АЛЕКСАНДР КОЛКЕР И МАРИЯ ПАХОМЕНКО: «ЛИФТ ВНИЗ НЕ ПОДНИМАЕТ!»

Признательные показания Колкера Александра Наумовича, композитора

 

Слушатель, который любит или не любит наши песни, нашу музыку, наши театральные спектакли, он чаще знает нас по исполнителям... Сам назову: почему знают Колкера. По песням: «Карелия» («Остроконечных елей ресницы...»); «Опять стою на краешке земли...»; «Качает, качает, качает задира ветер фонари над головой...»; «Стоят девчонки... Потому что на десять девчонок, по статистике, девять ребят»; песня «О черной и белой зависти», после чего черная и белая зависть стали понятиями нарицательными... Песен больше ста, но когда я сажусь за рояль и играю попурри из этих песен, то, без ложной скромности, -- будь то круизный теплоход, или Комсомольск-на-Амуре, или вечер учителей в Иван-городе -- всегда зал поет вместе со мной. Музыкальная трилогия по произведениям нашего классика А. Сухово-Кобылина -- «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина» -- идет больше двадцати лет. Вот сейчас -- моя огромная и композиторская радость! -- принял к постановке великий Малый театр. Еще -- «Труффальдино из Бергамо», почти народная комедия (я раз в месяц по разным каналам ее вижу); «Трое в лодке, не считая собаки», «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Волшебная сила искусства» -- с Аркадием Райкиным...

Ну хватит хвастать... Неудобно.

Допущен к секретной и сов. секретной работе...

 

Мы с другом и соавтором Кимом Рыжовым вместе учились в ЛЭТИ. Первые наши песни написали для спектакля «Весна в ЛЭТИ» -- легендарнейший спектакль, потому что премьера его состоялась через два месяца после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина, когда вся страна, шатаясь от горя, рыдала и считала, что не только смеяться, но и жить дальше невозможно. А у нас развеселье!..

Я играл в институтском оркестре на скрипке... Собственно, почему меня и приняли в ЛЭТИ. Я не блистал по остальным предметам. Хотя впоследствии, когда заканчивал, защитил диплом на пять шаров. ЛЭТИ тогда как называли? Спортивно-музыкальный вуз с небольшим электротехническим уклоном...

После окончания ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина по специальности автоматика и телемеханика мы с Рыжовым сыграли в один «почтовый ящик» с бешеным окладом в 9О рублей. 1956 год -- номерковая система. Табельщица стояла у открытой табельной доски в восемь утра, и если твой номерок висел на табельной доске, значит, ты работал, и тебе шла зарплата. А если твоего номерка нету, то ты и не работал.

Но поскольку я в то время очень активно ухаживал за Марией Леонидовной Пахоменко, и это было мне значительно интересней, чем паять детали... Переняв опыт предыдущих поколений, я завел два номерка -- и когда бежал с цветами к Марии Леонидовне, друг и соавтор Ким Рыжов вешал один мой номерок, другой свой. А охмурить табельщицу для него было самым плевым делом. Это было не каждый день, так что малую толику своего труда родному Отечеству я все же отдавал.

Тогда гремел такой молодежный ансамбль... Мы собрали его на базе Дворца культуры промкооперации (ныне ДК Ленсовета). Синтетический ансамбль -- певцы, музыканты, танцоры, актеры, кукловоды. В программу мы с Кимом Рыжовым написали свои первые песни, которые стали популярными: «Парень с Петроградской стороны», «Кап-кап-кап-кап-каплет дождик, каплет дождик на песок».

С этим ансамблем мы и поехали в 1957 году на Фестиваль молодежи и студентов в Москву (официально! приказом министерства -- освободить от работы на период...). Там, в Москве, разумеется, все ночи были бессонными. Потому по возвращении у меня была одна огромная потребность -- поспать. А работал я с электронным осциллографом, на котором наблюдаются быстротекущие импульсы, а чтобы лучше видно было и от окна не отсвечивало, надевался такой резиновый тубус. Вот уткнувшись глазами в этот тубус, я и храпел...

До тех пор, пока не подошел завлаб и не сказал: «Дружочек, пиши-ка ты заявление по собственному желанию!»

И, экономя бумагу для государства, мы с Рыжовым одновременно написали:

«Начальнику НИИ 303 товарищу Грибову.

Согласно вашему желанию, просим уволить нас по собственному желанию».

На этом с инженерной работой мы расстались навсегда.

Зачем вы, мальчики, красивых любите? 

 

Все мои лучшие песни спела Мария Пахоменко.

И немудрено!

Трудно представить, что я эти песни понес, предположим, Пьехе. Были бы серьезные осложнения в семье. Кроме того, мне нравится манера пения Марии -- очень искренняя, доверительная, очень русская...

Я увидел Машу впервые, когда она была совсем юная. Я был ненамного старше. У Маши была потрясающая коса -- действительно до щиколоток... И абсолютный слух!.. А у меня была пара популярных песен и сердцебиение. Я ухватился за эту косу и... вот до сих пор не отпускаю.

Нас всегда... сейчас уже нет... не тот возраст... но когда мы были помоложе, нас всегда друг с другом разводили. Звонили по телефону, две-три фразы, потом: «А правда, что вы разошлись?» Сначала я говорил: «Ну что вы! У нас семья! У нас все замечательно!» Потом мне надоело. И я стал отвечать: «Да! Случилась беда... Вчера оформили развод... И Маша вышла за Кобзона, а я женился на Пьехе!»

Получали огромное количество писем:

«Муж моей любимой женщины! Я сейчас служу на Севере в армии, но когда выйду на свободу, я приеду и тебе, сука, отрежу шнобель первым делом! Я слышал, что ты бьешь Марию. Смотри у меня! Высылаю свою фотографию. Нас двое здесь -- я в шапке, а брат без шапки».

Или: «Дорогая Мария! Я безумно люблю, как вы поете. У вас чистый голос, как ручеек, не то что у Пьехи. Или Пиехи -- не знаю, как правильно пишется. Она, вероятно, не пьет продукт пчеловодства прополизат. А вы, вероятно, пьете. Я посещаю все ваши концерты... но это тайна».

Или: «Многоуважаемая Мария Леонидовна! Безумно высоко чту ваш талант! Вчера решил купить катер с мотором. В нашем городе ходят легенды о вашем бескорыстии. Прошу прислать две тысячи рублей. Если это вам сложно, пришлите тысячу, а тысячу будете должны».

Когда приходили алкаши, они попросту пели: «Разговоры да разговоры! Сердце к сердцу тянется!.. Мария, дай треху!»

Моряки какие-то приходили: «Ах вы ночи, матросские ночи!»

Шизофреники, с трясущимися губами: «Люблю Марию! И все!»

О Маше

 

Вот стоит «Золотой Орфей», который Маша привезла первой на нашу землю с международного фестиваля в Болгарии...

Меня, естественно, не выпустили. (Я не мог ехать с женой: а вдруг?!) Сидел в Ленинграде, названивал в Министерство культуры: «Как там Пахоменко?!» Отвечали: «Мы, к сожалению, не в курсе дела. У нас закончился лимит на телефонные разговоры». Ночью звонил в Варну, приглашал атташе по культурным вопросам: «Как там Маша?!» Отвечали: «Мы очень заняты, у нас текучка!» (даже по телефону я ее, абонентшу, видел -- дама с халой на голове!). В конце концов снизошла: «Я видела только одно -- всем один букет цветов, а Пахоменко - три».

У меня от сердца отлегло...

В жизни Маша -- человек более чем скромный. Косу свою всегда прятала, а тут... У нее не было парикмахера, никого не интересовало, где она возьмет платье, туфли и так далее... Она: «Я думала-думала...» В общем, распустила водопадом свои волосы, вышла и... уже могла не петь.

«Гран-при»! Высшая награда! «Золотой Орфей»! (Само собой, не только и не столько за «водопад волос»! За голос!)

Позвонила в Москву, в министерство: «Ура! «Гран-при» -- наш!» Там клерк один отреагировал: «Чего кричишь?! Гран-при, гран-при! А где первая премия?!» Потом Фурцева хотела оставить этого «Орфея» в Министерстве культуры -- но Маша отстояла... И вот с 1971 года он стоит здесь и принес нам много неприятностей -- нам надоели вопросами и на концертах, и по телефону, вот из обкома партии тоже звонили: «Скажите, он правда из чистого золота?»

Я всегда отвечал: «Да! Четыре с половиной килограмма чистейшего золота! Прошу выставить охрану!»

Даже нынешняя бритоголовая братва должна понимать, что международные призы не бывают из чистого золота, особенно в четыре с половиной килограмма.

Вот... забавно... В Каннах в 1969 году Маша получила «Нефритовую пластинку» -- первую ее международную награду. Мы тогда только еще выходили из нищеты. (Я на всех «пыльниках» играл, то есть на танцах. В Мраморном зале играл. В перерывах между танцевальными отделениями работала выездная сессия суда Василеостровского района, выходила усталая дама в очках и говорила что-то вроде «Гражданин Петров, пырнувший сожительницу Сидорову ножом, приговорен к трем годам лишения свободы!.. Танцуем полонез-мазурку!»)

Да, так вот Канны. Поздняя осень. У Маши -- модная тогда дубленочка... Можно сказать, единственное что у нас есть.

Дирижер приглашает на репетицию Марию Пахоменко (она пела мою «Чудо-кони» и пахмутовскую «Ненаглядный мой»).

Перед ней в зале сидит какой-то тип -- заросший, косой, черный, небритый. Оставить дубленку, выйти к оркестру?.. А вдруг, не ровен час... Взять одежку с собой на сцену -- хохот будет! Пошла так... Спела с блеском, вернулась. Уф! Дубленка на месте.

Следующего объявляют: «Композитор Франсис Лей!» И что вы думаете? Встает этот самый -- косой, черный, небритый...

 

ВПСС (Василий Павлович Соловьев-Седой)

 

Я его считаю своим учителем. Не то чтобы я ходил к нему в консерваторию... Он там не преподавал никогда. Но Василий Павлович -- глыба песенная. Когда звучит его песня, не надо объявлять, кто композитор... «Подмосковные вечера» или «Однополчане».

Мы с ним очень дружили. Не скрою, очень крепко выпивали. По моим подсчетам на логарифмической линейке, Вася с минусовым допуском выпил где-то две с половиной цистерны. За жизнь.

Историй с ним было... Одна, хорошо известная в нашем кругу: как Василий Павлович «недобрал»... Ну мужчины знают, что такое недобрать. И вот, в час ночи он шмыгнул мимо жены, выскочил на улицу (а жил он на набережной Фонтанки на пятом этаже, и что очень важно -- дом без балконов!). Стал ловить машину. Наконец, поймал машину с этой самой... выдвигающейся люлькой, чтобы провода чинить. Пожилой мужик, бывалый шоферюга. Есть?! Есть! Доставай! Открывай-наливай! Не могу, за рулем! Ты что, каждую ночь пьешь с Соловьевым-Седым?!

В общем, приняли по стакану. Вася добрал, захорошел и говорит: теперь выдвигай свою люльку и поднимай ко мне домой! Дальше -- действие в квартире. Жена, Татьяна Давыдовна, нервничает: где Вася, где?! И слышит: в окно (пятый этаж! дом без балконов!) -- тук-тук-тук! Раздергивает тяжелые шторы и...

Василий Павлович -- это Василий Павлович!

 

Ким-Кимуха-Кимуша

 

Мой любимый человек. Ким Рыжов. Друг. Соавтор. Я боготворю его прежде всего за талант. Судьба сурово с ним обошлась. Он ездил на остров Кильдин -- пещеры во льду... Там испытывалась наша аппаратура. Ким получил облитерирующий эндартериит, ему отняли ногу... Дальше -- больше... В общем, хватило бы на десятерых. Но! Спасает природное чувство юмора...

Ким Иванович ходил уже в авторах у Райкина, справил себе пальто с бобровым воротником, а я еще ходил в плаще. Он уже ездил на двадцать первой «Волге» с оленем, а я еще пользовался велосипедом. Наконец настал момент, я тоже купил себе первый автомобиль -- черную двадцать четвертую «Волгу». Теоретически и даже отчасти практически я ездил, но не было прав.

Кимуша к тому времени был уже без ноги... И вот звоню ему -- со своего пятого на его восьмой этаж: «Умоляю! Хочу прокатиться! Но нету прав! Можешь ли ты сесть рядом -- инструктором? (Ученик может и без прав.) Он говорит: «Радость моя! Ты знаешь, что я для тебя все сделаю, но ты помнишь -- я на костылях?» Я поднялся на восьмой этаж, подсунул ему костыли (которые он называл -- «лыжи»), кое-как спустил его на лифте и -- усадил на переднее сиденье. Едем. Выехали на Литейный. Тут разворот 180 градусов... Автомобилисты хорошо знают, что это такое. Встал поперек трамвайных путей и заглох. Все движение застопорилось. Откуда ни возьмись общественники бегут, с повязками, с жезлами. Один прыгает на заднее сиденье:

-- Ваши права!

-- Нет,-- говорю, -- прав. Я -- ученик!

-- А это кто? -- обращает внимание общественник на Кима.

-- А это мой инструктор!

-- А вы не могли выбрать инструктора не со сломанной ногой?!

-- А я ему доверяю!

Кое-как завелись, проехали до ближайшего пункта ГАИ. Старший лейтенант тупо смотрит, а общественник начинает объяснять: мол, вот этот маленький, в очках, -- ученик... а вот это... вот то, что стоит на костылях... -- это инструктор. И когда гаишник спросил Кима: «Вы действительно инструктор?!», Ким гаркнул:

-- Говорите громче! Я очень плохо слышу!

В этом -- весь он.

 

Раньше вода была мокрей?

 

Я возглавлял жюри Международного фестиваля «Шлягер-95/96», проходившего в нашем городе. Я не мог бы взяться за это дело, если бы отрицал все, что сегодня на эстраде. Но, как Миша Жванецкий говорит: «Я не против, чтобы пела красивая девочка, еще и без штанишек, но где мелодия?!» Высоко чту «королеву» нашу Аллу Борисовну и ее супруга. Это талантливейшие люди. Или, скажем, мне очень нравится Анжелика Варум. Шевчука с ДДТ я просто боготворю. Но когда только «без штанишек»... этого мало.

С Пахмутовой у нас такая игра: она вылавливает из эфира самое-самое кондовое из звучащего сегодня, и я вылавливаю. И мы обмениваемся-соревнуемся -- у кого кондовей. Саня, говорит она, я тут выловила такое! Раскручивали по телевизору, несколько раз на дню по разным программам! Рефрен такой: «Твои зеленые лосины во мне самом родят лося!»... Я, говорю, Аля тоже в грязь лицом не ударю. Своими ушами слышал по первой программе: «Рыжая лохматая пионервожатая! С кем теперь гуляешь ты, сука конопатая!»

 

Оскомина

 

С Пугачевой я впервые встретился в Сопоте. Я был в жюри от Советского Союза, она приехала с «Арлекином». Не могу сказать, что мы очень хорошо знакомы или в приятельских отношениях. Она знает, кто такие Саша Колкер и, конечно, Маша Пахоменко, я знаю, кто такая Алла Пугачева. И вот в недавнем цикле передач про Аллу Борисовну... Эмил Димитров высказал ей восхищение в том смысле, что она первая, завоевавшая «Гран-при «Золотой Орфей», -- и она милостиво согласилась и подтвердила. Хотя это произошло на четыре года позже после Марии Леонидовны... И осталась оскомина: зачем же походя... вот так...

 

Вроде мастер на месте

 

Самые почетные звания для нас с Машей: жители блокадного Ленинграда. Мы пережили ее детьми, мы пережили войну... Ваш покорный слуга бодрячка из себя корчит, но много раз сжимал зубы, заставляя себя молчать, когда меня не замечали. Как у Семена Кирсанова: «Вроде мастер на месте, вроде мастера нет». И когда в Сочи на фестивале «Красная гвоздика» песня «Зависть» стала лауреатом («И наверно крылья кто-то выдумал, потому что птице позавидовал...»), то на этом конкурсе вместо меня сидел другой композитор... Сейчас это звучит как анекдот. Но в те годы...

Когда Ленинградский театр музкомедии ехал на гастроли в Москву и вез четыре моих сочинения: «Свадьбу Кречинского», «Дело», «Труффальдино из Бергамо» и сценическую поэму «Жар-птица», посвященную блокадному Ленинграду... Чтобы четыре спектакля и одного КОЛКЕРА?! Да вы с ума сошли!.. Бывший тогда замминистра культуры Саша Флярковский, как бы мой приятель, вызвал режиссера к себе в кабинет и трехстопным матом кричал: «Кого привезли! Предателя Родины! Вон из Москвы!»

И чего мне стоило сжать зубы, купить пятьдесят самых дорогих билетов, сесть в такси и побывать -- в отделе культуры ЦК партии, в Министерстве культуры, на радио, на телевидении... Я с режиссером входил в кабинеты -- все опускали глаза. В каждом кабинете был свой надолб. Меня просили побыть в коридоре, а режиссеру этот надолб втолковывал: «Ты что?! Охренел?! Ты кого привез?!» Была запущена профессиональная «утка»: «Еврей Колкер с еврейкой Пахоменко сбежали в Израиль, предали Родину». (Я впервые в жизни побывал в Израиле в позапрошлом году.) И все это надо было сглотнуть! И не повредить шейные позвонки!.. Нет, не в качестве жалобы! У меня все в порядке. Но поймите, в той жизни, в которой мы жили, глядя на маленького очкарика Александра Наумовича Колкера, никто к нему не испытывал благостных чувств. Даже если он и был членом партии...

А я ведь был в ней двадцать лет. Когда я только вступал в Союз композиторов, мой товарищ Андрей Петров подошел и сказал: «Саня, знаешь ли, надо вступить и в партию. Особенно тебе!»

И я вступил. А когда в девяносто первом он подошел ко мне и сказал: «Саня, знаешь ли, надо подать заявление...» Я сказал: «Ты опоздал. Я -- уже». Я как-то вступился за Ивана Дзержинского, нашего знаменитого композитора, автора двенадцати опер. Он, Ваня, здорово пил и не платил партвзносы, пропивал, наверное. И секретарь партбюро как-то публично назвал его отребьем. Я встрепыхнулся: «Да как так!» И пошел в райком. Мальчишество, конечно... «Били» меня крепко, с трудом устоял на ногах. Наиболее свирепые требовали моего исключения: как это он поднял голос против секретаря!.. Остаток моего пребывания в этой организации я на партсобраниях больше не просыпался.

 

«Лифт вниз не поднимает!»

 

Это все было. Это все жизнь. Это все именно так, а не иначе. «Лифт вниз не поднимает!» -- однажды в одесской гостинице, в «Лондонской», увидел я такую табличку. И я понял: эта фраза определяет исторический отрезок, выпавший на мою долю, всю мою жизнь, пуповиной связанную с этим государством, в котором я родился и в котором собираюсь помереть. (Я и книгу-то свою назвал именно так -- «Лифт вниз не поднимает!».)

Жизнь продолжается. Жизнь непредсказуема. И этим прекрасна. Телефонный звонок -- и мы летим, и мы -- в Стамбуле, в Монако, в Афинах! (А мы с Машей по-прежнему легки на подъем...) Телефонный звонок -- и в Малом ставят «Свадьбу Кречинского»... Телефонный звонок -- и я в Эстонии буду петь вместе с залом: «Ютле мери, мо мери...» (Я это учил месяц.) Телефонный звонок -- нет рулевых тяг, поспеши в «Волжанку», переплати кому надо, иначе послезавтра не уедешь на дачу. Я засох бы и заплесневел, если бы было по-другому...

 

Записал Андрей ИЗМАЙЛОВ

 

 

 Мария Пахоменко "Опять плывут куда - то корабли" 1968г