Валентин Катаев

Между дудочкой и кувшинчиком

Шкловский назвал его завистником старым и подлецом, Чичибабин – негодяем, Лидия Чуковская – талантливым мертвецом, а Давид Самойлов сказал, что в его прозе все в порядке, только «внутри всего этого подохла мышь». Катаев не был безупречен, а некоторые его поступки с позиции нынешнего дня и вовсе объяснить невозможно. Но всякий, кто читал «Белеет парус одинокий», кто помнит «Разбитую жизнь», не может не видеть, что злодеи такой прозы не пишут.

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Валентин Петрович Катаев.
1934 год

Писателя в России только на одну половину делает талант. На другую – биография и репутация. И если таланта Катаеву было отмерено полной мерой, то биография с самого начала покатилась кубарем: жизнь, отравленная смертельным ужасом, требовала компромиссов, и он скоро научился не только идти на них, но и относиться к ним с бесстыдством записного циника. Неужели ему наплевать было на свою репутацию? Или он до такой степени презирал людей, что не считался с их мнением? Странная это была душа, сложная, на много замков запертая – и, может быть, за какими-то замками в самом деле тянуло мертвечиной. Он и сам писал в «Траве забвения» о том, как части его души оставались лежать мертвыми – одна на поле боя, другая – на кукурузном поле, где его едва не убила банда батьки Заболотного… ХХ век каждому отрубал душу по кускам. Кто что сохранял – тяжелый вопрос: кто-то держался за веру, кто-то – за собственное достоинство. Катаев, по своему же свидетельству, веру утратил еще в Первую мировую, о собственном достоинстве исчерпывающе говорит его совет Евтушенко не строить из себя целочку, отдающуюся по любви: «Будьте проституткой – ну вот как я». Что он сохранял, за что держался?

Юность поэта

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Валя и Женя Катаевы. Одесса. Перед Первой мировой войной

О своей семье Катаев писал с неизменной любовью и неизменной же тоской: и отца, и мать, и брата, и тетку он потерял при драматических обстоятельствах. Мать, Евгения Ивановна Бачей, талантливая пианистка, ушла первой, едва родив Вале младшего брата, Женечку, – умерла от гнойного плеврита, когда старшему сыну было всего шесть лет. Ее похороны, гроб с фестонами, похожий на коробку конфет, удушливый запах гиацинтов и тления врезались ему в память со всей остротой невозможной нелепости; описание похорон матери в раннем рассказе «Отец» дало критикам основания упрекать Катаева в неэтичности: бесчеловечная, мол, зоркость, нехорошо так.

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины

Маму осиротевшим мальчикам заменила ее сестра, тетя Лиля, Елизавета Ивановна. Она пообещала сестре вырастить племянников и обещание сдержала, пожертвовав личным счастьем. Катаев деликатно предполагает, что тетя Лиля была влюблена в их отца, но отец, сын священника из длинной священнической династии, человек строгого аскетического склада, был однолюбом и хранил верность ушедшей жене. Мальчики были присмотрены, одеты, накормлены – но Вале очень не хватало мамы; жена его рассказывала, что уже и взрослый он иногда запирался у себя в комнате и плакал: «Я вспомнил маму». Папа был на работе, тетя занята крошечным Женечкой; Валя оказался совершенно одинок. Может быть, потому он так быстро, как говорили тогда, отбился от рук: стал пропадать на улице, ввязываться в разнообразные неприятности, с таким юмором описанные потом в его прозе – чего стоит один взрыв в плите и прилипшая к потолку лапша. Он исследовал свой город, который потом воспроизвел в книгах во всех любовно сохраненных памятью подробностях. Петя Бачей, слоняющийся по Одессе и с восторгом

наблюдающий за ее многошумной и многокрасочной жизнью, – это почти сам Валя, и даже фамилию

Катаев ему дал мамину, а имя – папино.

В 9 лет он поступил в Одесскую пятую гимназию, где учился кое-как, а в подростковом возрасте даже и второгодничал. Он довольно рано начал писать стихи, которые пристраивал во все городские редакции, где эти стихи брали, и оттого печатал совершенно несносный вздор в «Одесском вестнике», органе Союза русского народа. Сам факт, что его печатают как настоящего поэта, очень поднимал тщеславного ребенка в его собственных глазах. Ребенок, впрочем, был не только тщеславный, но и вдумчивый, и любящий поэзию, и искренне желающий научиться хорошо писать стихи.

В 1914 году он откликнулся на приглашение журналиста Петра Пильского, который задумал подзаработать, устраивая для одесских дачников выступления молодых одесских поэтов: дачники изживали летнюю скуку, поэты получали слушателей, а Пильский – деньги. В компании выступающих был молодой Эдуард Багрицкий, ученик реального училища; так началась дружба на всю жизнь. Чуть позже к этому дуэту присоединился третий – маленький футболист из гимназии Ришелье Юрий Олеша. В тот же знаменательный год одесский поэт Александр Федоров познакомил Катаева с Буниным. Стихи юного одессита показались Бунину небезнадежными, Катаев стал ходить к Бунину в гости и говорить о стихах; встречи эти, подробно описанные в «Траве забвения», кончились довольно скоро: началась Первая мировая, и встревоженный Бунин покинул Одессу. Валя промыкался в гимназии еще один год, опять не сдал какие-то экзамены и, чтобы разрубить разом образовавшийся узел противоречий, записался в армию добровольцем.

Подпоручик

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Валентин Катаев. 1916 год

Его взял под свою опеку отец его возлюбленной Ирен, генерал Алексинский. Ирен – сиреневая – адресат его писем и стихов, прототип Миньоны в «Юношеском романе» и Ирен Заря-Заряницкой в «Зимнем ветре». Роман был наполовину выдуманный и кончился плохо – разрывом. Он вернулся с осточертевшего ему фронта осенью 1917 года – с дыркой от пули в бедре, с хроническим кашлем после газовой атаки, с Георгиевским крестом и Аннинским темляком на шашку «За храбрость», потерявший и веру, и романтические иллюзии. Он дослужился до подпоручика и решительно не хотел больше воевать, нигде и никогда. Он хотел жить, любить и писать стихи. Но время хотело от него, чтобы он воевал.

Одесса. Перед Первой мировой войной

Все поколение гимназистов-недоучек, студентов и молодых специалистов – офицеров военного времени, подпоручиков и прапорщиков – превратилось в военспецов-золотопогонников, которые нужны были и белым, и красным. С 1917 по 1920 год власть в Одессе менялась 14 раз; то еврейский погром, то изъятие оружия у населения, то мобилизация. Советская власть накатила ненадолго и откатила; весь 18-й год в городе было затишье – «глаз тайфуна», вспоминал он об этом времени. Одесса, оказавшаяся под властью гетмана Скоропадского, заключившего союз с австро-германцами, стала центром русской эмиграции – последним пунктом перед Константинополем, Берлином, Парижем. Сюда приехали Тэффи, Алексей Толстой, кабаре Никиты Балиева «Летучая мышь», приехал Бунин. Катаев снова зачастил к нему – оруженосец, паж, ученик; он теперь пробовал себя в прозе и читал Бунину свои рассказы, тот критиковал нещадно. Один из таких рассказов, «Человек с узлом», где рассказчик охраняет с винтовкой сарай с гвоздями, дал историку Александру Немировскому, автору опубликованного в Сети исследования «Гражданская война Валентина Катаева», основания утверждать, будто его герой служил в военной охране гетмана Скоропадского. Немировский видит Катаева убежденным монархистом, который пошел добровольцем в белую армию при первой возможности; нужды нет, что все возможности пойти добровольцем в белую армию Катаев долго и старательно игнорировал, потому что у него было занятие поинтереснее: учиться у Бунина, работать в газете, писать прозу и стихи. В 1918 году у него появились друзья и единомышленники – литературное объединение «Зеленая лампа», в которое вошли и друзья его, Олеша и Багрицкий, и другие молодые и талантливые поэты – Зинаида Шишова, Анатолий Фиолетов, Аделина Адалис, братья Долиновы, братья Бобовичи… «Зеленая лампа» выступала с публичными чтениями, билеты на которые разлетались стремительно, и устраивала закрытые встречи, где стихи читали только друг другу – и нещадно друг друга критиковали. Именно это время – странную паузу между войнами, полную стихов, любви, дружеских попоек, – Катаев всю жизнь вспоминал как время самого большого счастья.

Белый офицер

Все кончилось осенью 1918 года. Ирен сказала ему, что разлюбила.

Тоска была тяжелей черной глыбы,
И если бы вы поняли ее,
То разлюбить, я знаю, не смогли бы.

М.М. Зощенко и В.П. Катаев. 1955 год

Одесса. Вид города. Фотография начала 1890-х годов

Художник М.А. Файнзильберг, В.Катаев, М. Булгаков, Ю. Олеша, И. Уткин. 17 апреля 1930 года, день похорон Владимира Маяковского

Это он писал, когда кругом уже стреляли, в городе менялась власть – и наконец оказалась в руках у Добровольческой армии. Катаев, однако, не шел служить до последнего момента; два его автобиографических героя, Кутайсов из рассказа «Раб» и Чабан из «Прапорщика», попали в армию против желания, по мобилизации, весной 1919 года. Немировский полагает, что весной 1919 года мобилизаций в Одессе не было, а, стало быть, Катаев служил у белых по зову сердца; мобилизация, однако, была, о чем «Одесский листок» извещал 1 апреля (19 марта) 1919 года. Свежемобилизованные силы были моментально разгромлены – уже 3 апреля Катаев позвонил Буниным сказать, что город сдан. В Одессу вошел атаман Григорьев, офицеры прятались кто где, их убивали без суда и следствия, Катаев несколько дней прятался, и Александр Федоров вспоминал потом, что одолжил ему в это время свои штаны.

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Эдуард Багрицкий и Валентин Катаев. 1919 год

При советской власти Катаев, Олеша и Багрицкий пошли служить в Бюро украинской печати (информационное агентство, позднее ставшее частью Российского телеграфного агентства): рисовали плакаты, помогали придумывать культурную программу к празднованию Первомая. Бывших офицеров довольно скоро мобилизовали – и Катаев неожиданно для себя оказался заместителем командира батареи. Босые и плохо одетые солдаты разбегались по дороге, винтовки были от силы у половины войска, пушки были полуразбиты, лошадей не хватало, патронов тоже, а главное – не хватало артиллеристов, и вчерашний подпоручик Катаев неожиданно оказался чрезвычайно нужным военспецом. Повоевать ему не удалось и в этот раз: красных разбили еще на подъездах к станции Лозовой, и паническое бегство с поля боя мы тоже встречаем в катаевских рассказах дважды. В результате этого бегства он оказался в Полтаве, где встречался с Короленко, потом пропал – и вынырнул уже в Одессе, при белой власти, командиром передней башни белого бронепоезда «Новороссия». На бронепоезде он воевал еще три месяца, всю осень, пока тиф не выкосил прифронтовую полосу – и белых, и красных. Он бредил, когда его сняли с бронепоезда и увезли на автомобиле в Одессу, в госпиталь. Он едва учился стоять и ходить, когда белые ушли из Одессы, оставляя своих раненых и больных – на кораблях всем не хватило места. Когда пришли красные, он, офицер разбитой армии, еле передвигая ноги после тифа, отправился уже знакомой дорогой: в телеграфное агентство. Там он служил еще несколько месяцев, сочиняя Окна РОСТА, пока не попал в тюрьму как бывший офицер. Полгода Катаев просидел в одесской тюрьме, ожидая непонятно чего – скорей всего, расстрела; его случайно опознали как поэта и отпустили; сколько-то времени просидел с ним и брат. Впечатлений ему хватило на всю оставшуюся жизнь. От этого поколения офицеров, не уехавших из России, до старости не дожил почти никто: большинство перебили уже в 20-е, остальных достреливали в 37-м.

Он всю жизнь хотел написать об этом книгу «Ангел смерти»; написал уже в старости другую – «Уже написан Вертер». «А в наши дни и воздух пахнет смертью», – говорило заглавие каждому, кто помнил цитату.

Юморески Валентина Катаева (1968)

Настоящий железнодорожник

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Москва. Дворец труда профсоюзов на Москворецкой набережной. Здесь в 1920-е годы находилась редакция газеты «Гудок»

Осенью 1920 года Валентин Катаев, на всю жизнь испуганный полугодовым ожиданием смерти и выстрелами за стеной в одесской Чрезвычайке, снова поступил в телеграфное агентство. Теперь он вербует селькоров; некрологи, посвященные убитым бандитами селькорам, – неотъемлемая часть украинских газет 1920 года. В 1921 году умер от голода его отец, и Катаев уехал в Харьков, куда переводили агентство, – подальше от Одессы, от ЧК, от памяти. Из Одессы он вслед за начальством – Владимиром Нарбутом и Сергеем Ингуловым – перебрался в Москву, где начал работать в Наркомпросе, а затем устроился в газету «Гудок». А устроившись – перетянул в столицу всю свою одесскую компанию – и брата, и Олешу, и Ильфа; потом подтянулись еще несколько одесситов – Гехт, Бондарин, Кирсанов… Так началась знаменитая четвертая полоса «Гудка» и южнорусская школа в советской литературе. Молодые провинциалы, почти гасконцы, явились в опустошенную войной и эмиграцией столицу – и весело заняли опустевшее святое место. В «Гудке» они обрабатывали письма рабкоров, делая из каждой жалобы на каких-то учкпрофсожей живую и смешную историю; мотались по командировкам, знакомясь с жизнью транспортников по всей стране… В «Гудке» работал бывший врач Михаил Булгаков – тоже из вчерашних белых, тоже застрявший из-за тифа; они подружились – Булгаков звал Катаева «Валюн», тот его – «Мишунчик»; жена Булгакова кормила обедом всю голодную одесскую орду. Жила вся орда в комнате у Катаева на Чистых прудах, спали на полу на газетах – еще нищие, еще безбытные, хотя кругом уже начинался нэп.

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

Валентин Катаев. 1929 год

У Булгакова зимой гостила сестра, прелестная Леля; Катаев влюбился смертельно, моментально, страстно. Каток на Чистых, каток на Патриарших, кинематограф, театр, стихи, стихи, стихи – Леля, кажется, испугалась напора и сбежала от этой страсти в Киев, он ринулся за ней… Делал предложение, Булгаков посоветовал сначала заработать червонцев. Обиженный Катаев высмеял его в рассказе «Медь, которая торжествовала» и стал зарабатывать червонцы. Заработал и на новый костюм, и на штиблеты, и на хорошие обеды – вообще обзавелся бытом после стольких лет войны, тюрьмы, вшей, хождения босиком… В нем была невероятно сильна тяга к дому, быту, уюту, нормальному семейному устройству. Но Леля все равно отказала, и он стремительно женился на другой – художнице Анне Коваленко, которую одесская компания тут же прозвала «Мадам Муха». У Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях» мы находим следы их семейной идиллии в главе об инженере Брунсе, Мусике и гусике.

После «Гудка» Катаев уже мог писать сколько угодно и о чем угодно: рассказы, авантюрные романы (в 1925 году вся советская литература писала авантюрные романы) – особенно ему удавалась сатира. В том же, 1925 году, когда под напором нэпа затрещали слабые души бухгалтеров и кассиров, имевших доступ к казенным средствам, и началась эпидемия растрат, Катаев уловил флюиды времени и опубликовал роман «Растратчики», гротескный, злой и смешной; стало понятно, что в литературе появилось новое имя. Через два года он переделал роман в пьесу для Художественного театра, которому остро не хватало современного репертуара. Станиславский сначала искренне верил, что «Растратчиков» написал настоящий железнодорожник. Первая постановка провалилась: гротеск нельзя ставить как реалистическую пьесу, «по Станиславскому», тут уместнее были бы пресловутые трапеции с голыми боярами. Сотрудничество с театром, однако, продолжалось, и следующая пьеса, смешной водевиль «Квадратура круга», имела уже триумфальный успех, причем не только в России, но и во Франции и в Америке…

Счастливчик

Катаев писал о себе, что он счастливчик, родился с двумя макушками; и впрямь – он как-то спокойно миновал жуткий рубеж 1929–1930 годов, когда писателей коллективизировали и отправляли на производство, а недостаточно пролетарских выжимали из литературы. Катаев отправился писать для журнала «30 дней» сначала о сельскохозяйственной коммуне, затем о Днепрострое с Демьяном Бедным; наконец, попал на Магнитку – и там застрял. Короткой писательской командировки ему не хватило, он решил задержаться подольше – и выдал образцовый производственный роман «Время, вперед!» – один из немногих в этом жанре, которые вообще можно читать. Может быть, потому, что не друг с другом соревнуются в нем бригады, а со временем; оттого, что само время в нем рокочет, грохочет и несется вперед.

В.П. Катаев на заседании совета депутатов. 1947 год

Валентин Катаев. Страницы творчества

К 30-м годам на Катаева пролился золотой дождь. Он был молод, красив, силен, богат, талантлив, счастлив – его с удовольствием принимал в Италии Горький, его книги издавались огромными тиражами. Он получил квартиру в писательском доме, обставил ее мебелью модерн, над чем иронизировала Надежда Мандельштам. Он женился на Эстер Давыдовне, красавице совершенно голливудского типа, у него родилась дочь. Надежда Мандельштам писала о Катаеве 30-х: «Катаев, тоже умудренный ранним опытом, уже давно повторял: «Не хочу неприятностей... Лишь бы не рассердить начальство»...»

А на глазах у него друг юности и вечный соперник Олеша жил совершенно иначе: никак не вписавшись в новую реальность, он все больше пил – все больше счетов предъявлял правильному, успешному, социализированному другу. Все чаще они ссорились. Впрочем, сохранившиеся в архивах записки свидетельствуют, что Катаев помогал Олеше деньгами; Надежда Мандельштам рассказывает, что Катаев помогал деньгами Мандельштаму.

К.Г. Паустовский, И.А. Новиков, П.И. Чагин, В.П. Катаев, М.М. Пришвин. На 80-летии М.М. Пришвина. 1953 год

Странный эпизод катаевской биографии – его участие в работе над недоброй памяти сборником о Беломорканале; как вспоминает писатель Авдеенко, при отъезде Катаев сказал сопровождающим чекистам, что посмотреть канал ему толком не удалось, что надо было подольше остаться, – и сошел с поезда с палкой копченой колбасы и бутылкой водки, а вернувшись, никому ничего не рассказывал. В книге он – один из восьми соавторов в главе «Чекисты».

В середине 30-х один за другим начали уходить его друзья, коллеги, бывшие начальники. В 1934-м умер Багрицкий, в 1937-м – Ильф; в 1936-м репрессировали Нарбута, в 1937-м арестовали Лидию Багрицкую. Арестовали Ингулова. Арестовали Бабеля – кстати, выбивали у него показания на Олешу и Катаева. Катаев говорил потом, явно имея в виду Бабеля, что тот слишком высоко залетел – что от власти надо держаться подальше. Он заступался за кого мог – так, что его друг Фадеев кричал на него: не смей никого к себе пускать, не смей писать Сталину, я больше не могу за тебя заступаться. А сам Катаев был бывший белый офицер – для 30-х годов вполне достаточно, чтобы сесть и не выйти. Он ушел в детскую литературу, где можно было по-прежнему говорить о важном, не кривя душой и не рискуя собой, и сразу стал классиком. «Белеет парус одинокий» ведь не о революции, не о броненосце «Потемкин» – он о детстве, Одессе, море и счастье. Написать для детей хорошую книгу ведь можно только одним способом: рассказывая о том, что очень-очень любишь.

В 30-х он написал стихотворение, которое увидело свет только после его смерти:

Уже давно, не год, не два
Моя душа полужива…
…
Что невозможно быть живым
И трудно мертвым притворяться.

Дудочка и кувшинчик

Простое увеличение картинки Простое увеличение картинки

В.П. Катаев. Начало 1970-х годов

Притворяться мертвым – это была его тактика выживания. У него получалось. Настолько, что ходячие мертвецы считали его своим, и сам он все больше мертвел. И пил. Много пил. Это был такой способ справляться. Спьяну однажды поссорился с Булгаковым, тот сказал: «Валя, вы ж…» Булгакова, пишущего в стол, он уговаривал «вернуться в литературу» – он вообще часто пытался убеждать друзей, что надо писать правильно, чтобы начальство не сердилось, что не нужно героизма, что можно просто продаваться. Вениамин Каверин считал Катаева более даже безнравственным, чем душитель литературы Софронов.

В 1939 году, когда СССР занял Западную Украину и Западную Белоруссию, Катаев ездил туда корреспондентом. Получив доступ к архивным документам 1918 года, написал повесть «Я, сын трудового народа», о которой стоит сказать только то, что Прокофьев написал по ней оперу «Семен Котко»: политически правильный сюжет страховал от проработок, украинская фольклорная стихия и героическое содержание давали простор для творчества. Впрочем, сам Катаев от проработок застрахован не был: его трясли в 1940-м за «идеологически ошибочную» и «вредную» пьесу «Домик». Войну он провел на фронте – был корреспондентом «Правды», издал несколько книг. Потерял брата: Евгений Петров разбился на самолете.

Кажется, 1946 год окончательно надломил его – хотя он и был фронтовик, и георгиевский кавалер, хотя за плечами была большая война, уже третья в его жизни после Первой мировой и Гражданской. Но никто не заставлял его под пистолетом приветствовать постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», заявляя в печати, что от него в литературе повеяло свежим ветром; на кону сейчас стояла не жизнь, а возможность остаться в литературе, печататься, зарабатывать. Да, его самого прессовали и давили – и он сдал Зощенко и сохранил право публиковаться; беда в том, что купленное такой ценой право остаться в литературе само собой выбрасывает из нее. «Отвратительное содержание и жалкая форма, – писал Катаев о Зощенко. – Он деградировал как литератор». Он приезжал потом к Зощенко просить прощения – «я думал, ты все равно погиб, а я бывший белый офицер». И говорил – не бойся, ты меня не компрометируешь; Зощенко отвечал: «это ты меня компрометируешь», но простил, кажется. Павел Валентинович, сын Катаева, сфотографировал их вместе в одну из последних встреч – страшный, худой Зощенко и грустный, обрюзгший Катаев. Весь конец 40-х, в разгар холодной войны, он писал чудовищную публицистику про поджигателей войны и миролюбивый Советский Союз. И вдруг, когда казалось, что ничего хорошего он уже больше не напишет, он сочинил классическую сказку про цветик-семицветик – в 1949 году, мрачном, зажатом, задавленном – легкую и прелестную:

Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли –
Быть по-моему вели.

Цветик-семицветик.(1948)

В 1949–1950 годах его снова взялись прессовать за «Катакомбы», они же «За власть Советов», – третью часть будущей тетралогии «Волны Черного моря», рассказ о партизанах в одесских катакомбах. Бубеннов ругал его аж в двух номерах «Правды» подряд; сам Сталин счел, что Гаврик – неподходящее имя для партийного работника… Катаева фактически вынудили переписать книгу заново, осветив руководящую роль партии. Катаев послушно осветил и испортил книгу. Так же как и Фадеев послушно вписал руководящего коммуниста в «Молодую гвардию».

Может быть, поэтому в 1951 году появилась новая сказка, «Дудочка и кувшинчик», – идеальное изображение писательской судьбы Катаева: у тебя может быть или дудочка – твое художественное мастерство, или кувшинчик – полное благополучие. А так, чтобы и дудочка, и кувшинчик – это не выйдет. Он всю жизнь пытался совместить дудочку с кувшинчиком, и выходила ерунда. Но иногда дудочка начинала петь что-то свое, печальное, пронзительное, и в эти времена Катаев был сам себе равен.

Сила и страх

Его не особенно любили, и он это понимал. Похоже, он по-настоящему любил только жену, детей и нескольких друзей юности. Для остальных был одесский, бандитский, мефистофельский шик. Впрочем, этот мефистофельский шик не помешал ему на старости лет – Катаеву было уже под 60 – поступить в Институт марксизма-ленинизма и конспектировать классиков: можно, конечно, расценить как обращение к ленинской норме после смерти Сталина (отсюда – и «Маленькая железная дверь в стене», и «Лонжюмо» Вознесенского), а можно – как ступень карьеры: без этого он вряд ли бы стал потом редактором «Юности». Говорят, Хрущев хотел его поставить во главе Союза писателей, но Катаев наотрез отказался.

«Юность» печатала молодых и талантливых; в «Юности» были свежие силы, задор и ощущение новизны. Катаев возился с молодежью – и, кажется, завидовал им. Может быть, и новый Катаев – неожиданный, необычный, европейский – не состоялся бы без этой возни с молодежью, без тайного соперничества с ней. Это он писал как-то мимо текущего литературного процесса, решая свои собственные задачи, не задумываясь, что скажут читатели и критика. Это был диалог с ушедшими великими, которых он знал, с собственной юностью, с современной западной и дореволюционной русской литературой – с чем угодно, только не с литературой советской. Даже повесть о Ленине оказывалась на поверку повестью о мирной Европе перед Первой мировой – Европе его юности, Европе первых аэропланов и автомобилей, о Париже, о Капри… Он продолжал, как некогда в магнитогорской повести, бороться со временем, спрашивая себя, может ли память его преодолеть, – и в самом деле преодолевая время.

Но он жил в Советском Союзе, где писателя делает не только талант, но и репутация. А для того, чтобы печатать свое, талантливое, репутацией приходилось поступаться – и он спокойно, цинично делал то, чего от него хотели: голосовал за исключение Лидии Чуковской из Союза писателей, напечатал отвратительную статью о Солженицыне – хотя времена были не расстрельные, хотя на кону уже была не жизнь, а привычный уровень комфорта, загранпоездки, покой. Анатолий Рыбаков вспоминал: «Мы иногда гуляли с ним по Переделкину, беседовали, я поражался его страху перед властью. Как-то я высказал весьма невинное, но свое суждение о каком-то литературном событии, он остановился, с испугом посмотрел на меня: «Что вы говорите? Как можно? Ведь об этом есть решение ЦК!» У него так и жил всю жизнь в душе сходящий с ума от страха Петя Синайский из рассказа 1922 года – Петя, который в кабинете у следователя ЧК встает в третью танцевальную позицию и загадывает, что если так стоять и не шелохнуться, то все обойдется и он останется жив. Он всю жизнь носил в себе Ангела смерти – и всю жизнь боялся смерти, потому что не знал ничего лучше жизни. То ли сиротство его таким воспитало, то ли бесконечная война вместо юности, когда другие учатся в университетах и влюбляются, – но он не видел никаких смыслов вне жизни, выше жизни, стоящих того, чтобы за них умирать. Он знал только, что жизнь стоит того, чтобы жить, – он ценил ее выше всего на свете – жизнь, полную вкусной еды, остро пахнущих цветов, путешествий, любви, – «единственную, неповторимую жизнь», как написал он еще в 20-х.

Он потому и остался в литературе, а не исчез из нее, как какой-нибудь Бубеннов, что эту жизнь он умел увидеть неимоверно зоркими глазами, и сохранить невероятно мощной памятью, и передать выпукло и живо, по-бунински стереометрично, – «чудесную, ничем не заменимую жизнь».

Он много лет подряд выбирал самосохранение – ради жизни. А оно обернулось саморастратой – и, может быть, потому так горек его взгляд на фотографиях последних лет, и название лучшей, наверное, его книги, «Разбитая жизнь», обретает совсем другой смысл, и вполне заслуженная им слава большого писателя имеет не просто горький, а невыносимо желчный оттенок. Потому что писателя только наполовину делает талант, а на другую половину – личный выбор между дудочкой и кувшинчиком, между жизнью и тем, что выше жизни.

Ирина ЛУКЬЯНОВА http://www.russkiymir.ru/russkiymir/ru/magazines/archive/2012/12/article0006.html?print=true

Известный советский писатель, чей белый парус белеет над Одессой

Простое увеличение картинки