Поэт и бард
Лауреат конкурса туристской песни I Всесоюзного похода молодежи в Бресте (1965)
Лауреат II Всесоюзного конкурса на лучшую туристскую песню (1968)
"Прощание с родиной". Запись барда от
1988
В конце 60-х я
сразу полюбил ранние песни Евгения Клячкина, не зная их автора. "Сигаретой опиши
колечко", "Не гляди назад", "Ты наверно, права" сразу запали в душу и остались
там навсегда.
Впервые же я
увидел Клячкина на передаче "Музыкальный ринг" в конце 80-х. Новое поколение
молодежи его уже не знало, и с удивлением спрашивало о том, кому сейчас нужны
его песни. А Евгений волновался и все пытался что-то доказать мальчикам,
воспитанным на роке и не желающим понимать другое.
В 1990 г. Евгений
Клячкин эмигрировал в Израиль, где в 1994 году трагически погиб при купании в
море.
Евгений Клячкин родился в Ленинграде 23 марта
1934 года.
Его отец был помощником мастера на ткацкой фабрике, мать работала в аптеке. В
апреле 1942 года мать умерла, отец был на фронте, и Женю эвакуировали из
блокадного Ленинграда в Ярославскую область, где он воспитывался в детском доме.
В сентябре 1945 года отец забрал Женю в Ленинград.
В юности Женя увлекался легкой атлетикой. "Я окончил школу с серебряной медалью,
— рассказывал он о себе. — Когда ее вручали, одна из моих знакомых девочек
сказала: "Надо же, а я думала, ты умеешь только на турнике вертеться". Большего
комплимента я никогда в жизни не слышал…"
В 1957 году Евгений с отличием окончил Ленинградский инженерно-строительный
институт, работал инженером-проектировщиком в строительных организациях
Ленинграда. Стихи начал писать с раннего возраста. Однако свои первые "бардовские"
песни сложил в начале 1960-х годов на стихи других, любимых и почитаемых им
поэтов — Бродского, Кузьминского, Вознесенского, Горбовского…
Позже он писал песни преимущественно на собственные стихи. В период
полулегального существования, когда создавались клубы авторской песни, Клячкин
часто выступал, участвовал в фестивалях и полуофициальных концертах. После
перестройки, когда бардовский «андеграунд» всплыл, наконец, на поверхность, его
голос зазвучал в больших концертных залах.
Евгений Клячкин умел удерживать неослабевающее внимание аудитории. Серьезные,
трагические мотивы в его программах сменялись песнями-шутками. Зарядив зал
весельем и смехом, он вновь бросал слушателей в пучину драматических
переживаний, очищая души веянием высоких человеческих чувств. Свои концерты
Евгений, как правило, начинал с разговора, завязывая с аудиторией доверительные
отношения. Немного рассказывал о себе и своих песнях, шутил.
В интервью Клячкин рассказывал: "Искренность — великий критерий. Можно где-то
коряво сказать, неудачно, но если правду — все равно услышится. Это главное, на
чем зиждется авторская песня. И еще держится она на слушателе. На людях, для
которых как живой глоток — думать. Наше движение — не увлечение, а возможность
услышать слово, которое отзовется в тебе — ищущем. В пишущем человеке
обязательно должны быть этот заряд, эта убежденность, что его песня — открытие.
"Что посмеешь, то и пожнешь". Правда, с чем посмеешь, с тем и выйдешь на
эстраду. Если не веришь себе, не уверен, что говоришь как гражданин, — нечего и
делать на сцене. Я полагаюсь во многом на себя, выступая на больших сценах. И
так нужно, ибо — честно. Я чувствую за собой огромную ответственность.
Во-первых, мне стыдно. Перед Володей Высоцким, Юрой Визбором, перед памятью тех,
кто ушел. Что они не добежали, не успели, а делали святое дело.
Желание досказать. Не только им воздать должное,
но и дело, дело продвинуть. А во-вторых, наша задача и задача культуры сегодня -
быть самим на высоком уровне, не низводиться до среднего, а не отрываясь от
зала, от зрителя, подтягивать его за собой. Зал — не потребитель. Песни пишутся
для себя. Но и для людей. Для думающих людей. Но я и как автор песен, и как
профессионал-исполнитель могу оказаться в любой аудитории. Подготовленной,
ждущей от меня новых песен, и той, что слышит такие песни в первый раз. Я знаю,
видел - после этого в душах остается след. И я считаю своей обязанностью, для
кого бы я ни пел, — в отпущенные мне два часа заставить зрителей поверить, что
все они - умные, хорошие, интересные люди или могут такими быть, и говорить с
ними о важном в нашей общей жизни. Не потрясать людей я хочу, а двигаться вместе
с ними дальше. Сколько успею, до чего добегу".
Произведения Клячкина — убедительные свидетельства незаурядности его личности и
таланта. Он много читал, любил слушать классическую музыку и джаз, восхищался
исполнительским мастерством группы "Битлз", ходил на художественные выставки, а
в архитектуре разбирался на гораздо более глубоком уровне, чем того требовала
его профессия строителя.
В апреле 1990 года Евгений Клячкин с семьей эмигрировал в Израиль, хотя и
понимал, что в Израиле ему не избежать невостребованности. Однако, бывшие
соотечественники знали и помнили его. Он много ездил по израильским городам с
концертами. Был с гастролями в США.
30 июля 1994 года Евгений Клячкин утонул, купаясь в Средиземном море. Просто
ушел в море и не вернулся — в воде у него остановилось сердце.
В 1994 году о Евгении Клячкине был снят документальный фильм "Парафраз".
ИНТЕРВЬЮ С ЕВГЕНИЕМ КЛЯЧКИНЫМ: "Я УШЕЛ НЕ ОТ ТЕХ, КТО КРИЧАЛИ "ЖИДЫ".
Хадашот - Израиль, 14.01.1992
Когда я приехал полтора года назад, эйфория две недели. Теперь у новоприбывшего
она продолжается два дня.. Когда заканчиваешь свои отношения с министерством
абсорбции, остаешься с жизнью один на один. Полагаешься только на себя. И
пользуешься тем, что к этому времени сам приобрел: язык, знания, возраст. Что
есть, то и есть. Слабый ты или сильный, нежный или обладаешь локтями - живи с
тем, что есть.
У меня был один печальный опыт. Слава Богу, что был, и - слава Богу, что один.
Меня пригласили попеть в маленький ресторанчик "Русалка" на тель-авивской
набережной. Я согласился. То, что мои песни не созданы для ресторана, это я знал
и раньше. Да ко всему прочему, еще и треть посетителей не понимала по-русски.
Мои проблемы мало кого волновали.
— Ваш многолетний песенный перерыв в Союзе все-таки был связан с
"нетворческими" причинами?
Мне в 1986 году на ленинградском телевидении некий тип с комсомольским значком
задал вопрос: Вот вы были кумиром в шестидесятые. Потом вы куда-то исчезли и
упустили как минимум два поколения своих слушателей. Что вы собираетесь делать в
связи с этим?"
Меня этот вопрос взбесил. Я сказал, что он мог бы его и пожестче сформулировать,
и спросить, например, так: "Вот ты был бардом, потом тебе связали руки, вбили в
рот кляп и так продержали двадцать лет. А потом развязали и сказали: вот ты стал
на двадцать лет старше и волосы у тебя уже седые, да и люди тебя уже забыли. Что
ты теперь будешь делать?".
— Женя, а руки действительно связали?
Действительно. Я не исчез со своими песням, меня исчезли. Я спел в конце
шестидесятых годов песню, в которой говорилось, что я прожил в этой стране
жизнь, только чью - не пойму. Я знал, на что иду. Ведь в этой песне я эмиграцию
поддержал. Спел эту песню у себя в Ленпроекте, а на следующий день меня вызвали
в отдел кадров. Там сидел человек, типичный такой, с внимательным взглядом. Он
что-то мне говорил, неважно что - все уже было решено заранее. А решено было
меня не трогать. Я остался работать на своем месте, но концертов мне больше не
давали.
Конечно, напрямую мне никто ничего не запрещал. Но то в зале перед моим
выступлением труба лопалась. То я три часа летел на самолете на свой концерт, а
там ключ от зала не могли найти. Словом, я все понял. Спокойненько так все
обтяпано, культурненько. И пожаловаться не на что. Изредка попеть все же давали,
так, в глуши где-нибудь. Чтобы не делать из меня в глазах народа мученика, чтобы
не плодить в стране диссидентские настроения.
— Но ведь можно было еще тогда уехать?
Да, но ведь мучим был идеей, что еще нужен, что людям совсем будет туго без
этого неподцензурного слова. И надежда на лучшие времена еще теплилась. А потом
меня вроде как опять выпустили, но надежд я не оправдал. Спел:
...Мне говорят, ну что ты здесь торчишь,
Пока, как вольный бард хрипел насмешливо,
Открыты Вена, Лондон и Париж...
Спел я эту песню. А после концерта подходит такой маленький человечек, он вроде
в этом зале пожарным служил. В руках магнитофон. Ткнул пальчиком и сразу на эту
песню "попал". И хихикает так гнусно: записано, мол, записано. Я его напрямик
спрашиваю: ну что, понесешь? А он: "Да я не оттуда". Но понять, гад, дал - кому
надо, тому все известно.
Опять меня в отдел кадров вызвали. Тот же чиновник упрекал: что, у вас других
тем нет? Вы же профессионал, есть о чем писать. Да и читаете не то, что надо.
Это он мне напомнил, что у меня два привода в КГБ было по поводу того, что я
читал прямо в автобусе книжки издательства "Посев". Неблагонадежный, одним
словом, человек.
— Так и созрело решение уехать?
Да, именно созрело. Я не мог больше жить в стране сплошной лжи, где даже наши
кумиры Евтушенко и Вознесенский лгали. И им, и всем людям в России стыдно должно
быть от одного того, что там создано и поддерживается общество "Память". Я
написал в одной из своих песен:
Я ушел не от тех, кто кричали "жиды",
А от тех, кто молчал, когда эти кричали...
К этому мне добавить нечего…
О ЕВГЕНИИ КЛЯЧКИНЕ РАССКАЗЫВАЮТ ЕГО ДРУЗЬЯ.
Александр Городницкий
В музыкальном творчестве Евгения Клячкина цикл песен на стихи Иосифа Бродского
занимает особое место. Поэзия Бродского, крупнейшего русского поэта нашего
времени, как будто совсем не нуждается в гитарном сопровождении. Давид Самойлов
сказал как-то: "Настоящим стихам гитарная подпорка не нужна". Да и сам
Нобелевский лауреат неоднократно высказывал свое равнодушное отношение к жанру
авторской песни.
Что же побудило Евгения Клячкина, автора многих популярных песен на собственные
слова, обратиться к сложной и, на первый взгляд, далекой от песенного мира
поэзии Бродского? В чем причина того, что, именно благодаря музыке Клячкина,
написанной к поэме "Шествие" и некоторым другим стихам Бродского в начале
шестидесятых и в семидесятые годы, стихи эти, ни разу не опубликованные в печати
в те "застойные" времена и бывшие достоянием сравнительно узкого круга
московских и ленинградских интеллигентов, сразу стали популярны и известны по
всей стране? Хорошо помню, как в сибирской тайге и ленинградских электричках
геологи, туристы, студенты распевали в ту пору чеканные строки: "И значит, не
будет толка от веры в себя да в бога, и значит, остались только Иллюзии и
Дорога". Появившиеся в то глухое безвременье песни Клячкина на стихи Бродского,
вместе с песнями Галича, Окуджавы, Кима и раннего Высоцкого, заложили основы "Магнитофониздата",
вызвали множество подражаний и послужили великому делу приобщения к истинной
поэзии людей от нее далеких.
Дело, видимо, прежде всего, в чутком поэтическом слухе Евгения Клячкина, его
редкой музыкальной одаренности, давшей возможность извлечь для слухового
восприятия внутреннюю сложную, но гармоничную мелодию стихов Бродского во всей
их многоплановой полифонии. Ему, как никому другому, удалось уловить не только
музыку самих стихов, но и авторскую манеру их чтения. Мне неоднократно
приходилось слышать, как Бродский читает свои стихи, и мне кажется, что при всей
внешней непохожести пения Клячкина на глуховатый, чуть завывающий голос
читающего поэта звук гитарной струны, щемящий, иногда кажущийся резким до
диссонанса, внезапная смена лирической плавной мелодии ("Ах, улыбнись, ах,
улыбнись, вослед взмахни рукой") драматичным и напряженным мотивом ("Жил-был
король...") создают близкое по знаку к авторскому чтению силовое поле. Услышав
хотя бы раз в музыкальном прочтении Клячкина эти стихи, или такие, например, как
"Ни страны, ни погоста" или упомянутых уже "Пилигримов", в мелодии которых
слышатся вагнеровские отголоски уже не хочется слушать их иначе. Так поэзия
Бродского, взятая "с листа", получила как бы отдельное звуковое существование.
В песнях на стихи Бродского полностью реализовался безусловный талант
Клячкина-композитора, автора удивительных мелодий ("Баллада короля", "Ах,
улыбнись", "Романс Скрипача" и многие другие). Талант этот сочетается с высоким
вкусом в музыкальной интерпретации сложных поэтических монологов, где голос
автора неуловимо переплетается с голосами его театральных героев - Арлекина,
Коломбины, Честняги, князя Мышкина - и вновь возвращается к их создателю,
человеку, как и они, обреченному на одиночество и непонимание во враждебном ему
мире, сам воздух которого для него губителен.
* * *
Как-то мне позвонили из Дворца культуры Первой Пятилетки и предложили выступить
вместе с другими ленинградскими бардами на концерте "Авторской песни". Я
согласился, хотя и был удивлен, что пригласили накануне концерта. Приехав во
Дворец культуры, я увидел публику, прямо говоря, нетипичную для концертов
авторской песни, - модные молодые люди, роскошно разодетые секс-бомбы, никаких
штормовок и других признаков "своих". Зайдя за кулисы, где уже сидели Кукин,
Полоскин и Клячкин, я узнал, что на самом деле должен был состояться очередной
концерт джаза под управлением Иосифа Вайнштейна, на который публика и собралась,
но Вайнштейн заболел, и дирекция, не захотевшая отменить концерт, решила
заменить джаз чем-нибудь не менее популярным. А поскольку наиболее популярной,
как объяснили директору клуба в Управлении культуры, была авторская песня, он
решил выйти из положения с помощью бардов, о чем публика предупреждена не была,
и мы, кстати, тоже.
Далее произошло следующее. Первым вышел на сцену улыбающийся Борис Полоскин,
весьма популярный в ту пору среди питерской молодежи. Не успел он запеть свою
коронную песню "Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи", как в
зале раздались свист и крики. Вторую песню ему просто не дали петь, прогнав со
сцены. Вторым вышел Юрий Кукин. Он попытался было начать "Ты что, мой друг,
свистишь", но при этом действительно раздался такой оглушительный свист, что
бедный Юра тоже ретировался. В зале кричали и топали ногами. Клячкин на сцену
выходить отказался. Что было делать? Концерт явно срывался. Тогда я вышел на
сцену и поднял руку. Поскольку вышел я один, без аккомпаниатора (играть мне
должен был Женя Клячкин), то зал решил, что я либо из публики, либо от
администрации. Шум понемногу стих.
- Дорогие друзья, - сказал я, - насколько я понимаю, дирекция Дворца самым
бессовестным образом обманула вас. Вы пришли на джазовый концерт, заплатили
деньги, а вам вместо этого подсунули каких-то безголосых певцов, которые и на
гитаре-то толком играть не могут, верно?
- Правильно - закричали в зале. - Врежь им!
- Так вот, - продолжал я, - мы полностью разделяем ваше возмущение. Нам,
ленинградским бардам, сказали, что мы будем выступать перед аудиторией,
понимающей песенную поэзию. А если бы мы знали, что в зале будут такие скоты,
как вы, мы бы рта не раскрыли.
С этими словами я ушел. Что началось в зале! Рев и топот ног. На сцену полетели
какие-то огрызки. Не менее пяти минут продолжались свист и топот, которые затем
неожиданно перешли в скандирующие хлопки. Аудитории плюнули в морду, и она
поняла - что-то не так. Вызывали на сцену. Когда я вышел снова, в зале
воцарилась мертвая тишина. Я позвал Клячкина, и мы спели "Над Канадой небо
сине". Зал взорвался аплодисментами. Потом мы спели "Снег", "От злой тоски". То
же самое. После меня снова вышел Кукин. На этот раз его провожали овациями.
Вечер прошел "на ура".
Юрий Андреев
Евгений Клячкин так сформулировал свое кредо: "Эстрадные песни работают четко на
то дело, для которого предназначены. Верить им не обязательно. С нашей песней -
все наоборот. Она претендует на доверие, она обязана его вызывать. И если что-то
не сработало, то это брак не только в нашей работе, но и внутри самого
человека... Искренность - великий критерий. Можно где-то коряво сказать,
неудачно, но если правду - все равно услышится. Это главное, на чем зиждется
авторская песня. И еще - держится она на слушателе. На людях, для которых как
живой глоток - думать".
Он верно определил пафос, родовые черты авторской песни. Но помимо них в песне
существует и личностное, каждый раз иное начало. Полагаю, с первых же гитарных
тактов любой, даже самый неискушенный слушатель скажет, что сейчас прозвучит
песня Булата Окуджавы, а сейчас - Владимира Высоцкого. Евгений Клячкин - яркий
представитель ленинградской школы авторской песни с ее подчеркнутым вниманием к
интеллектуальной стороне нашей духовной жизни, с высокой культурой, по традиции
стоящей за плечами лучших из ее авторов-исполнителей. И вместе с тем в ряду
ленинградских авторов он резко индивидуален, отличается "лица необщим
выраженьем", его песни узнаются с первых же аккордов. Евгений Клячкин - до мозга
костей современный горожанин, дитя большого города. Его творчество нервично
подвижно, его метафоры, фактура его поэзии - из городской жизни, его духовная
история - это история его города, героическая и трагическая одновременно.
Михаль Арье
В момент знакомства внешность Клячкина не показалась мне романтической. Скорее,
даже при всей интеллигентности — немного "простоватой". Но когда он запел, лицо
его преобразилось. На лесной поляне у костра сидел самый, что ни на есть
настоящий романтик, который, не таясь, с неподдельной искренностью делился с
нами сокровенными мыслями и переживаниями…
— …Музыка — моя, стихи — Иосифа Бродского, — произнес Женя и запел "Пилигримы".
— Это — того самого, которого за "тунеядство" судили, — сообщила мне на ухо
подруга, напоминая о недавнем, получившем широкую огласку событии.
В ту пору в России под статью "за тунеядство" попали многие писатели, поэты и
художники.
"И, значит, осталась только Иллюзия и Дорога…", — пел тем временем Клячкин.
Я впервые тогда "живьем" как будто бы услышала голос Бродского. Его произведения
в то "застойное" время нигде не печатали. И, соответственно, стихи его знали
лишь в узком кругу приближенных к нему лиц. Впрочем, заинтересовавшись в
памятный вечер на даче поэзией Бродского, я вскоре добыла его небольшой сборник
в "самиздатовском исполнении".
Евгением Клячкиным на стихи Иосифа Бродского написаны несколько песен. И он,
даже выступая со сцены Домов культуры на официальных концертах, всегда объявлял:
"стихи — Иосифа Бродского", несмотря на то, что порой это было небезопасно.
Бродский в России довольно долго считался на уровне структур власти — "персоной
нон-грата". В дни судебного процесса над Бродским Женя, выйдя на сцену, спел
"Пилигримы", хотя составители концертной программы перед этим строго
предупредили его, чтобы он этого ни в коем случае не делал.
Владимир Фрумкин. Из книги "Певцы и вожди"
Следующей ступенью моих "песенных университетов" стало знакомство и общение с
авторами песен. Первым был Евгений Клячкин, который в один прекрасный день
явился в ленинградский Дом композиторов на Герцена, 45 (ныне Большая Морская),
чтобы брать уроки гармонии в семинаре самодеятельных композиторов. Я как раз вел
этот предмет, и Женя попал ко мне.
Прошло два-три месяца, и я посоветовал своему ученику бросить это дело. Наши
занятия походили на попытки засадить в клетку вольную певчую птицу. Я объяснил
Жене, что каноны классической гармонии могут спугнуть его интуицию, что именно
незнание этих канонов помогает ему находить свежие гармонические краски,
прихотливые тональные сдвиги, каких и днем с огнем не сыщешь в песнях советских
композиторов-профессионалов. Так или иначе Клячкин, хотя и был по натуре упрям и
обидчив, моим доводам внял и на Герцена, больше не появлялся. Но мы продолжали
общаться, Женя периодически показывал мне свои новые песни. Он был, несомненно,
одним из самых музыкальных авторов в славной бардовской плеяде 60-х – 70-х
годов.
Как поэт он был слабее, и поэтому на меня, уже начинавшего понимать литературную
природу нового жанра, производили большее впечатление его песни и композиции на
слова Бродского, которые Клячкин, презрев грозившие ему неприятности, исполнял
на своих концертах, гигантски расширяя круг поклонников опального поэта*.
"Кого вы больше всего цените из ленинградских бардов?" – спросил я однажды у
Высоцкого. "Пожалуй, Клячкина, – ответил Володя. – Такая интересная музыка у
него, прямо завидки берут".
Дмитрий Сухарев. Из эссе «Введение в субьективную бардистику»
В мае 1973 года, когда грядущий поток еще ничем себя не обозначил, Евгений
Клячкин написал песню "Прощание с родиной".
Евгений Клячкин полный
концерт + за кулисами в ДК МЭИ 18.01.1990 (2 часа 17 мин)
Меньше года прошло с того дня, как навсегда уехал Иосиф Бродский. Видимо, Женя
примерял на себя судьбу преданного родиной поэта. Бродского он пел всю жизнь -
тот был недораспознанным юниором, когда Клячкин написал первую песню на его
стихи. В 73 году число таких песен приблизилось к двум десяткам.
"Кстати, - писал позднее Юрий Кукин, - поэзию Бродского страна узнала, как это
Иосифу ни обидно было бы, во многом из-за песен Клячкина на его стихи".
Стихи для песни прощания Клячкин написал сам.
Я прощаюсь со страной,
где
прожил жизнь - не разберу,
чью.
И в последний раз, пока
здесь,
этот воздух, как вино,
пью.
Песня без иллюзий. Здесь - своя, общая боль, здесь - "я и слякоти твоей рад",
там - ничего не известно. Кто знает, будет ли она в радость, тамошняя
непыльность. Но:
Быть жестокой к сыновьям -
грех,
если вправду ты для них -
мать.
Это главное: невыносима жестокость родины. Больше не могу терпеть. Всё, хватит,
прощай, уезжаю. И никуда не уехал.
Написал, спел, поставил точку. Выстрадал песней муку прощания. После чего прожил
на родине еще 17 (семнадцать!) лет и уехал только в 1990-м.
К тому времени с отъездами уже не было проблем. Советский Союз признал своё
поражение в холодной войне и доживал последние дни под диктовку победителей.
Честные российские немцы перебирались из целинных совхозов в непонятную им
Германию. Самые шустрые из Жениных соплеменников успели осознать, что зов
предков не так призывен, как звон марок и шелест баксов. За ними в сытые страны
потянулись спецы.
А Клячкин всё не уезжал.
Понемногу стало забываться, как прощались навсегда. Появилась сперва
теоретическая, потом и реальная возможность видеться с уехавшими. Бросилось в
глаза, как приветливо-далеки они от наших забот, как охотно дают советы, от
которых болит голова.
Клячкин продолжал тянуть.
Потом вдруг оскорбился на то, что Ельцина вывели из состава политбюро, и махнул
в Израиль. Нашел на что обидеться.
Наталья Кане
В 60-е годы "востоковцы" очень много ездили по стране. Тогда еще не было
фестивалей, да в те времена их еще и не могло быть. Эти гастроли были
полулегальными, всю ответственность делили между собой сторона приглашающая и
представитель клуба "Восток", сопровождающий авторов.
Теперь известно, что все, связанное с авторской песней, находилось под неусыпным
контролем КГБ. Но не очень-то мы понимали тогда, насколько это серьезно. К Жене
у ведомства всегда был особый интерес. Казалось бы, лирик, романтик... И
проявилось пристальное внимание еще до песен на стихи Бродского. Но эти люди не
ошибались. Диссидентство было написано у Жени на лбу. Профиль и фамилия их тоже
настораживали. Поэтому первый вопрос, заданный "уполномоченным" по "Востоку", -
каков моральный облик Клячкина? Откуда у него такие упаднические стихи, может
дома что не так? И я с жаром убеждала, что не знаю более примерного семьянина,
любящего отца, более морально устойчивого, верного принципам...
Так вот, о гастролях. Вспоминается поездка в Ригу. Женя приехал с женой и
маленькой Мариной. Это была очень красивая семья - очаровательная блондинка
Люся, глазастая Маринка и красавец Женя: "Мариночка, чем пахнут волосики у
маленьких девочек? Нет, не мылом, а воробушком".
Концерт проходил на Зимнем стадионе, народу - тьма. Женю засыпали записками,
поклонницы ходили следом и шептались, рассматривая Люсю.
Принимал нас Обком комсомола Латвии. Только в день отъезда они сознались мне,
как много неприятностей было у них с компетентными органами. Затребовали тексты
песен, но самую криминальную по тем временам - "Песню об утреннем городе" -
пропустили. А в Ленинграде ее не разрешали петь со сцены из-за слов "...этот
город - он тяжелодум...". Нельзя так о колыбели революции! Латвийские спецы не
уловили этих глубоких ассоциаций...
На юбилей клуба "Под интегралом" в новосибирский Академгородок наша делегация
опоздала. Мы знали, что Женя уже там, он приехал раньше с сольными
выступлениями. Встретились только на второй день праздников - а праздновали
очень широко. В пустом фойе ДК "Академия" стоял грустный Женя, непривычно
неразговорчивый и даже растерянный.
- Женя, разве ты не остаешься на юбилей?
- Нет, я уезжаю. Меня очень плохо приняли. И больше ничего не объяснил.
Потом нам рассказали, что, оказавшись перед залом, в котором, кажется, не было
слушателя с ученой степенью ниже доктора наук, Женя задумчиво произнес:
- Что бы мне вам такое спеть?.. Попроще... Боюсь, что многое вы просто не
поймете.
Зал несколько оторопел и, что не удивительно, принял его прохладно. Но после
Жениного отъезда среди "академиков" разгорелись жуткие споры. Образовалась
команда "клячкинистов", которая постоянно спорила с командой "визбористов".
Причем к "клячкинистам" примкнули в основном те, кто критически принимал его на
концерте. "Визбористы" не принимали Клячкина в принципе, в основном потому, что
его было сложно петь хором.
Вообще сейчас трудно себе представить, сколько в то время было ортодоксов. Они,
например, говорили: "Если нельзя петь у костра, это не наш автор". Позже
журналист Юрий Визбор очень тепло написал в журнале "Кругозор" об авторе из
Ленинграда Евгении Клячкине, чем примирил спорщиков...
Первый абонементный концерт в клубе "Восток". Одно отделение - оркестр под
управлением Анатолия Бадхена, другое - Евгений Клячкин. Как такое могло быть?
Только сейчас все встало на свои места: клуб был наблюдаемой площадкой ("как
здорово, что все ВЫ здесь сегодня собрались") и на нее разрешалось выпустить
наблюдаемого автора. Именно из-за такой вот избранности и мог выступать у нас
Высоцкий, именно поэтому на сцене можно было говорить и петь почти всё почти
всем. Категорически запретили только Галича и Окуджаву.
Женя выстоял этот концерт как настоящий мужчина. Он и тогда, и позже говорил то,
что думал. Даже если что-то не нравилось и тем, кто его не любил, и тем, кто
любил.
Михаил Кане
Принимаем гостей из московского КСП. Впрочем, может быть, он еще так и не
назывался. В кафе ДК пищевиков общаемся, поем песни. Известный спор жителей двух
столиц: "У кого вода мокрее?", хоть и не всерьез, но и на этот раз возникает:
- Ну, что у вас за авторы?! Даже фамилии какие-то несерьезные: Полоскин, Генкин,
Клячкин, Кукин... То ли дело у нас - Визбор, Окуджава! - Довод, конечно,
сильный. Как-то и возразить нечего. Разве что Городницкого вспомнить...
Еще одна иррациональная история с фамилиями наших авторов случилась в удаленном
от столиц городке, куда пригласили выступить Бориса Полоскина и Евгения
Клячкина. Непосредственно перед концертом барды случайно увидели рекламный щит,
обещавший выступление артистов из Ленинграда Клячкина и Повозкина.
Надо полагать, там ждали эксцентрический дуэт, а фамилии сочли удачными
сценическими псевдонимами.
* * *
То, что авторская песня была идеологически вредной, - очевидно. Вспоминаю, как
была организована борьба с этим злом.
Музыковед Владимир Фрумкин, замечательный человек, первым из профессионалов
понявший значение и ценность авторской песни, устроил творческую встречу в
Ленинградском отделении Союза композиторов. На сцене - Александр Городницкий и
Евгений Клячкин. В первых рядах - известные композиторы, музыковеды и творческая
общественность, дальше - молодежь, в основном студенты университета. Первым
выступал Городницкий, горячо принятый аудиторией от середины зала и далее.
Приговор выносил композитор Колкер. Периодически бросаясь к роялю, он долго
рассказывал о нелегком труде сочинителей музыки. Закончил же культпросвет
неожиданно мирно - в том смысле, что если бы Городницкий ограничился написанием
стихов, то он (Колкер) вполне смог бы пожать ему руку.
И вот у микрофона Клячкин. Мы с Городницким оставались на сцене и видели лица в
первых рядах... До, Женя недвусмысленно посягал на кусок давно поделенного
пирога. Члены Союза композиторов были ошарашены настолько, что при обсуждении
Володе Фрумкину удалось предоставить первое слово студенту ЛГУ из Польши. Парень
связал услышанное с городским романсом, фольклором и французским шансоном и
сказал, что почтет за честь пригласить Клячкина и Городницкого на гастроли в
Польшу. Володя предложил выслушать сужденья специалистов. Как ожидалось -
компетентные и взвешенные...
Особенно запомнилась молодая музыковед с достаточно громкой в музыкальных кругах
фамилией. Назвав Женины песни «площадными», "подзаборными" и "из подворотни",
она исчерпала то, что относилось собственно к искусствоведению, и выразила
глубокую озабоченность реакцией аудитории. Имелась в виду, разумеется, ее
непрофессиональная часть. Студенты хохотали и свистели, требовали к микрофону
авторов. Музыковед отчаянно призывала слушателей вернуться в лоно непорочной
советской песни, поскольку "эти так называемые песни - страшная угроза хорошему
вкусу". Помогая Фрумкину, я развернул записку из зала, адресованную ей. Там
было: "Я люблю тебя так, что не сможешь никак...".
Справедливости ради надо сказать, что среди профессиональных музыкантов нашлись
и более объективные: по окончании встречи Клячкину было предложено посещать при
Доме композитора семинар для людей, не имеющих музыкального образования, но
пишущих музыку. Он был единственным из ленинградских бардов той поры, который не
постеснялся сесть за музыкальную парту.
Но противостояние продолжалось. В набирающем всесоюзную известность клубе
"Восток" снимался фильм "Срочно требуется песня", где музыковед Энтелис вальяжно
рассуждал, что ни помогать, ни мешать авторской песне не следует, так как в
ближайшее время она сама тихо скончается. Пели Окуджава и Высоцкий,
ленинградские авторы. Правда, из окончательной версии фильма Клячкина с
Городницким вырезали. Надо полагать, сочли, что Фрумкин и Энтелис на экране
исчерпали партийный лимит на лиц с соответствующими фамилиями.
А в "Востоке" разрешили проводить абонементные концерты, что мы, наивные,
считали большой победой. Великодушия властей, однако, в этом не было - чистый
расчет! Наглухо запретить авторскую песню означало сделать ее полностью
бесконтрольной в "магнитофониздате" и на кухнях. А так - организовали худсовет,
который рекомендовал (или нет!) песни к исполнению. Особенно активно трудились в
этом худсовете тогдашний директор ДК пищевиков и представитель парторганизации.
Женю трепали там постоянно, других авторов - тоже бывало...
Вышестоящие идеологи также трудились исправно. Хорошо помню одного тощего
молодого человека. Оловянные глазки и комсомольский значок на лацкане
аккуратного серого пиджачка:
- Полоскина можно, - солидно и строго начинает он, - Вихорева и Глазанова можно,
Генкина... - он выдерживает содержательную паузу, - пожалуй, тоже можно.
Клячкина, - веско заканчивает он, нельзя!
Евгений Клячкин 1988 Пилигримы (Иосиф Бродский).
* * *
Было это снежной зимой, в середине 70-х. Женя официально пригласил нас с Наташей
в гости. Повод был серьезный: он второй раз женился и хотел познакомить нас с
женой.
Изящная и, видимо, по натуре застенчивая Виолетта с обожанием смотрела на мужа и
повелителя, который удачно расположился непосредственно под собственным
портретом, писанным маслом. Обстановка официального визита и смущенная хозяйка
как-то не располагали к легкому трепу. Но вслед за нами в прихожую вошли
замечательные гости. Он и она в белых овчинных тулупах, раскрасневшиеся с
мороза. В Ленинград приехали из Польши. По-русски, впрочем, они говорили
прекрасно, поскольку были филологами, специалистами по Андрею Платонову. Недели
две собирались работать в Публичке и Пушкинском доме. Разговор пошел изумительно
интересный, особенно для меня: о писателе Платонове (позор!) я слышал впервые...
Женя удивил меня тогда тем, что, оказывается, прочел всего Платонова - и
немногие послереволюционные издания, и самиздат. И в последующем достаточно
часто именно Женя избавлял меня от иллюзий по поводу начитанности. Как
по-настоящему интеллигентный человек, книги, музыку, живопись он знал серьезно и
был к искусству и литературе неуемно любопытен.
Через год Виолетта родила девочку, которая оказалась неизлечимо больной. Так
Жене выпало самое страшное - похоронить дочь; а потом, родив дочку Анечку,
умерла Виолетта. После этого рано начавший седеть Женя побелел совсем...
Две девочки, две дочки, два сияния,
Два призрачных, два трепетных крыла...
Евгений Клячкин "Баллада о солнечном зайчике"
Из
выступления Евгения Клячкина в молодёжном лагере "Новый Свет", 1965 год.
Фрагмент видеодиска "Поющие 60-е".
* * *
Солнце нагрело палатку, и я проснулся. Первое, что вспомнил, - начался август…
Вода в озере была теплой. Угли в костре еще тлели - наши великовозрастные дети
просидели почти до утра и теперь, соответственно, дрыхли. Их мамы накануне,
предвидя такой оборот, поручили мне сварить крошкам утреннюю кашку, а сами,
прихватив остальной мужской контингент, спозаранку отправились за ягодами. Так
что мои одинокие кулинарные занятия сопровождал только радиоканал "Невский
проспект".
- В исполнении артиста Леонида Мозгового вы прослушали песню Евгения Клячкина на
стихи Иосифа Бродского "Письма римскому другу". Как сообщили вчера из Израиля,
известный бард утонул, купаясь в штормовом Средиземном море...
Я тупо смотрел на приемник, и сказать, что это послышалось, было некому.
Юрий Кукин
Наши судьбы переплетались без конца, как косички его дочки Нюши и спутанные
волосы моего сына Миши и дальше они вместе играли, а мы с ним вместе выступали,
и когда говорили о Ленинграде, как правило, все время говорили "Кукин -
Клячкин", "Клячкин - Кукин", то есть наши фамилии были неразделимы, мы с ним
очень много городов проездили вместе и пуд соли съели, естественно...
И вот я здесь по поручению клуба, нашего знаменитого клуба "Восток" поздравлял
Женю с 60-летием. Это было 22 марта здесь в Ленинграде, от имени шестидесятников
мне было поручено его 60-летие отметить, поздравить и спеть песню. Я спел
оптимистичную песню, где поздравил Женю, сказал, что все у тебя в конце будет
хорошо в конце.
Спустя четыре месяца я Женю видел последний раз. 22 июля я с ним встречался
последний раз в гостях у его друга недалеко от Тель-Авива, сам Женя жил в Ариэле.
22-го у меня был концерт в Ариэле, устроенный Женей Клячкиным, и после этого мы
вместе поехали в гости к его другу, где Женя был очень радостный, потому что все
у него стало на места, все стало хорошо. Он поверил в свои силы, так как
убедился на своем 60-летии, что его любят в стране, знают и уже собирался сюда
ехать выступать. Я сказал, что я ему помогу, помогу сделать его гастроли, и мало
того, у него появилась новая перспективная работа, он был в очень хорошем
настроении, на этом мы и расстались. Больше я Женю не видел. 30 числа он от
сердечного приступа погиб в 30 метрах от берега в Средиземном море, находясь в
гостях у своего друга, к которому долго собирался, но наконец-то приехал. Вот
так, не успев начать даже свой пикник, Женя решил искупаться, пошел в море, и в
этом море оказалось ни конца ни края, остался только берег с друзьями.
До этого мы с Женей вместе были сопредседателями 1-го Израильского бардовского
конкурса, который происходил в Центре Культуры, организован был Центром Культуры
русскоговорящих репатриантов, живущих в Израиле наших ребят; уровень был очень
высоким, людей там наших было очень много, и все как раз из Харькова, из Киева,
все они были там тоже победителями, лауреатами, оказалось, что это такой
уровень, как будто Союзный фестиваль был. Очень серьезные ребята, очень хороший
фестиваль, и мы с Женей были сопредседателями и не могли никак выбрать лучшего.
Мы дали десять мест, там за голову схватились, говорят: "Как так? Столько мы не
можем призов давать". А мы говорим: "Мы не можем разделить, настолько высокий
уровень, настолько интересные ребята."
После этого я, потрясенный увиденным, что культура наша туда заносится очень
серьезно, и что все там рады тому, что происходит, что фестиваль действительно
дело полезное даже для Израиля, шел по улице и неожиданно написал такую
молодежную песню. Под впечатлением этого фестиваля, чирикнул, так сказать. Это
не песня, так, три куплета всего. Очень довольный всем происходящим, я шел по
улице и неожиданно в голове получилась такая песня. Я ее спел там по радио, не
зная о будущих событиях, Женя был жив, он уехал в Ариэль, а я, значит, 21 числа
придумал такую песню.
Жизнь, мой путь, увы, исповедим,
осознал я это в раннем детстве.
Раненую душу залечи, Иерусалим,
Мне никуда от этого не деться.
Мне никуда от этого не деться.
Я бродягой жил, любил и был любим,
кладов не искал, не ждал наследства.
Я прямым путем пришел в Иерусалим,
и никуда от этого не деться.
И никуда от этого не деться.
Я от солнца прячусь, я по улочкам брожу,
я гляжу - никак не наглядеться.
Я домой кусочек счастья увожу,
мне никуда от этого не деться.
Мне никуда от этого не деться.
Ну вот, сказал я "кусочек счастья", а увез огромное горе. Не стало Жени
Клячкина. Не стало человека, с которым мы жили все эти года, не стало автора
песен, новые песни он уже не напишет, не стало человека, которого любили,
человека очень неповторимого, человека очень оригинального. Но нам остались его
песни, осталась его ироническая улыбка, осталась его горечь, осталась его
страсть и осталась любовь к нам, к нашей Родине, несмотря на то, что он уехал в
Израиль, все его песни заполнены любовью к нашей стране, к нашей Родине.
"Баллада о Пскове", "Мелодия в ритме лодки", его бесконечно любимый город
Санкт-Петербург, Ленинград. "На Театральной площади", "Этот город, он на вид
угрюм...", "Очень серый в городе туман..." и так далее. Все песни Клячкина
всегда были отражением нашей действительности, наших бед, наших радостей - это
осталось. Остался его облик, запечатленный на видео-, кинолентах. То есть он
остается с нами.
Таланты не погибают, они умирают, они уходят, оставляя себя все равно на века в
своих произведениях и в нашей памяти. Это очень печально, что так случилось, но
смерть Жени была мужественной, красивой, если можно говорить о смерти так, - он
отплыл от берега в бескрайнее море... и оставил нас на берегу.
Похоронили его в пустыне, то есть недалеко от основной трассы небольшое
кладбище, где ни травинки, ни былинки. Даже нет дерева, которое бы склонилось
над ним. В одной из песен Клячкина есть слова: "Спросит: "Любите цветы?" (А я
люблю траву!)..." - там нету даже травинки. Это голая земля обожженная солнцем,
его похоронили в саване, опустили в эту раскаленную землю, засыпали землей,
закрыли плитой и сверху будет стоять такая же плита, как у всех. Там никаких
нету отличий одной могилы от другой. Так что там лежит Евгений исаакович
Клячкин, неподалеку от Ариэля.
Я спою песню Евгения Клячкина, единственную песню, которую я, в общем-то
правильно играю, в какой-то степени. Я знаю все его песни, я их пел всегда, и
"Сигаретой опиши колечко...", и "Не гляди назад, не гляди...", и многие, многие
песни... Это песня без названия...
Сколько названо дорог...
Прощай, Женя Клячкин, прощай, мой друг. Пусть земля тебе будет пухом.
Александр Городницкий
- Памяти Евгения Клячкина («Сигаретой опиши колечко …»)
Байки о Клячкине от Владимира Ланцберга
Маленький гигант...
Валентин Вихорев
- Это было в 1965-м. Делегация от Ленинграда (на Брестском патриотическом слете
"Дорогами отцов-героев" - В.Л.) была от горкома комсомола. За месяц объявили,
что мы туда поедем, пошили нам форму по специальному фасону для всей команды...
Нас было четверо из бардов - Саша Городницкий, Женя Клячкин, Боря Полоскин и я.
Ехали поездом, в купированных вагонах, и впервые тогда научили Женьку пить
спирт, закусывая салом. Сало принес Борька Полоскин, а спирт - Городницкий: он
был с экспедициями связан, и с этим делом у него было просто.
Едем в поезде, такие экспедиционные волки: Сашка - начальник геопартии, Борька
Полоскин - мастер по туризму, я тоже какое-то отношение к лесным делам имел... А
Женька Клячкин настолько был городской, выглядел по-городскому, что поневоле
напрашивался на всякие розыгрыши.
Не помню уж, кто предложил... "Стюардесса" заходила к нам в купе время от
времени, по-моему, даже чаще, чем надо... В то время на бардов по-другому
смотрели, чем сейчас. Да и молодые мы были все... И Женя на одну девушку глаз
положил.
Мы перемигнулись, все трое вышли. Она заходит со стаканчиком чая, мы дружно
встаем и уходим. Что вы думаете? Женька за нами так спокойно дверь закрыл... Ну,
один перегон сидим, в окошко глядим в коридоре, второй перегон... Минут сорок
прошло. Сашка Городницкий первый не выдержал, стучит. Дверь открывается, и
Женька говорит:
- Что, вы не можете еще погулять, что ли?
После этого мы Женьку так зауважали...
Ладно, приезжаем в Брест. А там нас поселили не в городе, а в самой крепости.
Перед этим ходили минеры и действительно находили еще мины в самой крепости -
там же бои шли. И палатки, шатровые, армейские, стояли прямо на территории самой
крепости. У нас на четверых была одна большая палатка с кроватями. Каждый день
полы ее задирали, кровати выдергивались, такая получалась сцена. И с утра до
вечера песни пели. Тогда и появилась эта байка про Арика Круппа из Минска. Он у
нас все время находился.
Сидели, пели. А маршал Конев (как это называется теперь? Спонсор был всего
этого. Ходил в фуражке, такой здоровый мужик, с ним - адъютанты) подошел,
послушал... Арик пел как раз "Десять звезд над головой"... Он так встал:
- Хорошая песня! Без мата!
Мы стоим благоговейно.
Он:
- Как фамилия?
- Крупп.
- Ка-ак!?
- Крупп!
- Гхм! - и пошел, больше ни слова.
На следующий день все делегации построились в каре - клятву давать. Не помню,
чему клялись, но какая-то клятва была. Торжественная такая.
А допинг какой-то нужен был: целыми днями петь, и не только днями, но и
ночами... Эпидемия была! Пели с утра и до утра. Не с утра до ночи, а с утра и до
утра. Без допинга... Я понимаю, почему сейчас вся попса колется, ширяется:
тяжело нормальному человеку столько петь, на таком энтузиазме. Надо чем-то
возбуждаться. А возбуждаться... Там до города километров десять или пятнадцать -
до ларьков и магазинов. А транспорта у нас нет никакого и выход перекрыт из этой
Петропавловской крепости, то бишь, Брестской, но это одно и то же. Но служебному
транспорту можно было выезжать.
А к нам прикрепили мотоцикл с коляской. Он всегда ехал впереди нашей делегации и
вез Вечный огонь. Здоровенный такой факел сделан декоративный, наверху -
горелочка, и зажигался такой нормальный огонь. Самый опытный из нас был Сашка
Городницкий, начальник экспедиции...
- Саш, надо же!..
- Щас, мужики!
А у нас были фирменные шапочки в виде армейских пилоток. Шапочку по кругу,
авоську... И вот через окопы вылетает этот мотоцикл с коляской, с факелом...
Правда, факел погашен. Как дунул - и нету! А нас построили в каре. Стоим.
Зачитывают там какие-то слова... А к Женьке приехала делегация в гости. Мы даже
глаз на нее положили. Двенадцать женщин... Была одна в купе, а тут двенадцать!
Все разодетые, красивые тетки такие, в теле...
А Женина, как мы ее прозвали, "бортпроводница", была в бархате. В 60-е годы в
моде атлас был - это вообще что-то! И в обтяжку, все формы... Все делегации
смотрят туда, где что-то говорят, а наша косяка давит. Парча немецкая с
отливом... Ну, ладно. Надо вставать на колено, целовать знамя. Опускаемся - и
тут такой треск откровенный:
- Др-р-р-р!
Наша делегация куда смотрела, туда и осталась смотреть. Думаем: как же она
теперь встанет? Ниже спины все это шелковое великолепие...
Но Женька - он у нас всю жизнь был джентльменом - нам пошили такие хорошие
костюмчики цвета маренго... С его плеча пиджачок на эту женщину... Она смогла
только спереди рукава завязать. А сзади маренго болталось просто так. Зато вся
прелесть того розового, что было под маренго, оказалась скрадена.
И в самый торжественный момент, когда мы должны были проходить парадом вокруг
этой самодельной трибуны, появляется мотоцикл с коляской. Трещит на всю
крепость. Этот мужик с факелом - через окопы и сзади нашей делегации делает
финт: поднимая коляску, совершает левый поворот. Коляска по воздуху описывает
дугу в 180 градусов и останавливается.
Шеф выходит, у него какая-то куртка через руку, под курткой еще что-то. Он
крадется, а мы все четверо - в первых рядах. Слышу сзади:
- Михалыч, Михалыч!
Михалыч, не глядя, руку за спину, ему в руку дают авоську, и он так стоит. А там
бутылок восемь. А идти же парадом - как с авоськой Сашка пойдет? Он:
- Мужики!
И мы - по карманам, по карманам, по маренго растолкали все это и пошли. Идем
мимо трибуны, красиво одетые... У всех костюмы одинаковые, белые рубашки,
финский нейлон, галстучки... Идем, а сзади - делегация деповских женщин. Все
прилично одеты, но одна - рукава вот здесь затянуты, а сзади пиджак висит. Но
так гордо шла, что ни у кого не хватило совести... да не то, что совести, -
умысла посмеяться над этим! Такие вот женщины! Но они и дальше продолжали вести
себя... По отношению к Женьке постоянство у них было стабильное.
Когда мы уезжали обратно... А мотоцикл еще несколько раз ездил в город... Мы
остались вообще на нулях, не на что было ехать. А мы заняли какое-то место на
конкурсе авторской песни, единственная делегация, которая... Когда на трибуну
выходили, Сашку вперед вытолкнули, он говорит:
- Мы от Ленинграда выступаем четверо, нас, пожалуйста, судите одной командой. Не
надо нам ни первых, ни вторых, ни третьих мест. Если что-то из нашего репертуара
понравится, судите целиком всю команду.
Но все получилось, как всегда, хотя хотели, как лучше. Первое место заняли
Френкель с Таничем за песню про Брестскую крепость, взяли приз - магнитофон и
улетели в Москву. Второе место занял Боря Вахнюк с какой-то песней тоже о
Брестской крепости (он тогда был корреспондентом радиостанции "Юность"), тоже
получил приз и уехал. А нам дали сувениры - расписные ложки и сразу о нас
забыли. Мы сделали свое дело - заняли место, сфотографировались с Коневым и
космонавтами, и все на этом кончилось.
Московские делегации едут на автобусе, а нам в Ленинград добираться - ничего не
идет, только поезд. Даже Сашка сидит задумчивый.
- Сань, - спрашиваем, - как добираться-то будем?
Он подумал-подумал:
- Так у нас же свой бортпроводник есть!
И мы идем на вокзал. Раньше мы ходили как? Впереди Сашка, сзади - мы трое. А
теперь впереди - Женька Клячкин, мы трое - сзади. Он:
- Мужики, стойте здесь!
Был такой мальчик городской, а теперь - "стойте здесь!". Мы стоим, а он пошел в
депо, по каким-то складам, конторам... Возвращается с двумя женщинами. Те нас
пересчитали:
- Мальчики, придется ехать в плацкартном вагоне, жестком. Мы:
- Ну, нам всего четыре места...
- Нет, вам - три.
Едем в плацкартном трое. Ни выпить, ни поесть, а ехать полтора дня! Вдруг
появляется какая-то женщина:
- Вас просили зайти в 12-й вагон, купе такое-то. Приходим. Сидит Евгений
Исаакович в двухместном купе для проводников, красиво отделанное... Столик. На
столе ломится от еды, от выпивки...
- Ну, садитесь, мужики! Только недолго: у меня тут дела кое-какие...
Мы все быстро пометали, выпили.
- Ну, ребята, вы же понимаете, уж извините...
- Ладно, ладно, мы пошли.
Он заболел, бедолага. Якобы. А может, и действительно заболел: от этого
заболеешь ведь... На следующий день приходим - лежит на верхней полочке, томный
такой, бледный. Вокруг него суетятся, носят что-то, отпаивают... В Ленинград
приехали, три дня прошло, звонит:
- Слушай, ты мне не поможешь?
- Что такое?
- Надо на Витебский вокзал коробочку небольшую отвезти.
- Ну, какие проблемы!
С работы отпросился, приехал к нему... В полстола - здоровенная коробка
стирального порошка. Химкомбинат у нас какой-то только освоил производство. Едва
дотащили. С тех пор мы с Женькой... не то, что подружились, - не то слово, во
всяком случае, разыгрывать перестали.
Евгений Клячкин, "Зимний сон"
Никакая гитара не вывезет...
Году в 1988-м приехала в Калинин на фестиваль "Это моя песня" группа КСПшников
из Иваново. Среди них - скромненькая такая девушка неброской внешности,
совершенно не сценического вида. Ей бы сидеть и слушать, как бывалые бойцы
выступают, а она возьми да заявись на участие в конкурсе, да не с чем попало, а
с песней, которую в те годы только немой не пел. Начиналась она словами
"Репетиций не надо, их кончился срок, песня ждет на листке из блокнота...". Хит,
короче.
Ну, отборочное жюри прослушало полкуплета - все ясно: играет девочка примитивней
некуда, дикция оставляет желать лучшего, гитара не настроена...
- Знаете, - сказали ей, - Вы не отчаивайтесь. Поработаете над собой годика два -
попробуйте снова. Может, и сами передумаете. А нет - лучше что-нибудь другое, а
то эта песня - гимн нашего клуба, и ее поет наш гвардейский, сиречь лауреатский,
дуэт Бавыкиных.
- Спасибо, извините, - сказала девушка и пошла восвояси. Вся эта процедура
заняла столь ничтожное время, что ее практически с начала пронаблюдал издали
возвращающийся за стол жюри его председатель Евгений Клячкин, отошедший
ненадолго по какой-то надобности.
- А что это она так быстро? - спросил он.
Ему обстоятельно объяснили, мол, совершенно несуразная девочка посягнула на
такую песню.
- И вы ее завернули!? - оторопело произнес он. - Она же автор!!!
Это была Марина Ливанова.
Побратимы поневоле.
Рассказывает Григорий Семаков (Москва):
- В одном из первых абонементов московского КСП значился концерт, в котором
должны были выступить (и действительно выступили) Евгений Клячкин и Виктор
Луферов - каждый по отделению. Подготовка к концерту кажется сегодня просто
роскошной - была выпущена специальная программка (она у меня и до сих пор
хранится) с портретами обоих бардов и краткими сведениями о каждом из них.
Только вот справка о Луферове оказалась украшенной фотографией Клячкина - и
наоборот...
Рассказывает Александр Крупицкий (автор, Тбилиси - Иерусалим)
1988 год, Таллинский фестиваль. Барды входят в зрительный зал, тетенька в дверях
контролирует процесс. Мерило истины - визитка на груди барда.
Веронику Долину и всех прочих пропустили, Евгения Клячкина тормознули: нет
визитки.
- Но я - Клячкин!
- А по мне - хоть Кобылкин! - жестко ответила секьюрити.
С турецким акцентом.
Рассказывает Берг:
- Октябрь 1974 года. Донбасс. Серия концертов - один в Славянске и два в
Донецке. Организатор - опальный Юрий Миленин из Краматорска. Участники - Евгений
Клячкин, Сергей Стеркин и автор этих строк.
Прибывают в Краматорск в обратном порядке, и Стеркин буквально "с колес"
набрасывается на Миленина:
- Ты чего хочешь? Каких приключений тебе еще недоставало? Ты кого к себе
наприглашал!?
- А кого? - не может взять в толк чистый и наивный Миленин.
- Кого-кого! Ланцберг кто по национальности?
Юра пытается ответить на вопрос, который, видимо, никогда сам себе не задавал:
- Наверное, еврей, да?
- "Наверное"! А Клячкин?
- Да я как-то...
- Так вот знай, что и он тоже.
- Но ты-то?..- у Миленина еще теплится последняя надежда.
- А я вообще до института Стэркиным был!
"Ненавижу авторскую песню!"
Рассказывает Владимир Каденко.
- Поэт Борис Чичибабин не любил авторскую песню и всегда это подчеркивал, хотя
на фестивали приезжал и даже работал в жюри. Однажды смотрит мои стихи и
говорит:
- Володя, скажите, пожалуйста, это что, песня?
- Да, Борис Алексеевич.
- Жалко!
Продолжает Владимир Васильев.
- Он так даже поздравлял! Наташа Дорошко стала лауреатом городского конкурса за
стихи песни. Он говорит:
- Я от всей души поздравляю Наташу, хотя эта песня - далеко не лучшее, что у нее
есть.
Примерно так же относится к поэтической песне Александр Кушнер, на стихи
которого написано немало прекрасных песен. А уж его старый приятель,
"нобелевский тунеядец" Иосиф Бродский, по легенде, в молодости (еще до
знаменитого процесса) однажды гнался за Евгением Клячкиным, крича, что расшибет
о его голову его же собственную гитару - так на него подействовали клячкинские
песни на его стихи. К счастью для мировой культуры, Клячкина он тогда так и не
догнал, а с годами остепенился. Настолько, что, как рассказывается в книге
Михаила Кане "Время вдруг становится судьбой", на вопрос Клячкина: "Ося, как Вы
посмотрите, если я запишу диск на Ваши стихи?" ответил вполне миролюбиво:
- Знаете, Женя, меня это совершенно не интересует. Поступайте, как хотите.
А в одной из последних видеосъемок, говоря о Высоцком, всего лишь грустно
заметил:
- Это прежде всего очень хорошие стихи, и я думаю, что было бы лучше, если бы
они так и были стихами, а не песнями. То, что Высоцкий их поет, сильно мешает
восприятию.
Каждому - свое.
Москва, 1980 год, первый большой фестиваль в зале. Несколько дней, куча
концертов, участвуют все почти корифеи.
На сцене - лес микрофонов, как это бывает только в Москве, где магнитофонщики не
страдают никакими комплексами не только перед провинциалами, но и перед
администрациями своих ДК. На стойках, на удочках... На своих или прикрученные к
чужим изолентой всех цветов радуги... Японские, западногерманские,
австрийские... И даже наши "мыльницы" МД-47... Не говоря уже о болгарских или
венгерских, среди которых пара работает на аппаратуру, озвучивающую зал.
И каждый выступающий первые минут пять вынужден заниматься тестированием на
предмет - в какой экземпляр надлежит дудеть, чтобы публика была довольна.
Вот выходит Александр Городницкий, долго определяет главный голосовой микрофон,
вроде бы находит, спрашивает: "Меня слышно?" - ему говорят: "Слышно, слышно", -
поет, уходит.
Сколько-то времени спустя появляется Александр Дольский, несколько минут
мостится к гитарным микрофонам (они пониже и чуть справа), спрашивает: "Гитару
слышно?" - получает утвердительный ответ, поет, уходит.
А вот и Евгений Клячкин. Долго не может найти себе места - то чуть правее
встанет, то чуть левее... Наконец, спрашивает: "Меня видно?".
Грустная песня о
городских влюбленных
Две бутылки все же лучше.
Рассказывает Юрий Рыков (Ленинград - Лисичанск - Москва)
- Декабрь 1978 года. В Чебоксарах тогда впервые проводился ставший затем
популярным фестиваль-"вертушка", когда гала-концерты шли одновременно в трех
залах, а в перерывах бригады на "рафиках" оперативно перебрасывались по кругу -
и так три отделения.
И вот летит в Чебоксары ленинградская делегация. В основном - клуб "Меридиан"
(Алексей Брунов, Вячеслав Вахратимов, Виктор Федоров, Михаил Трегер, Юрий Рыков
и президент Анна Яшунская), а кроме того, Евгений Клячкин и Валентин Вихорев.
Лайнер АН-24, промежуточная посадка в Иваново, где отродясь публику на время
стоянки не водили в аэропорт (да и был ли он на самом деле!), а - мороз, барды
начинают дубеть.
И тут спортивный Валентин Иваныч Вихорев предложил прыгать в длину с места - кто
дальше - для сугрева. Ну, все прыгнули, а Клячкин не прыгнул: несолидно! И все
стали над ним смеяться, а он этого не любил. И чтобы переключить внимание с себя
на другую персону, а заодно отомстить Вихореву, он сказал:
- А не слабо тебе, Валя, почесать правой ногой за левым ухом?
Сам-то он понимал, что, скорее всего, не слабо, но представил себе, как Вихорев
будет садиться в снег, тянуть эту ногу... Всем станет смешно, и он, Евгений
Исакыч, будет отмщен.
- А на что спорим? - осведомился не только спортивный, но и, как оказалось,
практичный Вихорев.
- Ну, на бутылку коньяку.
Спор был зафиксирован многочисленными свидетелями, и Вихорев... Нет, он не стал
садиться в снег, а прямо как стоял, так поднял ногу, подхватил ее руками,
подтянул, почесал, где надо, и поставил на место - все это, не покачнувшись.
И разориться бы Клячкину на коньяке, да друг его оказался еще и непьющим и
согласился на две бутылки кефира.
Комментарий Валентина Вихорева:
- Не кефир, а трехлитровый баллон виноградного сока!
Еще о стеклотаре.
Клячкина вообще обижали все, кому не лень. Особенным садизмом, как это явствует
из рассказа Валерия Бокова, отличался Юрий Кукин.
Когда однажды на время каких-то гала-мероприятий бардов поселили в столичной
гостинице "Украина", Кукин завалился в номер к Клячкину и стал над ним
издеваться в особо изощренной форме. Выглядело это так: Кукин ходил по комнате
взад-вперед, разглядывая разные находящиеся в ней предметы. При этом он молчал.
Клячкин тоже молчал, продолжая бриться. По мере развития событий движения его (а
он водил электробритвой по лицу) становились все более ожесточенными. Наконец,
Кукин зафиксировал свое внимание на граненом стакане. Более того, он взял этот
стакан в руки и принялся его всесторонне изучать.
- Тебе чего? - как мог спокойно спросил Клячкин.
- Да вот, у меня в номере точно такой же стакан...
Значок
означает что к данной песне имеется аудиофайл.
Значок
означает что к данной песне есть аккорды.
Значок
означает что к данной песне есть перевод на иврит.
означает что к данной песне имеется аудиофайл.
означает что к данной песне есть аккорды.
означает что к данной песне есть перевод на иврит.
