Сойти на обочину его вынудила история с публикацией в «Новом мире» романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Со своей рукописью Дудинцев долго обивал пороги журнальных редакций. Язвительный Алексей Сурков заметил: «Этот Дудинцев имеет полированное хождение по редакциям». Дело было в начале хрущевской оттепели, и молодой писатель понадеялся, что навеянный ему жизнью сюжет о мытарствах инженера-изобретателя и сопротивлении бюрократов придется в самый раз.
Реакционные редколлегии роман отвергали, прогрессивные хвалили, но не печатали. По-настоящему заинтересовался только «Новый мир». Дудинцев позже скажет: «Симонов схватил роман, как окунь блесну». Прирожденный не только поэт, но и журналист, Константин Михайлович всегда искал чего-нибудь поострее и погорячее. Недаром же в «Корреспондентской застольной» есть такие слова:
Жив ты или
помер —
В первые дни после выхода журнала с романом «Не хлебом единым» автора и редакцию завалили хвалебными откликами. И вдруг накатил второй вал злобных, явно организованных из одного центра, рецензий. Позже стало известно, что бучу против романа поднял Молотов. Попадая в Дудинцева, он целил в Хрущева, который хитро похвалил роман. «Многие книги, — сказал, — читаю с булавкой в руке: когда засыпаю, колю себя, чтобы проснуться, а «Не хлебом единым» читал без булавки».
Публикацию вынесли на обсуждение пленума Союза писателей. Дудинцев сидел в зале ни жив ни мертв и встрепенулся, когда на трибуну вышел Симонов: уж он-то заступится! И вдруг Константин Михайлович заявил, что, публикуя роман, совершил ошибку. На глазах у всего зала фронтовик Дудинцев грохнулся в глубокий обморок. Со временем полученный тогда стресс выльется в инфаркты и преждевременный уход из жизни. Дудинцев вспоминал: «После всей этой истории, когда начался тяжелейший период в моей жизни, Симонов, который еще не уехал в Ташкент, не здоровался со мной на людях, не подавал мне руки. Это было очень тягостно. Я подаю — а он не подает. Но потом, отойдя в угол, он останавливался, оборачивался и — мне подмигивал! Когда застрелился Фадеев, Симонов стоял у гроба в почетном карауле, а я с кучей писателей толокся возле и вдруг вижу: Симонов мне подмигивает. Лет через 10 только мы стали с ним здороваться, и я услышал знакомое: «Ста’ик, как дела?». К слову, биографы Симонова пишут, что Константином он назвался из-за картавости, которую получил в детстве, лизнув острие ножа. А так был бы, как родители назвали, Кириллом. Дудинцев писал, что не держит зла на Симонова. Он считал себя слишком слабым морально и физически, чтобы выдержать испытание, и вроде как завидовал Симонову, который тоже подвергался бешеному давлению, но нашел правильную линию поведения. Именно на том чистилищном пленуме у него забрезжила концепция второго знаменитого романа — «Белые одежды» о «неизвестном солдате», на каком бы поле деятельности он ни боролся, о «мудром тактике, воюющем против Зла и применяющем против Зла его же оружие». И еще Дудинцев вспомнил, как после одного из первых обсуждений его книги Симонов пригласил маститых писателей в ресторан. «Подняли тост за смелого редактора Симонова. Константин Михайлович задумчиво повертел рюмку в руке и поправил: «За редакторские поджилки, которые трясутся».
В 1970-м по рукам ходила пародия Сергея Смирнова «Чего же ты хохочешь?» на графоманский роман главного редактора «Литературной газеты» Всеволода Кочетова под названием «Чего же ты хочешь?». «Вошел бывший унтероберфюрер СС Клоп фон Жлоб, — писал Смирнов. — Слушай сюда, граф, — сказал он на германском языке. — Сгоняем в Москву!.. — Опять шпионить против первой в мире страны социализма? — застенчиво спросил граф...». Вторую из известных пародий — «Чего же он кочет?» авторства Зиновия Паперного — опубликовал самиздат. Любимым выражением «офицера человеческих душ» (так Паперный окрестил Кочетова) было: «Осади вперед!».
Из «Информационного сообщения КГБ при СМ УССР в ЦК КПУ»:
«— Как вы относитесь к роману В. Кочетова «Чего же ты хочешь?»?». Константин Симонов: — Отвечу так. Я в свое время очень хорошо относился к первому, принесшему В. Кочетову известность, роману «Журбины», хорошая книга. Потом я прочел, вернее, до половины, «Братья Ершовы» и обнаружил в этом романе то, что можно считать литературой сведения личных счетов. Я поклялся, что этого писателя читать не буду, я человек твердого характера, и больше не читаю».
На самом деле, и «Журбиных», написанных за год до смерти Сталина, литературой можно назвать с большой натяжкой. Куда лучше получился по ее мотивам кинофильм «Большая семья» режиссера Иосифа Хейфица с Алексеем Баталовым, Борисом Андреевым, Вадимом Медведевым, Кларой Лучко. Этот актерский ансамбль был отмечен даже на Каннском фестивале. Но с тех пор как Кочетов возглавил ленинградскую писательскую организацию, а затем в Москве «Литературную газету», к нему, как сказал один хороший исследователь его творчества, стала в полной мере подходить фраза: «Сделайте меня начальником, а сволочью я стану сам». Кочетов наклепал столько «художественных» доносов на коллег, что вполне мог заменить целый штат литературоведов в погонах. Запойно пил, покончил с собой, застрелившись из ружья. Симонову было достаточно осилить лишь половину «Ершовых», чтобы понять: автор отстреливает цвет литературы — Эренбурга, Овечкина, Гранина, многих других, принявших хрущевскую оттепель как долгожданное событие. Не избежал карикатуры и сам Симонов. Текст журнальной публикации украшала иллюстрация, где персонаж Орлеанцев, наделенный Кочетовым самыми отвратительными чертами, попыхивал характерной симоновской трубкой.
Из «Информационного сообщения КГБ при СМ УССР в ЦК КПУ»:
«Преподаватель Харьковского политехнического института: — Высказывание о Кочетове прозвучало как грубость и бестактность к собрату по перу, а не партийный ответ большого советского писателя. Не думал, что он так беспринципно будет говорить».
Услышав симоновские суждения о цензуре, которые можно было расценить как несогласие с линией партии, политехническая аудитория Харькова осмелела и поинтересовалась отношением Симонова к творчеству Солженицына. Многие и не подозревали, что отношение было самое непосредственное. После выхода в «Новом мире», тогда возглавляемом Твардовским, повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» первым на нее откликнулся Симонов в «Известиях». Свою рецензию он завершил словами: «В нашу литературу пришел сильный талант».
Это был настолько важный знак обществу и автору-дебютанту, что Твардовский положил рецензию перед Солженицыным, по его словам, «с торжеством». Но не таков был Александр Исаевич, чтобы испытывать чувство благодарности. Косо взглянув на газету, он «отложил ее, не читая». Разгадка столь спесивого пренебрежения кроется в том, что ко времени опубликования «Ивана Денисовича» Солженицын уже написал «В круге первом» («Шарашку»), где сильно боднул Симонова, и не хотел быть ему благодарным. Книгу он прятал в тайнике, показывал только самым приближенным. Писатель Лев Копелев, один из первых ее читателей, вспоминал: «Страницы про волю, про красивую жизнь сановников — карикатура на Симонова, посредственная, а то и плохая беллетристика». Константин Михайлович понадобился в «Шарашке», чтобы бросить советским писателям, даже не самым среди них продажным, обвинение в трусости и самообмане. С неменьшим основанием Александр Исаевич мог бы вспомнить собственную повесть «Люби революцию» (по счастью, неопубликованную). Идею повести ему навеяли слова из рассказа Бориса Лавренева: «Мальчишка! Люби революцию! Во всем мире одна она достойна любви!». Тюрьма и лагерь излечили его от этой любви. Рукопись Солженицына «В круге первом» ходила по рукам, попала, конечно, и в КГБ. Однажды Симонова вызвали в ЦК, посадили за стол и попросили написать на нее отклик.
Это была одна из тех интриг, на которые аппаратчики затачивались всей жизненной карьерой. Симонов должен был пожалеть о своей не единожды открыто высказанной Солженицыну поддержке, узнав себя в карикатурном образе поэта Галахова, а в образе своенравной Динэры — Валентину Серову, с которой они уже несколько лет состояли в разводе. «Динэра... — писал Солженицын, — вышла замуж за женатого генерала интендантской службы (Рокоссовский был боевым генералом и, арестованный в 37-м, подвергался таким пыткам, о которых Солженицын при всем его арестантском опыте не имел ни малейшего представления. — Авт.) и уехала с ним на фронт... Там Динэра познакомилась с писателем, входившим в моду, фронтовым корреспондентом Галаховым, ездила с ним собирать для газеты материалы о героизме, вернула генерала его прежней жене, а сама с писателем уехала в Москву». Сводя счеты с генералом и писателем, Солженицын не пощадил и больной, глубоко несчастной, отвергнутой всеми киностудиями актрисы. И чтоб уж точно никто не ошибся, о ком речь, на вечеринке Галахов напоминает гостям о своей песне: «От Москвы до Бреста нет такого места...». Гости с удовольствием запевают, а в это время автор Солженицын как бы за кадром разделывает песню в пух и прах. «От ветров и водки хрипли наши глотки» — это где ж они брали столько водки, чтобы хрипнуть?» — вопрошал Солженицын. «И на «эмке» драной с кобурой нагана первыми вступали в города» — по Солженицыну, это вообще анекдот о том, как лихие корреспонденты, плохо ориентируясь на местности, влетали в города, где еще хозяйничали немцы, и пулей вылетали назад. Похоже, с самой войны Солженицын-артиллерист копил обиду на любимца фортуны Симонова-корреспондента. В «Шарашке» он взял реванш. В цековский кабинет специально для чтения повести Симонов ходил, как на работу. Дочитав, написал отклик: «Три дня я сидел в стенах ЦК и, выполняя данное мне как члену партии поручение, с тяжелым чувством в душе читал этот роман...».
Из «Информационного сообщения КГБ при СМ УССР в ЦК КПУ»:
Вопрос из зала: — Как вы расцениваете творчество Солженицына? Константин Симонов: — Солженицына я считаю талантливым писателем. Прочитав «Один день Ивана Денисовича», считаю, что такое произведение должно было появиться. Он мастерски и правдиво показал ту сторону жизни (имеется в виду лагерную. — Авт.). Затем прочел «Раковый корпус» — написано талантливо, можно было бы печатать. Когда мы по этому поводу голосовали, я остался в меньшинстве (на заседании секретариата Союза писателей, где Солженицына втаптывали в грязь все, от Федина и Корнейчука до аксакалов южных республик, его поддержали только Салынский и Симонов. — Авт.). Правда, некоторые моменты меня насторожили. Прочел «В круге первом» — не принял, нельзя все представлять в черном цвете. Когда вернулся из Америки, узнал, что его исключили из Союза писателей. Я хотел дискуссировать, обсуждать еще этот вопрос, но, познакомившись с его «письмом съезду», отбросил его как человека (в этом письме не было ничего такого, с чем Симонов не соглашался до чтения «В круге первом». — Авт.). Но исключение из Союза писателей считаю неправильным, писатель он талантливый». «Виснущие предметы отягчают воздушный шар», — сформулировал Солженицын. Он пренебрег дружбой со Львом Копелевым, бывшим товарищем по «шарашке», неуважительно писал об Александре Твардовском, первом редакторе, не испугавшемся опубликовать его повесть. С пиететом Солженицын относился, пожалуй, только к своей второй жене и к Андрею Сахарову, да и его умудрился глубоко оскорбить нападками на Елену Боннэр. Так Солженицын и воспарил на своем шаре, не отягощенном виснущими предметами, к вершине, на которой в гордом одиночестве реет знамя «великого писателя». А из Симонова-союзника, многими своими поступками ясно показавшего, на чьей он стороне, Солженицын собственными руками сотворил врага. Оскорбленный, преданный (скажут, Солженицын ничего ему не обещал, но разве в обещаниях дело?), Константин Михайлович стал платить Александру Исаевичу той же монетой. И это довершило его образ консерватора и конъюнктурщика в глазах прогрессивной общественности. Солженицын останется в истории главным революционером, подтолкнувшим к разрушению общество, жившее по лжи, и благословившим возникшие на его руинах общества, живущие по другой лжи. А на светлой части воображаемого надгробия Симонова все-таки останутся строчки «От Москвы до Бреста нет такого места, где бы не скитались мы в пыли...».
Любовь ХАЗАН «Бульвар Гордона» http://www.bulvar.com.ua/arch/2013/19/518b87ebab7c7/
|
