Эдита ПЬЕХА

Эдита ПЬЕХА: «Мне еще ни одна женщина не отказывала», — сказал, приближаясь ко мне, командующий, а глаза у него масляные... «Значит, я буду первой, — воскликнула и показала ему на дверь: — Ваша аудиенция подошла к концу!»

Ровно 20 лет назад самой своеобразной певице советской эстрады было присвоено звание народной артистки СССР

Она продержалась на советской (а затем и российской) эстраде столько, сколько нынешним поп-дивам не снилось, — причем не прибегая к пиар-акциям, не подогревая интерес к своей особе пикантными откровениями и не эпатируя публику скандалами. Попытались было однажды ретивые телевизионщики представить Эдиту Пьеху роковой «черной вдовой», после разрыва с которой долго экс-мужья не живут, но все кончилось пшиком: к артистке с безупречной осанкой и репутацией расхожие ярлыки не липнут.

Вот уже целых полвека музыковеды и критики так и не могут прийти к единому мнению: чем же объясняется ее феноменальный успех у публики? Низкий грудной голос и тембр, который невозможно спутать с другим? Да, но за эти десятилетия промелькнули и исчезли без следа певицы с вокальными данными ничуть не хуже. Изысканность, элегантность и шарм? Бесспорно, однако модельер Вячеслав Зайцев, который ее одевал, шил шикарные туалеты многим артисткам. Мало того, песни, принесшие ей популярность и славу, не возбранялось исполнять никому, и разве ее в том вина, что когда это попыталась сделать преемница Пьехи в ансамбле «Дружба», новую солистку зрители освистали?

Может, задаю я себе вопрос, секрет ее неотразимости в том, что советские люди всегда любили классово выдержанные сказки, а жизнь красавицы казалась им обновленной редакцией «Золушки»? С той лишь поправкой, что детство Эдите отравил злобный отчим: собственному сыну от него доставались пышки, а падчерице — шишки...

Все изменилось в новогоднюю ночь 56-го, когда девушка впервые спела с «Дружбой» и публика четырежды заставила ее повторить номер на бис. С тех пор студентку-первокурсницу философского факультета уже не пугала необходимость, обложившись словарями, конспектировать «Капитал» Маркса — нашлись дела поувлекательнее, и диплом психолога она защитила на немыслимо гламурную по тем временам тему: «Взаимоотношения артиста с поклонниками»...

Злопыхатели утверждали, что художественный руководитель «Дружбы» Александр Броневицкий выделил ее среди певших в хоре польских студенток отнюдь не из-за голоса: будучи мужчиной наполеоновского роста, он, дескать, питал слабость к высоким девушкам. Как бы там ни было, талантливый музыкант стал для нее принцем, который заставил смотреть на Эдиту своими влюбленными глазами весь СССР. Это уже потом было романтическое объяснение на лестничной клетке и ее «Да!», но сказки, как известно, свадьбой героев заканчиваются, а затем начинаются прозаические будни...

Сегодня, глядя на неизменные воздушные шифоновые платья певицы, трудно представить, что впервые она вышла на сцену в лыжном свитере и грубых ботинках. «Мой будуарный стиль», — улыбается Пьеха... Как каждой женщине, Эдите хотелось, чтобы ее носили на руках, однако окружающая среда в воскресенье не превратилась: муж цветов не дарил, на репетициях бывал резок и груб, и, хотя успехами своей супруги гордился, называл порой при других неуклюжей «черепьехой» (от черепахи)... В общем, вел себя как типичный герой совкового производственного романа.

Жизненная история Пьехи во многом похожа на сказку о Золушке, хотя настоящего принца Эдита так и не встретила. 1956 год

Не баловали Эдиту Станиславовну и наши чиновники, с подозрением взиравшие на ее западный менталитет, культуру и чужеземный акцент. Она, бедная, даже к логопеду ходила, чтобы научиться правильно выговаривать «л» и «ч», а вплоть до 1970 года, когда ей, наконец, дали советское гражданство, регулярно отмечалась в ОВИРе как иностранка. По этой же, кстати, причине Пьеху пять лет не выпускали с концертами во Францию, куда ее настойчиво приглашал хозяин знаменитого парижского зала «Олимпия» Бруно Кокатрикс.

Зато потом она дважды выходила на сцену «Олимпии», выступала в нью-йоркском «Карнеги-холле», получала в Каннах «Нефритовый диск» за многомиллионные тиражи пластинок. Прославленная артистка объездила десятки стран — от Монголии до Боливии и Гондураса, пела космонавтам на орбите во время сеанса прямой связи и выступала в разрушенных землетрясением городах Перу и Армении... Среди ее наград французский орден «За укрепление мира искусством» и советская медаль «Воин-интернационалист».

За концерт ей платили сначала по пять рублей, потом по 19, наконец — о, немыслимая щедрость! — по 48, а государство тем временем зарабатывало на ней миллионы. Из зарубежных гонораров половину певица отдавала Госконцерту, вторую — относила в посольство, а сама довольствовалась грошами.

«Во Франции я была бы в лучшем случае хорошей служанкой, в Польше — учительницей, а в Советском Союзе стала артисткой, но платили мне здесь не как певице, а как служанке», — с горечью призналась однажды звезда. Впрочем, и нынешняя российская власть, положившая ей пенсию в 3400 рублей (150 долларов), щедростью не отличается. Жить скромно, но достойно Пьехе позволяли концерты, которых, как заявила она накануне 71-летия, больше не будет...

...Когда-то она придумала песню «Мой любимый мужчина»: «И на кухне гром и гам, и в прихожей тарарам, но что бы ни случилось, я все стерплю ради этого мужчины, которого люблю»... После этих слов на сцену выбегал ее любимый внук Стасик, и сегодня Эдита Станиславовна уверена: будет она еще петь или нет, фамилия Пьеха на эстраде останется. Хеппи-энд?

«ОТЧИМ МЕНЯ БИЛ. СЛЕДОВ, СЛАВА БОГУ, НЕ ОСТАВАЛОСЬ...»

— Я, Эдита Станиславовна, не окажусь наверняка оригинальным, признавшись вам в который уже раз в любви. Великая женщина, великая певица!..

— Великой была только Екатерина (смеется), но за добрые слова спасибо. Я — вы же знаете! — немножко псих: всегда перед интервью волнуюсь, но сейчас чувствую себя уютно — от вас веет такой теплотой...

— Скажите честно: вам еще эти признания в любви не надоели?

— По правде говоря, я научилась слышать лишь то, что не позволяет зазнаваться, однако... Недавно сижу в аэропорту «Домодедово», рядом мальчик. Долго смотрел на меня, а потом опустил голову и тихо спросил: «Эдита Станиславовна, трудно быть знаменитой?». — «Нет, — ответила я, — потому что люди к тебе хорошо относятся». Вот почему ваши слова воспринимаю не как дань вежливости, не как дежурный, скажем так, комплимент, а как желание доставить мне радость, приласкать... Мое детство было ведь недоласканным, недоигранным, поэтому и тянусь так к теплу.

«Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
И навстречу ветру я кричу:
«Если я тебя придумала,
Стань таким, как я хочу»

— Правда ли, что всю жизнь вас буквально преследуют цифры 1, 3 и 7?

— Судите сами. Родилась я 31 июля 37-го года на улице Фландр, дом 37, в 17 часов. Мой папа умер 31 августа в 37 лет, брата не стало 13 июня в 17 лет, а мама скончалась в 71-м году 3 августа. Дочка Илонка появилась на свет 17 февраля, Сан Саныч Броневицкий — 31-го года рождения (умер 13 августа), первая квартира находилась по адресу: улица Будапештская, дом 31, и, наконец, внук Стасик пришел в этот мир 13 августа.

Такие примеры могу перечислять бесконечно... Звание народной артистки Советского Союза, в выдвижении на которое Ленинградский обком партии отказывал трижды (поскольку я инородным была телом, злопыхателей всегда хватало, и иногда они перевешивали, но, в конце концов, верх взяло добро), мне присвоили 13 октября на 31-м году выступлений на сцене. Видите, все это не случайно...

— Мне кажется, ваша популярность обусловлена еще и тем, что от вас веяло чем-то «импортным», недоступным, запретным, и не случайно советские люди воспринимали вас как инопланетянку...

— Понимаете, если врач плохой, симптомы он принимает за причины и поэтому в диагнозе ошибается... Так вот и здесь: раз не такая, как все, значит, иностранка. На самом деле, рождение во Франции сильно на меня не повлияло: появись я на свет в Советском Союзе, все равно выделялась бы.

Господи, я же с двух лет узнала, что такое война! Мне было всего четыре годика, когда умер папа, через три года не стало брата. Мама-вдова, отчим... Все горе, которое может хлынуть на маленького ребенка, я испытала, и совершенно ничто не предвещало, что буду артисткой, наоборот...

Горе сделало меня очень смышленой... Когда хоронили папу, я еще совсем малявкой была, но у меня высветилось, будто на экране: «Сына назову Станислав Пьеха». Откуда это — не знаю. Видно, житейская мудрость к бедным людям рано приходит...

— Если не ошибаюсь, родились вы в 300 километрах от Парижа?

— Да, почти на границе с Польшей.

— Французская кровь в ваших жилах течет?

— Нет, мои родители — стопроцентные поляки, как сегодня говорят — гастарбайтеры. В поисках куска хлеба мамина семья (в ней было шестеро детей) эмигрировала сначала из Польши в Германию. Братья погибли: один в Первую мировую войну, второй в Освенциме, — а сестры бежали во Францию и там осели. Мама с 16 лет работала на шахте сортировщицей.

— Ужасные условия под землей были?

— А вы как думаете, если спустя 20 лет у папы развился силикоз — окаменение легких — и его сменил мой 14-летний братишка? Ему просто пришлось спуститься в забой, потому что иначе хозяин шахты выгнал бы нас из своего дома. Жилье предоставлялось только шахтерам — там была целая колония гастарбайтеров-иностранцев, хотя французы в тех местах были тоже. Когда же и брат умер, мама (чтобы выжить!) вышла замуж за нелюбимого человека.

— Отчим вас бил?

— (Грустно). Он меня так воспитывал: простой деревенский мужик — неграмотный, но очень хваткий, ушлый и понимающий жизнь. Раз, думал он, его когда-то нещадно лупили, значит, и он теперь должен: чтобы дети росли трудолюбивыми, честными, надо их бить... Педагогический лицей я заканчивала в другом городе — в Польше, и, если не возвращалась с занятий вовремя (а поезд часто без объяснений опаздывал), шла домой, уже готовая к экзекуции: ничего не поделаешь...

— Чем же он вас охаживал?

Пьеха появилась на сцене в новогоднюю ночь 1956-го как солистка ансамбля «Дружба» и сразу же привлекла внимание своей необычной внешностью и нездешним акцентом

— Ремнем. Слава Богу, следов почти не оставалось, а вот его в детстве — он мне рассказывал! — колотили палками.

— Немецкую оккупацию вы запомнили?

— А как же! У нас были маки — французские партизаны (правда, в основном не французы, а гастарбайтеры), они пускали поезда под откос... Отчима (царствие ему небесное!) я называла папой, но никогда не забывала, кто мой настоящий отец: из-за этого и начался наш конфликт. Отчима звали Ян Голумб (по-русски голубь), и он злился: «Ты будешь носить мою фамилию!». — «Нет, — отвечала я, — у меня есть своя, я буду только Эдитой Пьехой».

Потом-то, благодаря, очевидно, педагогическому дару, мне удалось его перевоспитать — это произошло, когда вернулась домой на первые каникулы: уже самостоятельная, уже ощутившая, что могу жить одна. Я была хорошей студенткой, получала стипендию и даже выступала в хоре, — словом, будто родилась заново.

Франция — это был как бы испытательный срок, а в Польше я, словно птенец, впервые высунула из гнездышка маленький клювик, увидела мир... Тогда и решила стать учительницей, как моя любимая пани Станислава Кухальска. Мне очень нравилось, что на практике дети ко мне тянулись, а уже начав выходить на сцену, я поняла: у меня врожденная сильная энергетика, которая передается публике... Каждый зал для меня с тех пор — как класс, только очень большой.

«ЧТО ТАКОЕ ГОЛОД, Я ХОРОШО ЗНАЮ И ДО СИХ ПОР ЕМУ «МЩУ»

— Многие люди вашего поколения, которые в детстве постоянно недоедали, до сих пор физически ощущают голод. Вы тоже?

— Да, Дима, что такое голод, я хорошо знаю и до сих пор при каждом удобном случае ему «мщу». Если захожу в супермаркет или в универсам, покупаю там все подряд: мне кажется, съем и это, и то... На самом же деле, привожу все домой, ставлю в холодильник, чуть-чуть пробую и забываю. Для меня важно, что «в закромах» все есть, — тогда я спокойна и счастлива. Что вы хотите: во Франции у нас вообще ничего съестного не было, а в Польше отчиму доставался кусок получше, а мне — что оставалось...

— Кому теперь расскажешь, что во Франции ничего не было?

— Так это ж какие годы были: с 37-го по 45-й! Видите, чтобы артисткой стать, мне, может, надо было через это пройти, вдобавок сытым людям очень скучно на сцене и трудно: они часто не знают, зачем туда выходят вообще...

— Пресыщенным творчество тяжелее дается — ведь правда?

— Наверное, надо недоедать, но немножко, чуть-чуть. Сильный голод порождает хищность и алчность, но ни во Франции, ни в послевоенной Польше во мне этого не было... Я католичка, поэтому выросла сдержанной и постоянно себя одергивавшей: «Нельзя!», «Грех», «Осторожно», «Неудобно»... Никогда ни на кого не накидывалась, всегда была предупредительной и не ленилась сказать лишний раз: «Можно?», «Извините!», «Пожалуйста»...

— Я где-то читал, что в детстве у вас обнаружили первую стадию туберкулеза...

— К счастью, обошлось просто бронхитом, который периодически о себе напоминает: «А я есть!» — достаточно малейшего сквозняка, переохлаждения, и назавтра буду покашливать. Это своеобразный «трофей» военного времени, а брат мой умер от туберкулеза — эта болезнь людей вокруг так и косила.

...В том маленьком шахтерском городочке я дважды побывала уже взрослой. Первый раз меня привезли туда в 65-м, когда гастролировала с Московским мюзик-холлом. Журналисты не верили, что я уроженка Франции, думали — это миф, легенда, пиар. «Хотим отправиться с вами в Нуайель-су-Ланс — туда, где вы родились». Ну а второй раз я оказалась на родине в преддверии своего двойного юбилея — поездку мне подарил телеканал «Россия». Сейчас там живет всего восемь тысяч человек...

— Все изменилось?

— Шахты умерли — на их месте разбили парки, но 70 процентов населения — поляки: потомки тех, кто приезжал туда за куском хлеба.

— Вы, небось, закомплексованным ребенком росли?

— Я училась во Франции при костеле: у нас было две школы — женская и мужская, — и за любую провинность учеников строго наказывали... Учебников не было, поэтому на одном уроке мы слушали, и уже на другом нас спрашивали. Если ты отвечал плохо, получал по руке линейкой, а если очень плохо — ставили в угол, да еще на горох.

— Больно было?

— Не говорите! Раз в неделю нам устраивали контрольную: мы что-то такое писали, и тех, у кого баллов было меньше всего, усаживали на ослиную скамью. Сидишь там, и все над тобой смеются: «Осел!». Дети — они существа жестокие...

— Потешались над вами?

— Долго я не позволила... Взыграло чувство собственного достоинства: «Не хочу, чтобы меня обижали, буду слушать!», защитная реакция включилась: так корабль подает сигнал «SOS!», чтобы не утонуть...

— «Всю жизнь меня били», — признались вы мне однажды: что вы имели в виду?

— Били. (Пауза). Конечно, били... Во французской школе — раз, отчим своим ремнем — два... Мечтала убежать из дома, а куда? Поэтому и участвовала в отборочном конкурсе для желающих учиться в Советском Союзе. Когда после трех туров я оказалась среди победителей, подумала: «Ну вот, Господь Бог меня услышал» — так я попала в СССР.

На первые каникулы приехала домой с огромным чемоданом подарков. Отчим изумился: «Откуда все это? Ты что, воровала?». — «Папа, — ответила, — в месяц я 900 рублей получаю: 500 — Сталинская стипендия и 400 — от польского посольства, потому могу все купить».

Он долго не мог успокоиться: «Не может такого быть. Я вкалываю, но на все это и за год не заработаю». — «Да, — кивнула я головой, — теперь я богатая, а с вами у меня отдельный разговор будет». Отчим же маму тоже, если она меня защищала, мог хорошенько ударить. Я подошла к нему, взяла его за лацканы, приподняла (спортивной была студенткой, а он уже пенсионером)... «Если еще раз, — сказала, — вы поднимете на мою маму руку, если я услышу, что вы повысили на нее голос, возьму ремень и дам сдачу. За то, что меня обижали, я вас простила, но запомните: маму вы больше пальцем не тронете!». Он на меня так посмотрел, будто услышал откуда-то голос...

— Девочка выросла!

— Мама потом писала, что его словно подменили — такой вежливый стал... Где уж ему, простому, палками битому и жизнью тертому мужику (он до 15 лет был пастухом, а потом покинул свое село), можно было научиться нормальному обращению?

«РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СПРОСИЛ: «С-СТАРУХА, ТЫ ЧТО, В РАЗГОВОРНИКИ ПЕРЕКВАЛИФИЦИРОВАЛАСЬ?»

— В СССР вы приехали в 55-м году: Сталин к тому времени уже умер, репрессированные стали массово выходить из лагерей, появились первые проталины — предвестники будущей оттепели, и впервые за десятки лет люди вдохнули полной грудью. Не за горами был Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве...

— Точно, и я в нем участвовала.

— Чем поразил вас тогда Ленинград? На что в первую очередь вы обратили в Советском Союзе внимание?

— Знаете, во мне очень долго жило — и до сих пор неистребимо! — недетское мое детство. Бродила по Ленинграду, и все казалось: это все не со мной, узнавала какие-то места, которые видела в кинофильмах, и хотелось себя ущипнуть, чтобы убедиться: это не сон! Впервые я стала есть досыта, и поначалу проедала почти всю стипендию. Ну не всю — полностью истратить ее на продукты было невозможно, но вела себя, как собака, которую спустили с поводка и она бежит, ошалев от счастья. Это с полгода длилось, а потом я успокоилась, поняла, что ничего мне не запрещено и так, даст Бог, уже будет всегда.

Когда-то Эдита Станиславовна сказала: «Во Франции я была бы служанкой, в Польше — учительницей, а в Советском Союзе стала артисткой»

...Это была сказка, поэтому, когда меня спрашивают о самой большой любви в жизни, без колебаний говорю: «Ленинград». В этом городе я второй раз родилась, здесь встретила человека, который подал мне руку и подарил судьбу артистки. Благодаря ему у меня появилась семья, дочка, замечательные внуки... Я, например, счастлива, что Стас носит фамилию моего папы. Многие думали (у нас хватает скептиков): «Ах, она его так назвала, чтобы легче было на эстраде пробиться», но Стас стал Пьехой с первого дня — мы не предполагали, что он будет артистом.

— На той советской эстраде вы были совершенно инородным телом: первой стали исполнять твисты и шейки, первой сняли со стойки микрофон и начали разговаривать с публикой, первой, в конце концов, мини-юбку надели — никто из певиц, по-моему, себе этого не позволял...

— Юность работала на меня, детство во мне бурлило. На сцене хотелось быть живой, а не просто стоять — вот и схватила микрофон, ни у кого не спросив разрешения. Я ведь не просто так с публикой заговорила, а потому что волновалась. Должна была новую песню исполнить, а у меня ком в горле встал — вот и принялась ее комментировать, благо дар импровизации у меня от природы. Я — фантазерка: когда мама запирала меня одну, развлекалась тем, что придумывала себе какие-то образы. Поэтому и на сцене нужные слова легко находила.

Перед песней я что-то начала говорить и успокоилась, а Роберт Рождественский удивился: «С-старуха (он заикался), ты что, в разговорники переквалифицировалась?». — «Нет, Роберт, я просто очень волнуюсь, а когда перекинусь с публикой парой слов, дрожь в коленках стихает»... Он почесал в затылке: «Может, ты и права». Потом эту эстафету у меня подхватили — сейчас все стараются что-то сказать, только не каждому есть что...

— Многие больше говорят, чем поют!

— Ну, слава Богу, что говорить, я знаю.

— Люди любили вас еще и за ваш очаровательный, милый, ненавязчивый какой-то акцент...

— Был такой (улыбается) и сегодня немножко есть — не выжечь никак.

— «Если я тебья придумала...

— ...стань таким, как я хочу»... Это моя первая советская песня, благодаря которой меня заметили и откликнулись на мои выступления в прессе Кабалевский и Соловьев-Седой. Василий Павлович, в частности, написал (цитирую): «Появилась на нашей эстраде артистка, которая воспринимает мир только ей присущим способом и это передает в своих песнях. Она ни на кого не похожа». Это я считаю огромным комплиментом и высокой оценкой...

— ...еще бы — из уст такого композитора!

— Да, корифея песенного жанра, великого человека.

На моем пути, Дима, было много доброжелателей и не меньше недоброжелателей...

— ...а дураков сколько попадалось — представляю!

— Вы знаете, какая-то эмигрантская газета по мне прошлась: мол, во Франции как певица не состоялась, в Польше слушать не захотели, так она в Советском Союзе нашла дураков, которые клюнули на нее и изображаемый ею акцент. Больше мне нечего было делать, как что-то изображать... Читала и хохотала над этим, хотя было больно... Еще и Францию приплели, а ведь уехала оттуда в девять лет — только «Марсельезу» и спела в день окончания войны, но не соло, естественно, а с гурьбой ребятишек.

Ой, из-за акцента в разные ситуации попадала... Помню Харьков: весна только-только начиналась и снег покрылся ледяной коркой (теперь-то я знаю, что это называется «наст»), а до Дворца культуры, где проходил концерт, от гостиницы было недалеко... Раньше, до перелома ноги, я старалась повсюду ходить пешком — силы были, и когда бежала туда, споткнулась и порезала ногу. Пока доковыляла, уже дали третий звонок: порез, чтобы не было видно, замазали гримом, и я вышла на сцену. «Извините, — сказала, — что задержалась: такой тут у вас обледоватый лед». Хохот в зале стоял жуткий...

— Нарочно и не придумаешь!

— Я не специально это сказала, а совершенно искренне. Какие-то еще были перлы — так сразу не вспомнишь, я ж не записывала... Однажды мы с моей однокурсницей Зошкой Капустинской ехали в троллейбусе, а она путала слова «разрешите» и «извините». Дядька ей наступил на ногу, а Зошка: «Ой, Езус Мария, извините». Он вытаращился: «Ну пожалуйста!».

К моему юбилею моя однокурсница Нина Бахарева издала о том времени воспоминания, где очень много забавных случаев вспомнила, но она хитренькая — все записывала.

«Я БЫЛА ЩИТОМ, КОТОРЫЙ ПРИНИМАЛ НА СЕБЯ ПОЩЕЧИНЫ МУЗЫКАЛЬНЫХ КРИТИКОВ»

— Руководитель ансамбля «Дружба» Александр Броневицкий, который буквально за руку вытащил вас из самодеятельности...

— (Перебивает). Не вытащил — вывел!..

— ...и который стал вашим мужем и отцом вашей дочери, был человеком сложным. Говорят, он дико вас ревновал, устраивал вам иногда безобразные сцены, мог даже поднять на вас руку, после чего в присутствии музыкантов опускался на колени и целовал вам ноги — это что, правда?

— Преувеличений тут много, кроме того, жизнь научила меня не винить кого-то, а искать корень, причину проблемы. Сан Саныч был до конца не реализованным: ему постоянно обрезали крылья, и отсюда какая-то внутренняя, сдавленная агрессия — понимаете? Ему очень трудно было, он и репетиции проводил на высоких нотах, зато добивался результатов, был высококлассным профессионалом.

Патологическая ревность? Это наследственное. Семья у него морская, родился Александр в Севастополе. Отец все время был в море или в разъездах, мама его ревновала, и это передалось сыновьям. Шура думал, что в этом мире иначе не бывает — только так. Я пыталась ему объяснить, что ревность — порождение недоверия, плод болезненной фантазии, но потом поняла: это врожденная патология и с ней бороться нельзя.

— Неужели он поднимал на вас руку? Неужели вы таки замазывали кровоподтеки тональным кремом?

— Нет, это неправда. Был случай, когда шпилькой для волос хотела чуть распушить ресницы и случайно прошлась по глазу. Под ним сразу налился синяк...

— ...и все решили, что это переусердствовал муж...

Говорят, первый супруг Эдиты Станиславовны — художественный руководитель ансамбля «Дружба» Александр Броневицкий — обратил внимание на Пьеху не только из-за ее голоса. Броневицкому, человеку наполеоновского роста, очень нравились высокие женщины. Конец 50-х

— Пришлось выходить на сцену в темных очках... Естественно, разошлась молва, что Броневицкий побил Пьеху, но, во-первых, я была физически сильнее его...

— Он был ниже ростом?

— Не намного, на полголовы, но если бы что-то себе позволил... Я человек всепрощающий, однако, пройдя суровую школу жизни, где меня часто пробовали обижать, прекрасно знала, как этого избежать. С отчимом «расправилась» — уехала просто из дома, во французской школе была отстающей, а стала отличницей... Вот и Броневицкому однажды дала понять, что ему не надо так поступать, и он испугался.

— Его не уязвляло, что еще вчера, когда вы пели в хоре, он был мэтр, величина, а сегодня на сцене царит Пьеха, а его место — при ней?

— Что-то глубоко скрытое в нем сидело... Кстати, Сан Саныча не смущало, что на концертных афишах его фамилия была указана махонькими буквами внизу, и сначала такая подача была оправдана. «Дружба» была на советской эстраде первой ласточкой — переходным этапом от хора к вокально-инструментальному ансамблю. Как они а капелла пели! Броневицкий делал сложнейшие аранжировки, и, конечно же, до поры до времени созданный им коллектив вызывал фурор, но потом перестал быть новинкой...

Сан Саныч был очень талантливым, и я хотела помочь ему реализоваться, потому и предложила поменять афишу — написать: «Александр Броневицкий, Эдита Пьеха и ансамбль «Дружба». Причем придумала это, уже не будучи его женой, — к тому времени на моем пути встретился другой мужчина... Я же выдумщица, вот и вообразила, что тот человек для меня создан, что будет лучше, если построю с ним семью...

— Не стал он таким, как вы хотели?

— Нет (грустно) — я же его придумала... К слову, рвать с Сан Санычем творческие отношения не собиралась. У меня очень большой потенциал, богатое воображение, я во многом его дополняла, а он испугался, сказал мне, что я зазналась, хотя мне это совершенно не свойственно.

— Какой-то червь его все же подтачивал?

— Думаю, это была обида на жизнь за то, что ему не давали дышать полной грудью. Да, не давали, но с моей помощью он это бы сделал, ведь я была щитом, который принимал на себя пощечины музыкальных критиков. Как только они меня не называли: кабацкой певицей, шептухой, предлагали «выстирать по декольте»... Потом уже самый известный из них, Гершуни, передо мной извинился и написал статью, в которой оправдывался за свою невежливость.

— Броневицкого вы как мужчину любили или...

— Это была первая в моей жизни влюбленность — я встретила человека умного, образованного, открывшего мне глаза на то, что есть музыка. Он меня очаровал...

«Топ, топ — скоpо подрастешь,
Hожками своими ты пойдешь
И сумеешь, может быть, пешком
Землю обойти кругом».
Эдита и Илона. Начало 60-х

— ...но это было незрелое чувство?

— Скорее, детское, еще не женское, хотя и могло перерасти в большую любовь...

— Муж не сумел разбудить в вас страсть?

— На это не было времени — мы же окунулись в океан творчества: концерты, записи... В одной из моих песен есть очень точная строчка: «Работа, песни, города, и только так и не иначе...». Ни одного отпуска мы не провели вместе, у нас все время были только гастроли. «Какой отдых? Зачем, — говорил он, — если мы едем на месяц в Ялту, затем в Сочи?». Тогда еще по одному концерту давали, а потом пошел так называемый «чес». Когда гонорары стали расти, выступали уже и по два, и по три раза в день — а это было невероятно сложно, я буквально валилась с ног. Слава Богу, связки у меня выносливые...

— Броневицкий небось уговаривал: «Давай, Дита, работай!»?

— Нет, я на это сама шла, потому что надо было шить платья у Зайцева, а стоили они очень дорого. Сан Санычу, в быту не очень требовательному, неприхотливому, хватало — у него был свой «жигуленочек», он мотался на нем по делам... Я же, если надо было к портнихам или куда-то еще, ездила на такси — все было подчинено творчеству.

«ТЫ БЕЗ МЕНЯ ПРОПАДЕШЬ!» — СКАЗАЛ БРОНЕВИЦКИЙ. Я ОТВЕТИЛА, ЧТО ГОТОВА ПЕТЬ ДАЖЕ В КИНОТЕАТРАХ ПЕРЕД СЕАНСАМИ»

— Это правда, что однажды, вернувшись с гастролей, вы застали Броневицкого с женщиной, торопливо застегивавшей блузку?

— (Пауза). Самое обидное для меня, что об этом стало известно...

— Вы разве не предполагали, что у него есть другая жизнь?

— Догадывалась, а когда тайное стало явным, получила моральное право сказать ему: «Ну что ж, если ты позволяешь себе принимать в нашей квартире таких гостий, мы будем жить врозь».

— Это и послужило главным толчком к тому, что вы расстались?

— Я, повторяю, творческий союз разрывать не собиралась. Единственно, чего хотела, — создать новую семью, а он пусть бы заводил себе пассию или вел бы такой образ жизни, который ему нравился.

— У вас к тому времени была уже кандидатура на роль мужа?

— Конечно же, нет — тогда еще никого. Я не скандальная, поэтому дверью не хлопнула. Мы оставались в одной квартире, просто жить в разных комнатах стали (потом — и в разных номерах). Ну а когда появился человек, с которым у меня начался роман, я сообщила Броневицкому, что от него ухожу. Он не поверил: «Ты же без меня пропадешь!». Я ответила, что готова петь даже в кинотеатрах перед сеансами...

— Закаленная, вы, однако!

— Я ничего не боялась, и это была не самоуверенность, а какой-то азарт: дескать, попробую, и знаете, ангел-хранитель обо мне позаботился... Едва мы расстались с Сан Санычем окончательно, распался аналогичный альянс в «Поющих гитарах»: Понаровская бросила Григория Клеймица. Я только вернулась в Ленинград, а разрыв с Броневицким произошел в Ялте — последний концерт с ансамблем «Дружба» состоялся 30 июня 76-го года...

Пьеху всегда окружали мужчины, но «я настолько в себе, что не замечаю никаких знаков внимания. Может, потому и проглядела хорошего человека, предназначенного мне судьбой»

— Вы тут же пригласили к себе Клеймица?

— Нет-нет, директора Ленконцерта. Не знаю даже, откуда у меня, абсолютно лишенной практической жилки, возникла такая мысль... «Кирилл Павлович, — поставила его в известность, — мой уход — дело решенное, но я ведь не последний человек в этой организации. Вы можете объявить музыкантам (я не имею такого права!), что если кто-то из них хочет уйти от Броневицкого, вы разрешаете?».

В результате девять человек из «Дружбы» последовали за мной. В общем, я Сан Саныча оголила, но это была не месть, а желание выжить, создать свой коллектив... Бывший муж в варианте «Броневицкий — Пьеха» мне отказал, значит, напишем на афише: «Эдита Пьеха и ее ансамбль» — без названия.

— Броневицкий ругался, кричал?

— Нет, как-то поник и до последнего не верил в происходящее...

Как только я приехала в Ленинград, раздался звонок от Григория Клеймица: «Я музыкант, окончил, как Шура Броневицкий, консерваторию и, надеюсь, могу быть вам полезным. Вы меня примете?». Вскоре он уже стоял на пороге моей квартиры с букетом цветов: «Можно?». «Я, — он сказал, — побитый, как собака, — меня бросила любимая женщина. Вы меня загружайте — буду делать для вас все, я должен ее забыть».

— Побитый, как собака...

— (Задумчиво). Да, именно так... Через какое-то время у него открылась язва желудка...

— Вы пожалели его?

— Что вы, приняла как посланца с неба! Он был замечательным музыкантом и долго со мной работал — до тех пор, пока не женился снова. Вторая жена родила ему сына...

— ...но Понаровскую он так и не смог забыть?

— Потом Гриша понял, что есть и другие женщины... Мы с ним сработались, и альянс получился очень хороший: Клеймиц написал для меня не одну песню, делал замечательные аранжировки... Так продолжалось, пока новая жена не поставила ему ультиматум: никаких гастролей! Когда Григорий ушел в мюзик-холл, эстафету от него принял Юра Цветков — один из музыкантов, которых Клеймиц мне подобрал, и я продолжала прекрасно работать. Знаете, вот будто откуда-то свыше меня вели — ангел-хранитель не оставлял.

Был у меня еще один музыкант — Владик Калле из города Колпино Ленинградской области. Когда-то 15-летним мальчишкой он принес мне песню «Каравелла»: «У тебя, так же, как и у меня, есть каравелла всех надежд» — молодежь приняла ее сразу. Потом он написал песню на стихи Марины Цветаевой, тогда еще запрещенной: «Я от горечи целую всех, кто молод и хорош, ты от горечи другую...». Забыла — я сейчас немножко волнуюсь... Владик тоже работал в старой «Дружбе», ушел вместе со мной, и вдруг явился ко мне и сказал, что восстановил для нового состава все аранжировки. В общем, мы два месяца только простаивали, — в июне я ушла, а уже в октябре уехала на гастроли.

«МЕРТВОГО САН САНЫЧА НАШЛИ С ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКОЙ В РУКЕ — ЗВОНИЛ ОН, СКОРЕЕ ВСЕГО, В «СКОРУЮ ПОМОЩЬ»

— Мне, простите, рассказывали разные версии смерти Броневицкого. Он и впрямь умер чуть ли не запертым в гостиничном номере, пытаясь вам дозвониться?

— (Вздыхает). Не мне... Сан Саныч тоже, наверное, искал какую-то любовь... Увлекся женщиной на 20 лет моложе, сделал ее солисткой — ну как его осуждать? Она, видимо, рассчитывала, что он слепит из нее вторую Пьеху, но этого долго не получалось, и молодая жена стала проводить время без него. Как-то в Нальчике — Сан Саныч часто плохо себя чувствовал — она, как обычно, дверь их номера закрыла на ключ и ушла на ночную гулянку — ансамбль-то большой.

...Его нашли 13 апреля 88-го года с телефонной трубкой в руке — звонил Шура, скорее всего, в «скорую помощь»... Так и умер (смахивает слезу). Простите!

Еще при мне он страдал от спазмов сосудов, поэтому у него всегда была с собой маленькая, граммов на 200, фляжечка с хорошим коньяком. Чувствуя приближение спазма, примет граммов 50 — и порядок! Помню, мы как-то встретились на гастролях в Сочи — Стасик еще был маленький, — и он попросил: «Угости меня коньяком!». Я удивилась: «Как это?». — Шура признался: «Она только на портвейн мне дает». Ну, зашли в кафешку — там их прямо на улице много, — заказала я ему бутылку: мол, остальное возьмешь с собой. Он спросил: «А может, начнем все сначала?». — «Знаешь, Шура, — ответила я, — я всегда любила тебя и уважала, ты был для меня богом, а сейчас могу только жалеть, потому что ты слабее. Видишь, я не пропала, твердо стою на земле. Не хочу тебя топтать ногами и, чем тебе помочь, не знаю — ты сам во всем виноват».

— Сильная женщина, и все же однажды вы сказали: «Зря я ушла от Броневицкого». Что имели в виду?

— Возможно, как жена я не сделала для него всего, что в моих силах... Моя мама, в 35 лет овдовев и потеряв через три года сына, была глубоко несчастной. Мы с Илонкой успели к ней за полдня до ее смерти, и последние слова ее были: «Извини, что я вышла замуж за нелюбимого». В детстве образа женщины, которая бы стала главой семьи, управляла бы домом и помогала бы мужу, я не видела — у мамы были сплошные потери, сплошная борьба, поэтому научиться у нее терпению и дипломатии я не могла.

Сносить выходки Броневицкого — это одно, а научить его быть таким, как мне надо, — другое. Я знала Сан Саныча как человека умного, разностороннего (мне просто слов не хватает, чтобы его охарактеризовать!), но, увы, нереализованного. Если бы в советское время ему дали расправить крылья, он многое бы мог успеть. Вспомните хотя бы песню «Шаланды, полные кефали», которую он аранжировал и поставил, как сценку из капустника: с Костей-морячком, с Соней-рыбачкой...

— Какой-то он был не советский...

— Да, да: появившись на свет в семье моряка, он абсолютно перерос свое время. Я часто ему говорила: «Ты рано родился — надо было чуть подождать», тем не менее он подарил Советскому Союзу Эдиту Пьеху. Если бы я была Коллонтай...

— ...вы бы его перевоспитали...

— ...и развернула бы туда, куда мне надо. Наш союз не распался бы, оставался бы на высоте, и я сохранила бы ему жизнь.

— Вы плакали, когда узнали, что Броневицкий скончался?

— Я просто остолбенела — не верила, что это случилось, но слезы во мне пересохли еще в детстве: слишком много в моей жизни было потерь. Когда отчим пытался меня заставить плакать, говорила: «Не буду!» — и даже на похоронах мамы ни слезинки не проронила — только ком в горле стоял... Зато так называемая жена Броневицкого на его похоронах чуть ли не гроб вскрыть пыталась: это было ужасно.

— Неудавшаяся артистка!..

— ...которая сыграла свою последнюю роль над его могилой. Больше ее уже никто не слышал — этой певицы не стало, а мы: Шурина мама Эрика Карловна, Илона и я — стояли, ошарашенные, в сторонке. Бывшая свекровь тайком вытирала слезы: «Не думала, что переживу своего сына», а Илонка все повторяла: «Как жалко! Как жалко!»... Настоящее горе не громкое, не выставляет себя напоказ...

«ОТБРОСИВ СКРОМНОСТЬ, Я ПОПРОБОВАЛА, ЧТО ЗНАЧИТ ИЗМЕНЯТЬ»

— Представляю, сколько мужчин хотели добиться вашего расположения, но вы, говорят, были для всех недоступной...

— Знаете, у меня такой щит: я настолько в себе, что не замечаю никаких знаков внимания. Может, потому и проглядела хорошего человека, предназначенного мне судьбой.

— Вы, помнится, говорили: «Я католичка, у меня в крови заложено: измена — грех»...

— Да, так я это воспринимала, но, повстречав мужчину, который потом стал моим вторым мужем, развода не ждала и, отбросив скромность, попробовала, что значит изменять. Потом, правда, подумала: «Надо скорее развестись!».

— Эдита Станиславовна, а что за история приключилась у вас с парнем-моделью, с которым вы познакомились где-то на юге?

— Ой, ну вы даете! Даже детали вспомнить уже не могу... На концерт в сочинский зал я всегда ходила по пляжу и как-то заметила, что за мной увязался молодой, красивый такой армянин. Раз проводил, второй, а на мне было мини-платье, и я почему-то решила, что он смотрит на ноги. «Ну и пускай», — мысль мелькнула.

— Какой армянин не любит красивых ног?!

— Потом он ко мне подошел. «Я в Ленинграде живу, — произнес, — дайте мне свой телефон: может, когда-нибудь кофе вместе попьем».

— Вы уже были не замужем?

— Нет, была еще женой Броневицкого. «Как интересно! — подумала. — Молодой ухажер»... Возомнила, одним словом... Когда вернулась домой, он позвонил и назначил свидание.

— Так вы ему и телефон дали?

— Ну да. Заранее договорились о конспирации: «Если не вы снимете трубку, я скажу, что меня зовут Марина». Короче, встречаемся мы с ним один раз — кофе где-то пьем, второй раз — опять кофе... Я уже теряюсь в догадках: «Что же он за мной не ухаживает?», и тут, наконец, молодой человек решился: «Скажите, пожалуйста, вы можете мне без очереди «волгу» достать?». Мне так смешно стало — хотелось громко расхохотаться. Там запутанная история — он вдобавок придумал, что работает манекенщиком... Это была такая глупость, тоже недоигранное какое-то детство, но ведь клюнула, поверила в то, что это мой воздыхатель. Поэтому, Дима, я такая недоверчивая и осторожная...

— «Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула...

— ...и навстречу ветру я кричу: «Если я тебя придумала...». Кстати, благодаря этой песне (и не без влияния Кабалевского и Соловьева-Седого!) я получила на советской эстраде прописку. Меня ведь все чужеземкой считали, признавать не хотели.

— Если вы, конечно, не против, продолжим мужскую тему...

— (Смеется). Давайте...

— Высокопоставленные чиновники позволяли себе по отношению к вам какие-то сексуальные домогательства?

— (Строго). Только попробовали бы!

— Если не ошибаюсь, один боевой генерал все же рискнул...

— Рискнул? Да он меня просто преследовал! Это вообще что-то невероятное было: представляете, командующий 42-й армией в Афганистане...

— Не Борис ли Всеволодович Громов, случайно?

— Нет, Виктор — отчества не помню — Ермаков. После концерта перед воинами-афганцами, который я давала со своим коллективом, вдруг подъезжает к гостинице БТР. Я ничего не пойму, но война же...

— Красиво!

— Кто-то заходит: «К вам Виктор Ермаков — командующий». «Зачем он пожаловал?» — думаю, а как увидела глаза его масляные, сразу поняла: грядут неприятности! Похоже, отбиваться или драться придется, но тут ребята-музыканты, которые были моими негласными охранниками, будто что-то пронюхали и стучат в дверь: «Эдита Станиславовна, вам кофе принести или чай? У вас гости?». Я в ответ: «Думаю, это ненадолго», а Ермаков им: «Немедленно уходите!». Нет, каково, уже командовать начал!

Потом смотрю, приближается, пытается меня то ли обнять, то ли еще что. «Простите, — говорю, — вы, по-моему, в моем номере находитесь». Он как вскочит: «Мне ни одна женщина не отказывала». — «Значит, я буду первой», — отвечаю, а когда кто-то из ребят опять заглянул, показала генералу на дверь: «Ваша аудиенция подошла к концу!».

— Потрясающе!

— Он ретировался, а через некоторое время мы выступали, если не ошибаюсь, в Германии, и два моих музыканта то ли лишнего выпили, то ли что-то там натворили — словом, в неприятную попали историю. Я поинтересовалась у принимающей стороны: «Кто же тут главный?» — и услышала: «Ермаков!»...

— Без бэтээра?

— Без — уже зная, что эти игры со мной не пройдут, он все-таки оказал какую-то помощь.

— Зауважал!

— В следующий раз я столкнулась с ним в Ленинграде, когда собралась за грибами... Больше всего их на полигоне, но, чтобы туда попасть, нужно разрешение военных. Звоню в Дом офицеров: «Кто у вас Ленинградским округом командует?» — и слышу знакомое: «Виктор Ермаков». — «Боже ты мой, — говорю, — до каких пор это будет продолжаться?».

...Дима, это еще не все. Вскоре я захотела купить дачу. Искала-искала и, наконец, один дом приглянулся. «Вот этот, — показываю, — очень нравится». Мне одобрительно кивают: «Да, и район тут хороший — охраняется, потому что неподолеку живет Ермаков». Я сразу же на попятный: «Нет, все, ничего мне не надо!». Можно сказать, он повсюду меня преследовал...