Совершенно секретно

Виктор СУВОРОВ

Бывший советский разведчик, бежавший в Великобританию и ставший всемирно известным писателем, Виктор СУВОРОВ: «Вербовка — не наука, а искусство, как рыбная ловля где-нибудь на Днепре: сидишь, удочку с червячком закинул... Подсек, а он такой большой, толстый карась: вытаскиваешь его и — раз! — на сковородку!»

— Виктор, наша сегодняшняя встреча здесь, в весьма скромном отеле на окраине Лондона, окружена неким ореолом таинственности и обставлена мерами предосторожности, почти как в шпионских сериалах или боевиках, но я к ней давно шел, потому что все, тобою написанное и изданное, было мною с огромным интересом прочитано. Мне очень хотелось воочию увидеть человека с такой непростой, сложной судьбой, и я рад, что все препятствия позади и у нас есть возможность нормально, обстоятельно, откровенно поговорить.

Читателям я напомню, что ты в свое время окончил Киевское высшее общевойсковое командное училище, Военно-дипломатическую академию и участвовал даже в операции по вводу войск государств-участников Варшавского договора на территорию Чехословакии. Итак, 68-й год, Пражская весна, как писал Евгений Александрович Евтушенко: «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета»... Что ощущал молодой человек 21 года от роду, придя на чужую землю исполнять приказ Родины?

— Прежде всего, страшно интересно было, но давай по порядку. В армии я, наверное, со дня рождения — угораздило на Дальнем Востоке родиться. Представь: гарнизон, стоят самоходки СУ-76 и СУ-100 (самоходные артиллерийские установки. - Д. Г.), "катюши" — все то, что будоражит мальчишеское воображение, и в 11 лет я уже надеваю на себя алые погоны...

— Да. Семь лет в суворовском училище оттрубил, все идет по накатанной колее, но я-то в армии не для того, чтобы кровати равнять и сапоги чистить: армия — тот же танк, красивый такой, мощный... Как у меня в «Аквариуме» написано: «Вы любите запах танка? Я тоже люблю». Мне кажется, этот крепкий машинный дух не может не нравиться, и вот идет бронированный зверь с хорошей скоростью, весит он 36 тонн, пушка калибром 100 мм, движок в сотни лошадиных сил работает, а я еду и смотрю на эту заграницу. Чехи при этом не понимают, что такое свобода, которую я им несу: «Ребята, вы там камнями потише, а то развернусь сейчас!». На светофорах то красный свет загорается, то зеленый, а я ноль внимания — освободитель!

Сразу же анекдот, помню, пошел. Старый чех поймал золотую рыбку, вытаскивает, а она взмолилась человеческим голосом: «Ой, отпусти — исполню твоих три желания». Рыбак согласился: «Ну, давай. Желание первое: чтобы китайцы оккупировали нас на один денек». Ну, ладно, чего там: китайцы утром в Чехословакию пришли, а вечером ушли. Рыбка спрашивает: «Какое второе желание?». Он опять: «Я бы хотел, чтобы китайцы оккупировали Чехословакию на один день». Ну, пожалуйста. Третье желание? Чех подумал: «Пускай китайцы оккупируют Чехословакию еще на один день». Золотая рыбка удивилась: «Что ж ты дурной такой — нет чтобы загадать сразу на три дня?», а старик хмыкнул: «Ничего ты не понимаешь — чтобы трижды в Чехословакии побывать, китайцы шесть раз через Россию прошли».

Ребята наши, короче, сразу почувствовали: тут что-то не так, но реагировали по-разному. Был у меня друг Вася Красников — я его встретил попозже, когда уже в разведке Приволжского военного округа состоял, а он из Германии прибыл. Вася служил в 6-й гвардейской дивизии (это 20-я гвардейская армия) в Бернау, и если мы входили в Чехословакию из Прикарпатского округа, то 20-я гвардейская резала ее прямо из Германии, чтобы с севера на юг перекрыть.

Красников оказался непосредственно в Праге. Умный человек, Московское общевойсковое командное училище окончил, тоже разведчик, но считал, что Чехословакия — это коридор к нашей границе: мол, если мы его не перекроем, враги к самому кордону подлезут и нападут. «Вася, — увещевал я его, — ты ж золотой медалист: с чего взял, что они нападут?». Каждый, одним словом, по своему разумению все это воспринимал.

...Моя дивизия была в несколько худшем положении, чем другие, потому что в тех, кто входил в города, двигался по большим дорогам, бросали камнями, а раз так, сразу реакция возникает защитная: «Ах ты, гад! Ты чего там?». Наши ждали: если чехи начнут стрелять, тогда уж «повеселимся», но мы, 24-я Самаро-Ульяновская Железная мотострелковая дивизия, стояли в глуши: вокруг деревни, леса, и никто на нас не нападал.

Помню, подходят к нам старики (молодежь в стороне держалась), достают сразу сливовицу: «Иван, хочешь выпить?». Ну а кто же не хочет? Ну, выпили, закусить свой сухпай выставили, а они потом говорят: «Иван, а ведь мы тебя сюда вроде не ждали»...

Это было хуже всего! Если бы стреляли, было бы нормально, камнями забрасывали — это пожалуйста! А когда подходили — только старики! — и не нахрапом: «Чего это ты?», а по-человечески: «Давай выпьем»... Тоже ребята по-всякому реагировали, но лично мне до сих пор стыдно.

— После Чехословакии, насколько я понимаю, тво

«Сдав дела совсем молоденькому старшему лейтенанту, я предстал перед своим, теперь уже бывшим, командиром:

— Товарищ генерал, капитан Суворов, представляюсь по случаю перевода в 10-е Главное управление Генерального штаба.

Он долго смотрит мне в лицо. Я выдерживаю его взгляд. Он подтянут и строг, и он не улыбается мне.

— Ты, Виктор, идешь на серьезное дело. Тебя забирают в «десятку», но я думаю, это только прикрытие. Мне кажется, что тебя заберут куда-то выше. Может быть, даже в ГРУ. В Аквариум. Просто они не имеют права об этом говорить. Но вспомни мои слова — приедешь в 10-е Главное, а тебя заберут в другое место. Наверное, так оно и будет. Если мой анализ происходящего правильный, тебя ждут очень серьезные экзамены. Если ты хочешь их пройти, будь самим собой всегда. В тебе есть что-то преступное, что-то порочное, но не пытайся скрывать этого.

— И будь добрым. Всегда будь добрым. Всю жизнь. Ты обещаешь мне?

— Если тебе придется убивать человека, будь добрым! Улыбайся ему перед тем, как его убить.

— Но если тебя будут убивать — не скули и не плачь. Этого не простят. Улыбайся, когда тебя будут убивать. Улыбайся палачу. Этим ты обессмертишь себя. Все равно каждый из нас когда-нибудь подохнет. Подыхай человеком, Витя. Гордо подыхай. Обещаешь?».

«Страх животный видел в глазах людских? А я видел. Это когда на сверхмалой высоте с принудительным раскрытием бросают. Всех нас перед полетом взвесили вместе со всем, что на нас навешано. И сидим мы в самолете в соответствии с нашим весом. Самый тяжелый должен выходить самым первым, а за ним чуть менее тяжелый — и так до самого легкого. Так делается для того, чтобы более тяжелые не влетели в купола более легких и не погасили бы их парашюты.

Первым пойдет большой скуластый радист. Фамилии его я не знаю. В группе у него кличка Лысый Тарзан. Это большой угрюмый человечище. В группе есть и потяжелее, но его взвешивали вместе с радиостанцией, и оттого он самым тяжелым получился, а потому и самым первым. Вслед за ним пойдет еще один радист по кличке Брат Евлампий. Третьим по весу числится Чингисхан — шифровальщик группы. У этих первых троих — очень сложный прыжок. Каждый имеет с собой контейнер на длинном, метров в 15, леере. Каждый из них прыгает, прижимая тяжеленный контейнер к груди, и после раскрытия парашюта бросает его вниз. Контейнер летит вместе с парашютистом, но на 15 метров ниже его. Контейнер ударяется о землю первым, и после этого парашютист становится как бы легче, и в последние доли секунды падения его скорость несколько снижается. Приземляется он прямо рядом с контейнером. От скорости и от ветра парашютист немного сносится в сторону, почти никогда не падая на свой контейнер. От этого, однако, не легче, и прыжок с контейнером очень рискованное занятие, особенно на сверхмалой высоте.

Четвертым идет заместитель командира группы старший сержант Дроздов. В группе он самый большой. Кличка у него Кисть. Я смотрю на титаническую руку и понимаю, что лучшей клички придумать нельзя. Велик человек. Огромен. Уродит же природа такое чудо! Вслед за Кистью пойдет командир группы лейтенант Елисеев. Тоже огромен, хотя и не так, как его заместитель. Лейтенанта по номеру группы называют: 43-1. Конечно, и у него кличка какая-то есть, но разве в присутствии офицера кто-нибудь осмелится назвать кличку другого офицера?

А вслед за командиром сидят богатырского вида, широкие, как шкафы, рядовые диверсанты: Плетка, Вампир, Утюг, Николай Третий, Негатив, Шопен, Карл де ля Дюшес. Меня они, конечно, тоже как-то между собой называют за глаза, но официально у меня клички нет, только номер 43-К. Контроль, значит.

В 43-й диверсионной группе я самый маленький и самый легкий. Поэтому мне покидать самолет последним. Но это не значит, что я сижу самым последним. Наоборот, я у самого десантного люка. Тот, кто выходит последним, — выпускающий. Выпускающий, стоя у самого люка, в самый последний момент проверяет правильность выхода и в случае необходимости имеет право в любой момент десантирование прекратить.

Тяжелая работа у выпускающего. Хотя бы потому, что сидит он в самом хвосте и лица всех к нему обращены. Получается, что выпускающий, как на сцене, все на него смотрят. Куда я ни гляну, всюду глаза диверсантов на меня в упор смотрят. Шальные глаза у всех. Нет, пожалуй, командир группы — исключение. Дремлет спокойно. Расслаблен совсем. Но у всех остальных глаза с легким блеском помешательства. Хорошо с трех тысяч прыгать! Красота. А тут только 100. Много всяких хитростей придумано, чтобы страх заглушить, но куда же от него уйдешь? Тут он — страх. С нами в обнимку сидит.

Уши заломило, самолет резко вниз пошел. Верхушки деревьев рядом мелькают. Роль у меня плохая: у всех вытяжные тросики пристегнуты к центральному лееру, лишь у меня он на груди покоится. Пропустив всех мимо себя, я в последний момент должен свой тросик защелкнуть над своей головой. А если промахнусь? А если сгоряча выйду, не успев его застегнуть? Открыть парашют руками будет уже невозможно: земля рядом совсем несется. Я вдруг представил себе, что валюсь вниз без парашюта, как кот, расставив лапы. Вот крику-то будет! Я представляю свой предсмертный вой, и мне смешно. Диверсанты на меня понимающе смотрят: истерика у проверяющего. А у меня не истерика. Мне просто смешно.

Синяя лампа над грузовым люком нервно замигала.

Первый диверсант, Лысый Тарзан, наклонился, выставив для устойчивости правую ногу вперед. Брат Евлампий своей тушей навалился на него. Третий навалился на спину второго, и так вся группа, слившись воедино, ждет сигнала. По сигналу задние напрут на передних, и вся группа почти одновременно вылетит в широкий люк. Хорошо им. А меня никто толкать не будет.

Гигантские створки люка, чуть шурша, разошлись в стороны. Морозом в лицо. Ночь безлунная, но снег яркий, слепящий. Все, как днем, видно. Земля — вот она. Кусты и пролески взбесились, диким галопом мимо несутся. ПОШЛИ!

Хуже этого человечество ничего не придумало. Глаза сумасшедшие мимо меня все сразу. Сирена кричит, как зверь умирающий. Рев ее уши рвет. Это чтоб страх вглубь загнать. А лица перекошены. Каждый кричит страшное слово: «ПОШЛИ!». Увернуться некуда. Напор сзади неотвратимый. Передние посыпались в морозную мглу. Ветра поток каждого вверх ногами бросает. ПОШЛИ!!! А задние, увлекаемые стадным инстинктом, тут же в черный снежный вихрь вылетают. Я руку вверх бросил. Щелчок. И вылетаю в морозный мрак, где порядочные люди не летают. Тут черти да ведьмы на помеле, да Витя Суворов с парашютом.

Все на сверхмалой высоте одновременно происходит: голова вниз, жаркий мороз плетью-семихвосткой по роже, ноги вверх, жуткий рывок за шиворот, ноги вниз, ветер за пазуху, под меховой жилет, удар по ногам, жесткими парашютными стропами опять же по морде, а в перчатках и в рукавах по локоть снег горячий и сразу таять начинает. Противно...».

«ЦК ОЧЕНЬ БОЯЛСЯ КОНТАКТА ГРУ С КГБ: ЕСЛИ МЫ СНЮХАЕМСЯ - ЗАГРЫЗЕМ!»

— Ты был офицером ГРУ — знаменитого Главного разведывательного управления Генштаба Советской Армии, а это правда, что ГРУ и КГБ (Комитет государственной безопасности СССР) между собой враждовали?

— Правдивее не бывает. Дело в том, что это были два медведя в одной берлоге, но враждовали они еще и потому, что Центральному Комитету КПСС очень хотелось, чтобы они на ножах были. Я расскажу, почему...

В 1938 году чекисты почистили многих, а ГРУ, как старых врагов, особенно усердно. Кстати, ГРУ оно стало называться с 42-го года, а до того — Пятое управление, Разведуправление Генштаба Красной Армии, по-всякому. Оттого, что чекисты очень сильно Главное разведывательное управление пощипали, туда нужен был новый начальник, и товарищ Ежов (на тот момент нарком внутренних дел СССР и генеральный комиссар Госбезопасности. - Д. Г.) выдвинул себя. Целых два дня он возглавлял Разведуправление РККА (об этом не любят вспоминать, но так было), ну а теперь вообрази на минутку: сидит в своем кабинете товарищ Сталин — усы расправил, трубочку набил, и вот ему представляют бумагу.

При мне было так, что и Главное разведывательное управление, и КГБ каждое утро наверх всего лишь по одному листу направляли, ну а если случилось много всяких событий? Все равно один лист, отпечатанный крупным шрифтом. Как тут в отведенный объем уложиться? Да очень просто. Ты же знаешь, что программа новостей, допустим, идет полчаса: независимо от того, много чего или совсем ничего не произошло, тебе все равно 30 минут что-то говорить нужно — правда? Точно так же и тут — один лист, а Сталин все время стравливал организации, потому что...

— ...исповедовал принцип: разделяй и властвуй!..

— Вот именно, а кроме того, существует еще конкуренция. Короче, вызывает он главного чекиста: «Товарищ Ежов, что вы тут такое докладываете? Чепуха какая-то. Вот военные разведчики докладывают...», — но не говорит, что именно. Потом главу разведки на ковер вызывает: «Вы это что тут написали?..

— Да, а они же друг друга не знают, к тому же враги. И вот в июле 1938 года товарищ Сталин садится (при этом я не присутствовал, но, в принципе, можно представить, как это происходило) и читает, что докладывает НКВД. Смотрит подпись: Ежов, а военная разведка докладывает что-то другое, но подпись та же: Ежов. Не знаю, что было с Иосифом Виссарионовичем, но я бы на его месте дрогнул. Кто основные решения принимает? Он, вождь всех времен и народов, но принимает-то на основе того, что доложат, и как же ему теперь с этим монстром справиться? Вернее, с двумя монстрами. До сих пор он держал этих товарищей на поводке, а тут...

С этого падение Ежова и началось — потихоньку, потихоньку... Наверное, товарищ Сталин почуял неладное, выдохнул (засовывает кулак в рот): «Ах-ах-ах!» — и разделил две спецслужбы мигом.

У меня на этот счет личный есть опыт: мы с моей женой Таней в Женеве работаем, а у чекистов вроде была установка с нами все-таки контактировать, ну и один парень хороший подходит как-то ко мне насчет выпить-закусить. Я к своему резиденту мгновенно: «Такие дела, предложение поступило...». Тот сразу пишет туда (показывает пальцем вверх) донесение, что так, мол, и так... Оно тут же идет в ГРУ, из ГРУ — в Центральный Комитет, а оттуда как рыкнули, и сразу же резидент ГБ к нашему прибежал: «Иван Петрович, да мы же с тобой мужики, да ничего же тут не было...». Иными словами, ЦК очень нашего контакта боялся: если мы снюхаемся...

«Если вам захотелось работать в КГБ, езжайте в любой областной центр. На центральной площади всенепременно статуя Ленина стоит, а позади обязательно огромное здание с колоннами — это обком партии. Где-то тут рядом и областное управление КГБ. Тут же на площади любого спросите, и любой вам покажет: да вон то здание, серое, мрачное, да, да, именно на него Ленин своей железобетонной рукой указывает. Но можно в областное управление и не обращаться, можно в особый отдел по месту работы. Тут вам тоже каждый поможет: прямо по коридору и направо, дверь черной кожей обита. Можно стать сотрудником КГБ и проще. Надо к особисту обратиться.

Особист на каждой захудалой железнодорожной станции есть, на каждом заводе, а бывает, что и в каждом цеху. Особист есть в каждом полку, в каждом институте, в каждой тюрьме, в каждом партийном комитете, в конструкторском бюро, а уж в комсомоле, в профсоюзах, в общественных организациях и добровольных обществах их множество. Подходи и говори: хочу в КГБ! Другой вопрос — примут или нет (ну, конечно же, не примут!), но дорога в КГБ открыта для всех, и искать эту дорогу совсем не надо.

А вот в ГРУ попасть не так легко. К кому обратиться? У кого совета спросить? В какую дверь стучать? Может, в милиции поинтересоваться? В милиции плечами пожмут: нет такой организации.

В Грузии милиция даже номерные знаки выдает с буквами «ГРУ», не подозревая, что буквы эти могут иметь некий таинственный смысл. Едет такая машина по стране — никто не удивится, никто вслед не посмотрит. Для нормального человека, как и для всей советской милиции, эти буквы ничего не говорят и никаких ассоциаций не вызывают. Не слышали честные граждане о таком, и милиция никогда не слышала.

В КГБ миллионы добровольцев, а в ГРУ их нет. В этом и состоит главное отличие: ГРУ — это организация секретная. О ней никто не знает, и оттого — не идет в нее по своей инициативе. Но допустим, нашелся некий доброволец, каким-то образом нашел он ту дверь, в которую стучать надо, примите, говорит. Примут? Нет, не примут. Добровольцы не нужны. Добровольца немедленно арестуют, и ждет его тяжелое мучительное следствие. Много будет вопросов. Где ты эти три буквы услышал? Как нас найти сумел? Но главное, кто помог тебе? Кто? Кто? Кто? Отвечай, сука!

Правильные ответы ГРУ вырывать умеет. Ответ из любого вырвут. Это я вам гарантирую. ГРУ обязательно найдет того, кто добровольцу помог. И снова следствие начнется: а тебе, падло, кто эти буквы сказал? Где ты их услышал? Долго ли, коротко ли — но найдут и первоисточник. Им окажется тот, кому тайна доверена, но у кого язык превышает установленные стандарты. О, ГРУ умеет такие языки вырывать. ГРУ такие языки вместе с головами отрывает. И каждый попавший в ГРУ знает об этом. Каждый попавший в ГРУ бережет свою голову, а сберечь ее можно, только сберегая язык.

О ГРУ можно говорить только внутри ГРУ. Говорить так, чтобы голос твой не услышали за прозрачными стенами величественного здания на Ходынке. Каждый попавший в ГРУ свято чтит закон Аквариума: «Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и останется. Пусть ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены». И оттого, что такой порядок существует, мало кто за стеклянными стенами знает о том, что происходит внутри. А тот, кто знает, молчит. А потому, что все знающие молчат, лично я о ГРУ никогда ничего не слышал».

— Вопрос, уж простите, неправильный. Смотри: председатель КГБ товарищ Андропов был членом Политбюро, а начальник ГРУ?

— А между тем свой человек у нас в Политбюро сидел. Кто? Министр обороны Гречко.

Сравнивать КГБ и ГРУ неверно, это разные уровни. Надо говорить...

— ...и КГБ или Первое главное управление КГБ и Главное разведывательное управление Генерального штаба.

Повторяю: организации это разные, и если взять, например, посольства, примерно 40 процентов там было чистых товарищей (мы так их и называли: «чистые товарищи»), а 60 процентов — «варяги», но для «чистых» мы все «варяги» — между собой они нас не разделяли.

«МИКРОФОНЫ ВЕЗДЕ, НО НУЖНО ЖЕ КАК-ТО УСТРАИВАТЬСЯ: ЛЮДИ МОЛОДЫЕ, ЖЕНА-КРАСАВИЦА... «ПРИВЕТ, РЕБЯТА! ВЫ СМОТРИТЕ? НУ, ЕСЛИ КОМУ НРАВИТСЯ, НА ЗДОРОВЬЕ»

— «Чистые» — это профессиональные дипломаты?

— Это, как правило, дети высокопоставленных отцов, и когда мы находились в Женеве, знали: такие-то люди — товарища Громыко, а вот те — товарища Брежнева.

— Нет, это Министерства иностранных дел креатуры, но они ничего и не делали. Ну вот, к примеру, ЦК принимает какое-то решение и направляет его в МИД. Там этот циркуляр на свой бланк переписывают: мол, Министерство иностранных дел считает так-то, а ребята «чистые» при этом присутствуют, то есть вся их работа в том заключалась, чтобы переписать циркуляр, который потом уходил.

«Чистых» много. У нас вот была такая Зоя Васильевна Миронова — если официально, постоянный представитель Союза ССР при отделении ООН в Женеве в ранге «Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР». Допустим, проводит она совещание дипломатов, и ей докладывают, что кто-то где-то набедокурил. Ну, выпил человек, закусил, а в результате машина в озеро Женевское завалилась — бывает же, и вот эта бедная женщина говорит сокрушенно: «Но ведь он тоже чей-то сын». Понимаешь, какой нюанс? Наказать можно, но надо же пожалеть папу, проявить человечность...

— В 22 года ты угодил в номенклатуру ЦК КПСС...

— ...куда до тебя в столь раннем возрасте никто никогда не попадал...

— Четыре года ты проработал в Женевской резидентуре ГРУ...

— ...но контрразведка любой страны уже на первом году службы опознает того, кто действует под легальным прикрытием...

— А это как в случае с мафиози: все в курсе, кто он такой, а вот арестовать не могут.

— А потому, что его нужно на чем-то поймать. Вот он идет в золотых цепях, весь такой из себя крутой, а за что брать-то? За пушистый хвост не возьмешь, пока на чем-то его не засек, — так и разведчик, работающий под легальным прикрытием. Вычисляется он мгновенно, а дальше? Допустим, я прибываю на место службы и сразу же с кем-то контачу. С чекистами же не могу...

— Разумеется! Допустим, в нашей чудесной квартире с видом на Женевское озеро везде микрофоны, но нужно же как-то устраиваться: люди молодые, жена-красавица...

— ...расслабиться. «Ну, ничего, — думаю. — Что же я буду жизнь свою молодую ломать? Привет, ребята! Вы смотрите? Ну, если кому нравится, на здоровье» (смеется).

— Эти люди, выходит, пикантные сюжеты порой смаковали...

— По-моему, как участники съемок порнофильмов, они к этому уже присмотрелись, притерлись — все-таки каждый день наблюдали...

Да, я знал: следят — и что? Настоящие контакты я должен был скрыть, а для этого нужно иметь много друзей. Постоянно к тому же следить невозможно. Допустим, иду я по улице. Чтобы за мной следовать, нужна бригада наружного наблюдения — пять-шесть человек, две-три машины, а это же деньги надо платить. Я один, а за мной двое — это если просто присматривают, а если же плотно берут, выставляют две-три бригады, а ребята-то восемь часов отработали — им отдыхать надо. Значит, приходится еще одну ставить бригаду, то есть вторую смену, а потом и третью...

Я между тем встаю, предположим, утречком раненько, тапочки надел и побежал по лесочку, и побежал... Кто-то за мной должен бегать, правда? Само собой! Понимая, что за всеми-то им следить слишком накладно, начинаешь прикидывать: здесь следят, а там нет, тут видеокамеры у них спрятаны, а дальше еще что-то — в таких местах обычно все техникой нашпиговано. Город-то шпионский — столица всего, и маленький такой — чудо! Ты вот в Женеве бывал?

— Ой, а мы как раз в том же месте жили, где когда-то Владимир Ильич. Так вот, рестораны, официанты, весь обслуживающий состав на прикорме, все прослушивается. Допустим, мне резидент говорит: «Нужен сигнал — быстренько обеспечь!». Обычно это очень простая вещь: воткнул куда-нибудь кнопочку или еще мы часто помаду губную использовали. Идешь себе, где-то мазнул — раз! — и готово. Если я точно описал это место и кто-то знает, где оно, выполнить задание очень легко.

Предположим, я посмотрел по карте: ага, вот это место! Я его себе представляю, и чтобы туда лишний раз не ходить, описываю: дескать, телеграфный столб номер такой-то (там в одном месте в то время еще деревянные столбы сохранялись), вокруг какой-то старинный парк, и если на уровне груди воткнуть кнопочку, это будет что-то означать.

В общем, идет нелегал через Женеву. Мы не знаем, кто он, что и как, но из Центра к нам поступает приказ: с восьми часов вечера завтрашнего дня проверять. Если сигнал появится, сообщить — и все! Центр знает, что это означает, а мы нет, но это работа, и если сделать ее плохо, человека можно очень здорово завалить.

— Шпионские страсти (кивает), но перед тем как кнопочку эту воткнуть, я все-таки должен проехать туда — так положено! — и осмотреть столб. Глянул, а кнопочками там все усеяно — наверное, лет 30 уже втыкали: и ржавые, и всякие-всякие. Или, допустим, сидишь в ресторации и глазом косишь: «Ой, Господи!» — а там знакомый американец с каким-то китайцем работает.

— Ну да, и мы, например, такие вещи из Женевы старались вынести. Там только две дороги, со всех сторон граница французская — ее нам пересекать нельзя, — поэтому вербуемый объект выводили то в Цюрих, то в Базель...

— Я сейчас вспомнил Высоцкого — у него песня есть «Пародия на плохой детектив». Помнишь? «Опасаясь контрразведки...

— (вместе) ...избегая жизни светской, под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек...».

Здесь недалеко станция метро находится — наверное, следующая! — «Ланкастер Гейт», и над ней огромная гостиница «Ланкастер», так я, когда нужно назначить какую-то встречу, говорю: «Вспомним Высоцкого».

«Провалившийся волк разведки включает системы защиты, отчего стены нашего спецсооружения плавно задрожали, и начинает:

— Вот так выглядит шпион. — Он показывает большой плакат с человеком в плаще, в черных очках, воротник поднят, руки в карманах. — Так шпиона представляют авторы книг, кинорежиссеры, а за ними и вся просвещенная публика. Вы — не шпионы, вы — доблестные советские разведчики. И вам не пристало на шпионов походить. А посему вам категорически запрещается:

а) носить темные очки даже в жаркий день при ярком солнце;

Ваша походка, взгляд, дыхание будут подвергнуты долгим тренировкам, но с самого первого дня вы должны запомнить, что в них не должно быть напряжения. Вороватый взгляд, оглядка через плечо — враг разведчика, и за это в ходе тренировок мы будем вас серьезно наказывать — не менее чем за принципиальные ошибки. Вы меньше всего должны напоминать шпионов, и не только внешним видом, но и методами работы. Писатели детективных романов изображают разведчика великолепным стрелком и мастером ломания рук своим противникам. Большинство из вас пришли из нижних этажей разведки и сами это видели, но тут, наверху, в стратегической агентурной разведке мы не будем вас обучать стрельбе и способам ломания рук. Наоборот, мы требуем от вас забыть ваши навыки, полученные в Спецназе.

Некоторые разведки мира обучают своих ребят стрельбе и прочим штучкам. Это идет от недостатка опыта. Помните, ребята, что вы можете надеяться только на свою голову, но не на пистолет. Если вы сделаете одну ошибку, против каждого из вас контрразведка противника бросит пять вертолетов, 10 собак, 100 машин и 300 профессиональных полицейских. Пистолетиком тогда вы уже себе не поможете и руки всем не переломаете. Пистолет — это ненужная иллюзия. Пистолетик греет ваш бок и создает мираж безопасности, но вам не нужны иллюзии и миражи. Вы должны постоянно иметь чувство безопасности и превосходства над контрразведкой противника, но это чувство вам дает не пистолетик, а трезвый расчет без всяких иллюзий.

Знаете, это примерно как среди монтажников-высотников. Одни из них, малоопытные, пользуются страховочным поясом. Другие никогда не пользуются. Первые падают и разбиваются, вторые — никогда. Происходит это потому, что тот, кто поясом пользуется, создает себе иллюзию безопасности, однако забыл застегнуться, и вот уж его кости собирают в ящик. Тот, кто поясом не пользуется, — иллюзий не имеет. Он постоянно контролирует каждый свой шаг и никогда на высоте не расслабляется. Советская стратегическая разведка своим ребятам не дает страховочных поясов. Знайте, что у вас нет пистолета в кармане, забудьте удары ребром ладони по кирпичу. Надейтесь только на свою голову. Ваш спорт — благородный теннис...».

«СОВЕТСКИЕ РАЗВЕДЧИКИ ОРУДОВАЛИ НЕ ПРОСТО БОЛЬШИМИ — ГИГАНТСКИМИ СУММАМИ»

— Ты где-то сказал, что львиная доля денег, которые СССР накручивал на нефти, шла на шпионаж...

— У меня возникает вопрос: советские разведчики орудовали большими суммами?

— Как в таком случае можно было проконтролировать: что они тратят на резидентуру, что на карманные расходы, а что с целью личного обогащения от Центра утаивают?

— Угу-угу... Дело в том, что, как только я в Женеву приехал, мне сразу же дали листочек, куда мог вписать (то есть взять под расписку) сколько угодно денег. Сколько угодно!

— 100 тысяч франков, к примеру, мог получить?

— Нет — в то время две тысячи швейцарских франков были достаточно большой суммой. 74-й год, Господи! — наверное, целый век назад это было, в прошлом тысячелетии... Так вот, я могу взять необходимое мне количество денег, а по окончании месяца финансовый отчет составляю. Статья первая... Она была по агентуре: кого-то встретил, кому-то что-то там...

— Да. Записал. Статья вторая — это по знакомым. Он еще не агент, но любая разработка требует расходов, и туда я все это включаю...

— ...потом машина. Допустим, кого-то встречаю — ну вот представь, что я Джон Ланкастер...

— ...и перед каждой встречей пишу план. Там же три уровня подчинения. Я, оттого что неопытный, молодой и зеленый, подчиняюсь заместителю резидента. Если кого-нибудь вербанул и пошел, пошел, подчиняюсь уже резиденту, то есть он мне говорит: «Стой там! Отойди! Тут серьезные вещи», а если чуть-чуть маху дал, командует: «Кыш туда, на низший уровень!»...

Если я совсем хорошо себя зарекомендовал, становлюсь заместителем резидента и уже сам веду нескольких молодых салабончиков (прошу прощения за мой французский язык)...

Работаю нормально, но после каждой встречи — допустим, с каким-то китайцем я познакомился — по возвращении отчитываюсь, что с таким-то мы, например, позавтракали. Не могу же я написать, что потратил на это тысячу франков...

— Разумеется, но чуть-чуть приписать было можно?

— Немножко на одном китайце, капельку на втором...

— Это правда, но тогда их нужно много иметь. Короче, если хорошо работаешь, внакладе не останешься — вот что я имею в виду.

— Хорошо, а разве за счет оплаты резидентуры поправить свое финансовое положение нельзя? Например, заплатил агенту тысячу франков, а в отчете указал — две: кто проверит?

— Это легко проверялось, и если схватили бы за руку, очень, очень и очень нехорошо бы пришлось. На этом можно было серьезнейшим образом залететь...

— Не пощадили бы точно. Пойми: зарубежная командировка для офицеров длилась три года (за исключением резидентов, которые могут там находиться бессрочно). Отбыв положенное время, я свою агентуру передаю следующему товарищу, который у меня принимает дела, и он может поговорить с моим мужиком: «Слушай, а тебе тут пять тысяч платили...». Тот удивится: «Что-то не припомню такого».

— На этом можно было крепко попасться, поэтому лично я не мелочился. Не случайно после того, как отбыл командировку, мне четвертый добавили год, а потом — в качестве особого исключения! — на пятый оставили, и что бы там ни говорили: мол, плохо работал, такой-сякой, — это только слова. Чтобы продлить командировку, нужно было иметь много друзей, ведь если у тебя один, два или три друга, за тобой легко уследить, а когда их десятки, контрразведка в растерянности. Она, разумеется, понимает, что один из них — транслятор, но кто?

— «Все крупные шпионские скандалы, — сказал ты в одном из интервью, — связаны с банальной продажей агентуры»...

— А как вообще вербуют людей? Что это за наука?

— Этот вопрос мы, с твоего позволения, без ответа оставим, потому что меня сразу же обвинят: сдает, мол, налево-направо...

— Дим, поступил вопрос, но он пропущен мимо ушей. Все! — я это не обсуждаю, потому что никого не сдал и меня в этом никто уличить не может. Если кто-то утверждает: «Он сдал агентуру», отвечаю: «Ребята, Особого совещания здесь нет, тут нельзя ухватить человека и на «Дальстрой» отправить. Если бы я кого-нибудь сдал, вспыхнул бы шпионский скандал: кого-то бы точно судили, а если бы я никого не вербовал и с агентурой своей не работал, три года продержаться в Женеве не смог бы -тем более четыре, и даже пять...

— Ну хорошо: вербовка — это не наука, а искусство. В чем же оно заключается?

— В том, чтобы кого-либо привлечь на свою сторону. Что для этого нужно? Для начала вникнуть в его мир, найти какую-то слабину... Это как рыбная ловля где-нибудь на Днепре: сидишь, удочку с червячком закинул...

— Точно. Подсек, а он такой большой, толстый карась... Вытаскиваешь его (якобы наматывает леску на катушку спиннинга) и — раз — на сковородку!

«ВЕРБОВКА — ЭТО КАК ОТНОШЕНИЯ МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ: ТОЛЬКО ЕЕ ЦЕЛЬ — НЕ ИНТИМНАЯ БЛИЗОСТЬ, А ПРИВЛЕЧЕНИЕ НА СВОЮ СТОРОНУ»

— Ты можешь, посмотрев на человека, сразу определить: этого я могу завербовать, а того никогда?

— Да, разумеется. Вот, Дима, самая первая лекция в академии — выходит матерый зубр и говорит: «Ребята, начнем с того, что разведка — это добывание сведений о противнике. Их можно получить только через агентуру, потому что, если, допустим, летит спутник, он видит лишь то, что есть сейчас, а нам нужно то, что будет завтра, и через год, и через 10 лет.

Со спутника это не разглядишь, хоть расшибись, значит, нужно вербовать агентуру. Поднимите-ка руку, кто хоть когда-нибудь людей вербовал?». Все глазами его едят: ты что, мол, начальник? Он соглашается: «Ладно, давайте с другой стороны подойдем. Вот приглянулась мужчине женщина, и чтобы как-то войти с ней в контакт, он должен ей что-то приятное сказать, что-нибудь подарить. Ну как-то так, но это та же вербовка. Теперь поднимите руку, кто не вербовал никогда?». Все переглядываются: «Да вроде женатые здесь сидим — как минимум, по одной поймали и...

— Да. «Так вот, — продолжает лектор: вербовка — это как отношения мужчины и женщины, только ее цель — не интимная близость, а привлечение на свою сторону».

— Хотя близость тоже, наверняка, практикуется...

— Ну, не знаю — в моей практике этого не было, но я отвечаю на твой вопрос. Ты посмотрел на женщину и думаешь: «Вот эту могу вербануть, а ту нет» — есть у тебя такое?

— При желании, получается, есть шанс обработать любого?

— Нет, и дело тут вот в чем. Когда я смотрю на тебя, вижу (прости мою дипломатию — я же дипломат!) в твоих глазах интеллект, так вот, человека умного я бы завербовал, а глупого — нет: вот и все.

— Слабые стороны тех, кого присматривали для вербовки, ты и коллеги твои изучали? На этих людей давили, их ставили в ситуации, когда проще согласиться, чем отказать?

— В моей практике — нет: это только в шпионских романах так поступают... Допустим, вызывает меня босс, и я говорю: «Здесь можно пустить в ход шантаж», а он: «Шантаж (прошу прощения за параллели такие. — В. С.) — как изнасилование женщины, а зачем это тебе, если есть добровольцы?». Подойти можно более тонко, а вербовать шантажом...

— Ну, хорошо: например, некто Х попался на гомосексуальной связи и боится разглашения — почему бы на этом его не подцепить?

— Ну, не знаю... У нас, насколько я помню, никто из ребят дел с этим не имел. Представь себе ситуацию: приезжает какой-то наш парень, успешно сходил на встречу, вернулся и работает уже не с замрезидента, а с самим резидентом. Приходит так вальяжно и докладывает: «Сэр!»... То есть: «Товарищ генерал, а он, вообще-то, левой ориентации, дядя голубой...». Резидент спрашивает: «А откуда ты знаешь?». И правда, откуда?

— Вот-вот, поэтому никто из наших в этом не отличился, а резидентура была мощная, и каждый из нас не сидел сложа руки. Я самым молодым был, а кого-то и по второму разу командировали, и по третьему, и в Голландии парни работали, и в Америке...

Резидент мой Валерий Петрович Калинин, которого я очень уважаю и прошу у него прощения за то, что поломал ему жизнь (из-за меня он не получил контр-адмирала), и первый мой босс Иван Петрович — зубрами были, но я никогда не слышал, чтобы подобными вещами они занимались.

— Лучше английской, израильской и американской?

— Дело в том, что я не служил ни в израильской, ни в американской и про английскую, хотя мне пытались ее приписать, знаю только по фильмам про Джеймса Бонда, но если подытожить все, что советская разведка за годы своего существования урвала, это кажется просто невероятным. С другой стороны, нам же было гораздо легче работать: одно дело — советский разведчик в свободной стране, и другое — американец в Советский Союз приезжает, а тут кругом КГБ и люди запуганные от иностранца шарахаются.

— Ну, естественно. Вот мы с Таней, женой моей, были в Израиле. Подходит пацанчик молодой и говорит: «Вы знаете, а я из «Моссада»?».

- (Смеется). Он киевский сам, уехал туда с родителями, и вот мы раскланиваемся: «Очень приятно...

— ...а он между тем продолжает: «У нас тут учебник есть интересный — нам его рекомендуют». — «Какой?». — «Аквариум» называется, и поэтому я хочу подарить вам значочек моссадовский». — «Спасибо большое», — говорю (он теперь у меня на стеночке дома висит), а парень заулыбался: «Мы вообще-то в детали вникаем, но очень приятно, что в этой книге изменены и фамилии, и место действия». Впрочем, это естественно — я не хотел никого подставить и постоянно работал на понижение: и в «Аквариуме», и в «Освободителе» представляюсь колхозным шофером, хотя никогда им не был...

— Все на моих глазах происходило, я это видел (такое и не придумаешь), но выливать на всеобщее обозрение удобрения — это не мой стиль.

«Я СПАСАЮ ЧЕСТЬ СВОЕГО НАРОДА, И ПЛЮНЬТЕ МНЕ В ЛИЦО ТЕ, КТО С ЭТИМ НЕ СОГЛАСЕН!»

— Скупые строки информационного донесения: «10 июня 1978 года вместе с семьей товарищ Резун исчез из своей женевской квартиры». По версии самого Резуна, то бишь твоей, ты пошел на контакт с британской разведкой из-за того, что тебя хотели сделать козлом отпущения за крупный провал женевской резидентуры, а по другим версиям, ты был завербован британской разведкой или даже выкраден. В «Аквариуме» ты описываешь свое внутреннее перерождение, и все же каковы настоящие причины, по которым ушел к англичанам?

— Если сейчас я начну сокрушаться: «Меня подставили...», читатели сразу скажут: «А-а-а, оправдывается»... Говорить об этом я не хочу — просто не хочу: вот ушел и все тут, а то, что я убежденный враг этой системы, можно по моим книгам увидеть, и добавить тут нечего. Я понимал, что она мой народ губит: украинцев, русских, евреев...

— Да всех! В момент Февральской революции 1917 года каждый седьмой житель нашей планеты обитал в Российской империи, а сейчас — каждый 74-й: одно это свидетельствует о том, что большевики совершили...

— ...или о том, что китайцы хорошо размножаются...

— (Смеется). Ну, если не размножаемся мы, на это тоже, наверное, какие-то есть причины: риса не хватает или еще чего-то, поэтому я говорил и говорю, что это преступный режим. С другой стороны, я люблю мою армию, мой народ и сижу сейчас здесь не потому, что ненавижу русских или украинцев, а оттого, что они мне дороги. Кстати, и книги свои, особенно «Ледокол», я написал, спасая честь своего народа, ведь посмотри: о 23 августа 1939 года, когда был подписан Пакт Молотова-Риббентропа, мы можем говорить все, что угодно, но после этого, 28 сентября, с Гитлером был подписан Договор о дружбе и границе. Обрати внимание: о дружбе с Гитлером был, а я утверждаю, что Советский Союз хотел напасть на нацистскую Германию, — ну, скажи: что тут плохого?

— ...благородное дело — ударить агрессора по рукам...

— Это даже не агрессор. Я говорю: Гитлер — фашист, и напасть на него — святое дело, а вот подписать с ним договор о дружбе, действительно, позор. Как и поставлять ему ванадий, вольфрам, молибден, марганец, медь, олово, никель...

— Насчет газа не знаю, а нефть — точно, хлеб тоже — да все! Гитлер душит Европу, строит концлагеря, а мы его усердно снабжаем, — это стыд! — так вот, я спасаю честь своего народа, и плюньте мне в лицо те, кто с этим не согласен!

Сейчас российская пропаганда твердит: «Мы освободили Европу от коричневой чумы». Я не спорю, но эти люди тут же добавляют: «А на Гитлера-то мы нападать не хотели — у нас договор был, который блюли». — «Ребята, — отрезвляю их, — обождите. Что же получается? Какие же вы тогда освободители?». Я спрашиваю: «Вы что же, хотели Европу каким-то своим методом освободить? Особым, без нападения на Гитлера?».

Повторяю: с этой идеей, как ни крути, жить было невозможно, и если я вдруг сообразил, как и что, молчать не мог, а мне сейчас говорят: «Подумаешь, открытие — это на поверхности все лежало». С другой стороны, то и дело слышишь: «Это британская разведка придумала», но давайте выберем что-то одно. Если все на поверхности, то в чем же тогда заслуга и мудрость британской разведки? В том, что она русские книги смогла прочитать? Действительно, «Ледокол» открываешь — там же на открытых источниках все построено, ничего из секретных архивов нет. Я просто цитирую: это товарищ Ленин сказал, это — товарищ Сталин, а вот это — товарищ Жуков. Вот слова Василевского, Рокоссовского — пожалуйста, читайте.

— Темы Великой Отечественной войны мы еще, безусловно, коснемся, а покуда расставим точки над «i» в мотивах твоего ухода к англичанам...

— С удовольствием, но можно тебя прерву? Мы с вопроса о деньгах перескочили, так вот, ты приходишь к замрезидента, который этим всем ведает, и говоришь: «Алексей Владимирович, мне нужно...

— ...пару штук». — «Ага. Ну бери». В конце месяца я сажусь и пишу: «Вот это на Ивана, это на бензин, это на ремонт машины» — и все это подтверждается. Да, крохоборство возможно...

— Вот именно, а теперь, допустим, работаем мы с каким-то человеком (может, до меня завербованным), и он нам что-то передает...

— Не-а — то, что у нас называлось «цельнотянутой технологией» (оттуда она цельнотянутая). Как правило, нас интересовала только какая-то мелкая штучка. Почему я говорю, что едва ли не все эти нефтедоллары шли на разведку? Тебя вот, скажем, интересует, сколько в Великобритании танков? Берешь справочник (это открытые данные) и читаешь: 600 «Чифтенов» у них было. Какой на этом танке двигатель? Дизель «роллс-ройс». Все написано: бери — не хочу, и если это в Москву пошлешь, там смеяться будут: «Вьюноша, нам это не надо».

Планы НАТО? Какие, к чертям, у них планы, если освободители мы — то есть если мы затеваем атомную или, допустим, химическую войну, все от нас зависит: мы нажимаем на кнопки, а если вторглись в Афганистан, они будут реагировать. Иными словами, их планы нас мало интересуют, потому что им неизвестны наши. Узнать численность Вооруженных сил США — чепуха...

— ...а теперь представь наш военно-промышленный комплекс. В него входят, к примеру, Министерство авиационной промышленности, Министерство среднего машиностроения (уж так красиво назвали, а занималось оно ядерным оружием), и сидят там конструкторские бюро: Янгеля, Королева, Уткина...

— ...Миль с Камовым вертолеты делают. Все хорошо, все чудесно, однако... Разработчики говорят: «Мы ведем такую-то тему — например, сверхзвуковой стратегический бомбардировщик-ракетоносец Ту-160». На это дело им выделяют бюджет: и в рублях, и в валюте, они эти деньги берут и прикидывают: «Ага. Это мы сделаем, это тоже, а вот такой-то лак, чтобы что-то покрасить, пожалуй, нет...

— ...и никаких догадок и близко нет. Сразу пишут заявочку: нужен такой-то лак, и за него можем заплатить столько-то. Иными словами, разработчики распределяют валютный бюджет по-своему. Им энное количество миллионов долларов дали, и они говорят: «Вот за этот винтик можем столько-то заплатить, за другое — столько-то, за третье — столько-то».

— Как это происходит, я, по-моему, нигде не описывал, но тебе расскажу: процедура занятная. Поскольку Союза уже не существует и никому это больше не нужно, приоткрыть тайну можно. Министерство авиационной промышленности пишет: нам нужны такие, такие, такие и такие-то вещи — такие-то, такие-то и такие-то цены можем за них заплатить. Изготовители танков подают свою заявку, артиллеристы — свою, это все сверстывается, и раз в год мы получаем увесистую «телефонную книгу», где много всего интересного.

Я прихожу к первому шифровальщику: «Боря, дай-ка мне эту книженцию» — и начинаю ее листать. Допустим, открываю раздел «Медицина» и читаю: методика переливания крови в арктических условиях. Хм, в арктических условиях никто из моих друзей этим не занимается, да и мне как-то не с руки... Дальше читаю: авиационная навигация...

— Да, и там, как посчитаешь, совершенно жуткие миллионы под это идут — книжечка-то на 700 страниц. Ну что — начинаем работать, и вдруг приходит первому шифровальщику телеграмма. Он свой талмуд открывает, допустим, на странице 257-й и пункт четвертый вычеркивает: уже есть! Дальше: на странице такой-то требуют вписать то-то — вносит дополнение. К концу года эта книга полностью вся исчеркана, — живого места на ней нет! — но действует до 31 декабря: накануне Нового года поступает новая, которая с 1 января действует. От старой она, в принципе, не отличается, только все рукописные правки в нее внесены, заново перепечатаны, и снова идет работа. Мы не знаем, кто и где что-то добыл, но в книге оно отражается.

«ОБЩАЯСЬ МЕЖДУ СОБОЙ, МЫ ГОВОРИЛИ: «НУЖНО ПРИКРЫТЬ НАШУ ЖОПУ В ВАШИНГТОНЕ». ИЛИ: «НАША ЖОПА В ПАРИЖЕ СО СВОИМИ ОБЯЗАННОСТЯМИ СПРАВЛЯЕТСЯ»

— Допустим, у меня какие-то есть контакты, и по этой книжечке я представляю примерно, что нам нужно. Выхожу на этого Шурика и говорю...

— Вообще-то, мы другим словом его называли. Сказать, каким?

— Пусть прозвучит это как-то брутально, но мы этих людей не уважали. Вот мне говорят: «Филби в СССР убежал, а ты — сюда», а я отвечаю: «Стойте, ребята, давайте не путать. По-вашему, я предатель, изменник, но изменил я строю тоталитарному, рабовладельческому, а эти ребята — процветающему, они свободу и демократию предали, поэтому между нами маленькая разница существует, и прошу ее иметь в виду». Да, какие-то недостатки здесь есть, но жить можно...

— ...тем не менее находились люди, которые этот строй предавали. Вернее, продавали, потому что таких, кто делал это на идеологической основе, я не встречал. Теоретически, когда начинали подготовку разведчиков, нам говорили: «Мы вербуем людей потому, что они страшно любят нашу страну и коммунизм, — это главное, а материальная заинтересованность — дело второе», но на практике второе — это было наше все.

— Мы называли их «жопа» — прошу прощения. Когда между собой общались, я, допустим, говорил: «Нужно прикрыть нашу жопу в Вашингтоне». Или: «Наша жопа в Париже со своими обязанностями справляется». Или: «Этот документ добыт через жопу» — то есть агентурным путем. Еще раз прошу прощения, но так было — мы их не очень любили.

— Сколько такая «жопа» могла заработать в год?

— Конечно. Допустим, какая-то жопа нам сообщала: «Есть реактивный двигатель» (или нечто такое, что нам в Советском Союзе нужно позарез). Скажем, делаем мы «Буран» — многоразовый космический корабль, но полетит он лишь в том случае, если будет добыт необходимый клей. Дело в том, что снизу этот «Буран» обложен жаропрочной плиткой, а она приклеена, потому что никак иначе ее туда не присобачишь. Этот клей должен выдерживать температуру в две-три тысячи градусов: если вдруг эта плитка отвалится...

— ...и американскому «Шаттлу» тоже. Там, если помнишь, кусок термоизоляционной обшивки отвалился и все посыпалось — семь астронавтов погибли, и вот из-за этого клея у нас вся космическая программа стоит: дайте рецепт! Указывается вся его спецификация и сумма, в принципе, бездонная. Сразу заявляю — не я его раздобыл, но мне известно, кто по этому клею работал...

— Да-да (улыбается), и в результате чего «Буран» таки полетел.

— Человек, который приносил долгожданный рецепт, получал миллионы?

— Да, а происходило это обычно так... По первой статье я записывал расходы на агентуру — то, на сколько мы с ним встретились, погуляли... Ну, может, если он приехал откуда-то, я его отель оплатил, что-то такое... Мелочевка...

— Да, отчисления ему шли ежемесячно — мы платили исправно, а потом я ему говорил: «Нужно достать такую-то штуку, и мы готовы за это платить такую-то цену. Ты это можешь сделать?». — «Могу». Тогда мы несем деньги в банк. Женева — это же был центр всего. Не оттого, что такие мы умные, а оттого, что какого-то ценного кадра где-то в Южной Африке вербанули, с которой нет никакого контакта, и что дальше, куда денежки направлять? В «Union de Banques Suisses» или «Credit Suisse».

— Только в швейцарские — то есть вербуем, например, в Аргентине, а деньги идут сюда. У нас миллион долларов назывался «кирпич». Сейчас, может, кто-то и скажет: «Подумаешь, миллион»...

— Огромные, и вот вызывает меня замрезидента и говорит: «Ну-ка возьми полкирпичика и снеси по назначению».

— (Смеется и хлопает в ладоши). Браво! (Ну я же говорю: человек с интеллектом!). Вот и несешь... Обрати, кстати, внимание: мой приговор — без конфискации имущества, то есть сохранились мои кадетские погоны, дипломы, то есть претензий по крохоборству ко мне не было.

«Мы улыбаемся друг другу. Самое главное сейчас — успокоить его, открыть перед ним все карты или сделать вид, что все карты раскрыты. Человек боится только неизвестности. Когда ситуация ясна, человек ничего не боится. А если не боится, то и глупостей не делает.

— Я не собираюсь вас вовлекать ни в какие аферы. — В этой ситуации я говорю «я», а не «мы». Я говорю от своего имени, а не от имени организации. Не знаю почему, но это действует на завербованных агентов гораздо лучше. Видимо, «мы», «организация» пугают человека. Ему хочется верить, что о его предательстве знают во всем мире он и еще только один человек. Только один. Этого не может быть. За моей спиной — сверхмощная структура. Но мне запрещено говорить «мы». За это меня карали в Военно-дипломатической академии.

— Я готов платить за ваш прибор. Он нужен мне. Но я не настаиваю.

— Отчего вы решили, что я пришел работать на вас?

— Мне так кажется. Отчего же нет? Полная безопасность. Хорошие цены.

— Вы действительно готовы платить 120 тысяч долларов?

— Да. 60 тысяч немедленно. За то, что вы меня не боитесь. Еще 60 тысяч, как только я проверю, что прибор действительно действует.

— Где гарантия, что вы вернете и вторую половину денег?

— Вы очень ценный для меня человек. Я думаю получить от вас не только этот прибор. Зачем мне вас обманывать на первой же встрече?

Он смотрит на меня, слегка улыбаясь. Он понимает, что я прав. А я смотрю на него, на своего первого агента, завербованного за рубежом. Безопасность своей прекрасной страны он продает за 30 сребреников. Это мне совсем не нравится. Я работаю в добывании оттого, что нет у меня другого выхода. Такова судьба. Если не здесь, то в другом месте система нашла бы для меня жестокую работу. И если я откажусь, меня система сожрет. Я подневольный человек, но ты, сука, добровольно рвешься нам помогать. Если бы ты встретился мне, когда я был в Спецназе, я бы тебе, гад, зубы напильником спилил. Я вдруг вспоминаю, что агентам положено улыбаться. И я улыбаюсь ему.

— Я думаю, что нам не надо встречаться в вашей стране, но не нужно и в Швейцарии. Что вы думаете по поводу Австрии?

— Через два дня я встречу вас в Австрии. Вот тут. — Я протягиваю ему карточку с адресом и рисунком отеля. — Все ваши расходы я оплачу. В том числе и на ночной клуб.

Он улыбается. Но я не уверен в значении улыбки: доволен, недоволен? Я знаю, как читать значение сотен всяких улыбок. Но тут, в полумраке, я не уверен.

— Вы поедете в рощу вслед за мной, и там я заберу ваш прибор.

— Будьте благоразумны. Мне прибор нужен. На хрена мне ваша жизнь? «Ты мне живой нужен, — добавляю я уже про себя. — Я на первом приборе останавливаться не намерен. Зачем же тебя убивать? Я миллион тебе готов платить. Давай только товар».

— Если вы готовы платить так много, значит, ваша военная промышленность на этом экономит. Так?

— За первый прибор вы платите 120 тысяч, а экономите себе миллионы.

— В будущем вы мне заплатите миллион, а себе сэкономите 100 миллионов. 200. 300.

— Это эксплуатация! Я так работать не желаю. Я не продам вам свой прибор за 120 тысяч.

— Тогда продайте его на Западе за пять тысяч 500. Если у вас его купят. Если вы найдете покупателя, который заплатит вам больше, чем я, — дело ваше. Я не настаиваю. А я тем временем куплю почти такой же прибор в Бельгии или в США.

Это уже блеф. На крупную фирму не пролезешь. Ребра поломают. Нет у меня другого выхода к приемникам отраженного лазерного луча. Но я спокойно улыбаюсь. Не хочешь, не надо. Но ты не монополист. Я в другом месте куплю.

Он смотрит мне в глаза. Долго смотрит. Потом улыбается. Сейчас свет падает на его лицо, и поэтому я уверен, что улыбка не таит в себе ничего плохого. И я вновь улыбаюсь ему.

Он достает сверток из багажника и передает мне.

— Нет-нет, — машу я руками. — Мне лучше его не касаться. Несите его в мою машину. (В случае чего можно будет сказать, что ты нечаянно забыл сверток в моей машине. Никакого шпионажа. Просто забывчивость).

Он садится в мою машину (это, конечно, не моя, а взятая для меня напрокат теми, кто меня обеспечивает).

Двери изнутри запереть. Такова инструкция. Аппарат — под сиденье. Я расстегиваю жилет. Это специальный жилет. Для транспортировки денег. В его руки я вкладываю шесть тугих пачек.

— Проверяйте. Если через два дня вы привезете техническую документацию, я заплачу остающиеся 60 тысяч и еще 120 тысяч за документацию.

Он идет к своей машине. Я, рванув с места, исчезаю в темноте».

Бывший советский разведчик, бежавший в Великобританию и ставший всемирно известным писателем, Виктор СУВОРОВ: «Что против меня еще не придумано? Могли бы венерических болезней подбросить, сказать, что у меня нос провалился, приписать скотоложство во время дипломатических приемов с козой английского резидента... С подставленной...»

«ЕСЛИ Я АЛКАН И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, ДАВАЙ СПРОСИМ: «А КТО ЖЕ ТОГДА ТОТ ДУРАК, КОТОРЫЙ ТАКОГО МЕРЗАВЦА НА РАБОТЕ ДЕРЖАЛ?»

— Оппоненты пишут, что Владимир Резун, то есть ты, был плохим офицером, пьяницей, гомосексуалистом и вдобавок агентом британской разведки...

— Даже так?

— Да, хотя знающие тебя люди утверждают, что происходило как раз наоборот — почти по Высоцкому: «...был чекист...

— (вдвоем)... майор разведки и отличный семьянин»...

«Валя Фомичева — женщина особая. На таких оборачиваются, таким вслед смотрят. Она небольшая совсем, стрижена, как мальчишка. Глаза огромные, чарующие. Улыбка чуть капризная. В уголках рта что-то блудливое витает, но это только если присмотреться внимательно. Что-то в ней дьявольское есть, несомненно, но не скажешь что. Может быть, вся красота ее дьявольская. Зачем ты, Володя, себе такую жену выбрал? Красивая женщина — чужая жена. Кто на нее в посольстве только не смотрит? Все смотрят. И в городе тоже. Особенно южные мужчины, французы да итальянцы, высокие, плотные, с легкою сединой. Им эта стройная фигурка покоя не дает. Едем в машине, останавливаемся на перекрестке, взгляды упрекающе меня сверлят: зачем тебе, плюгавый, такая красивая женщина?

А она вовсе и не моя. Я ее домой везу, ибо муж ее уже на конвейере, уже показания дает. Из него еще тут, в Вене, вырвут нужные признания. А потом он в Аквариум попадет, в огромное стеклянное здание на Хорошевском шоссе.

Валя, его жена, об этом пока не догадывается. Ушел в ночь, в обеспечение. Ее это не волнует, привыкла. Она мне о новых блестящих плащах рассказывает, вся Вена такие сейчас носит. Плащи золотом отливают, и вправду красивые. Ей такой плащ очень пойдет. Как Снежная королева, будешь ломать наш покой своим холодным, надменным взглядом. Сколько власти в ее сжатых узких ладонях. Несомненно, она повелевает любым, кто встретится на ее пути. Если сжать ее, раздавишь, как хрустальную вазу. С такой женщиной можно провести только одну ночь, а после этого бросать и уходить, пусть будет огорчена. В противном случае — закабалит, подчинит, согнет, поставит на колени: я знаю таких, в моей жизни была точно такая женщина. Тоже совсем маленькая и хрупкая. На нее тоже оборачивались. Я ушел от нее сам. Не ждал, когда прогонит, когда обманет, когда поставит на колени.

Глуп ты, капитан, что за такой пошел. Наверняка знаю, что она смеялась тебе в лицо, а ты, ревнивец, следил за ней из-за угла. А потом, повинуясь мимолетному капризу, она согласилась стать твоей женой. Ты и сейчас, на конвейере, только о ней думаешь. Тебе один вопрос покоя не дает: кто ее нынче домой везет? Успокойся, капитан, это я, Витя Суворов. Не нужна она мне, обхожу таких стороной. Да и не в Вене этими вещами заниматься. Слишком строго мы друг друга судим, слишком пристально друг за другом следим.

— Суворов, ты почему никогда мне не улыбаешься?

— Боишься, Суворов. Но я заставлю тебя улыбаться.

Остаток пути мы молчим. Я знаю, что это не провокация ГРУ. Такие женщины только так и говорят. Да и не может сейчас ГРУ следить за мной. Операции ГРУ отточены и изящны. Операции ГРУ отличаются от операций любых других разведок простотой.

ГРУ никогда не гоняется за двумя зайцами одновременно. И оттого ГРУ столь успешно.

— Надеюсь, Суворов, ты не бросишь меня возле дома. Я красивая женщина, меня на лестнице изнасиловать могут, отвечать ты будешь.

В этой жизни она ничего не боится, я знаю таких женщин: зверь в юбке.

— А ты не боишься меня одну оставлять? Меня украсть могут?

Лифт плавно остановился, я открываю перед ней дверь. Она квартирную ключом отпирает.

Она переступает порог и вдруг оборачивается ко мне. Глаза жгучие. Лицо чистенькой девочки-отличницы. Это самая коварная порода женщин. Ненавижу таких».

...Я встретил свою Танечку в разведывательном отделе штаба Приволжского военного округа. Ей 19 стукнуло — я ее захватил...

— Ну а как же? Татьяна сохранила верность не только мне, но и в каком-то роде системе, в которой она, молодая совсем девчонка, работала. Ступила она на эту стезю совсем юной, а в 26 лет отправилась со мной в Великобританию. Живем мы с тех пор хорошо — у нас двое прекрасных детей, двое внуков. Кто-то может говорить что угодно, но она со мной прошла через все (могла бы не идти, но...). Я предложил ей бежать, и она согласилась, сказала: «Да!». Так было, а если я алкан и все остальное, что на меня навешивают, давай спросим: «А кто же тогда тот дурак...

— ...такого мерзавца?». Допустим, я и вор, и деньги присваивал, и пьянствовал... Меня когда спрашивают: «А что против тебя еще не придумано? Уже вроде все возможности очернения исчерпаны» — и я отвечаю: «Ребята, это неисчерпаемо. Могли бы венерических болезней подбросить, сказать, что у меня нос провалился, приписать скотоложство во время дипломатических приемов...

— Ага. С подставленной — вот это была бы уже полная чаша». Допустим, я и впрямь такой дурак и прочее — кто же меня в академию-то забрал? Ну хорошо: давай согласимся с ярлыками, которые мне навесили, — тогда получается, что у меня была «лапа».

Ой, недавно читал, полковник КГБ пишет: «Он в 11 лет в Суворовское училище поступил» — и между строк просматривается: такой молокосос, а уже пристроили — ну прямо коррупция! Я говорю: «Отлично, но надо же было написать в той книжке: а остальные поступали во сколько? В 15-16 лет? И что же я между ними делал? Меня по особой программе учили или как? И когда они все курс обучения в 18 лет завершили, меня что же — там по второму разу оставили?».

Пишут: Воронежское суворовское военное училище расформировали, а меня папочка (так и написано: «папочка») в Калининское суворовское перевел. Я отвечаю: «Очень здорово!». Мой папочка — отставной майор из Черкасс. Ну конечно, он перевел меня прямо в Калинин...

— ...а чтобы нескучно мне было, отправил туда следом три роты воронежских кадетов, профессорско-преподавательский состав с семьями, обеспечил там всех квартирами...

Подобного со мной никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту теряя время.

Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды — только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу. Я — нормальный. А нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни нервных расстройств. Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не просил ничьей помощи.

Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы зарезать!

Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть. Кружка пивная большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и вкуса несравненного. Но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки два льва на задних лапках стоят, передними щит держат. Красивый щит, и львы красивые. Язычки розовые наружу. Я всяких кошек люблю: и леопардов, и пантер, и домашних котов, черных и сереньких. И тех львов, что на пивных кружках, я тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный. От собаки кот независимостью отличается. А сколько в котах гибкости! Отчего люди котам не поклоняются?

Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками, штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие. Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так бы кружкой и запустил в смеющееся рыло. Хрен с ним, что четверо вас, что кулачищи у вас почти как у моего командира полка — как пивные кружки, кулачищи.

Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным встречаться — может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.

Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные люди, как эти напротив.

Никогда никому не завидовал. А тут вдруг зависть черная гадюкой подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да шляпу с пером! А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для полного счастья надо?

А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит. Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет. А я ему в глаза смотрю. Что в моих глазах — не знаю, только, встретившись взглядом со мной, здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил. Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные. Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.

То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что я себя сейчас хороню. Что он про меня думал, не знаю, но, встретившись взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все вокруг него. Хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь вечер испортил?

Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся. Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк! Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое плечо левое легла и слегка сжала его. Сильная рука, но теплая, добрая, совсем не свинцовая. И по той руке вроде как человеческое участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом своим склонил. А он к выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты существо. А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее».

— Чтобы разобраться, нужно поехать в город Черкассы, найти могилу деда и посмотреть на дату его смерти — так вот, Василий Андреевич до этого не дожил. Ну и еще я должен сказать вот что. Мой дед Василий Андреевич — у меня его фотография есть (достает и показывает), датированная октябрем 1917 года, — был призван в 1913 или 1914 году, воевал. Во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен, а плен в то время был совершенно «жестокой» вещью. Офицеры, солдаты — все в погонах, кто имел награды — с наградами. В увольнение отпускали редко, и, отправляясь туда, офицер должен был написать: «Я, такой-то, под офицерскую честь подписываюсь, что не убегу». Возвращаясь, он перечеркивал эту расписку и дальше жил, но уже мог бежать. Солдата же в город просто так не пускали — он оставлял заложников, то есть человек должен быть в авторитете и иметь друзей, которые за него бы ручались: мол, Василий Андреевич Резунов (не Резун — видишь, так на фотографии написано: это был русский человек) идет в увольнение, и если он убежит, эти три заложника, которые за него добровольно остались, понесут кару — по пять суток карцера должны будут отсидеть.

«МАМА, ЕСЛИ ТЫ ЭТО ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЕШЬ, ПРИВЕТ!»

— Виктор, скажи, а когда ты ушел, сердце у тебя разрывалось? Ты думал, что будет с родными, с мамой, с братом — он тоже ведь офицер?

— Не думал, а знал... (Пауза). Впрочем, к этому мы еще вернемся...

Возвратившись из плена и посмотрев, что здесь творится, обнаружив, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру... Сейчас вот, я слышал, памятники ему очень у вас полюбили...

— Ну, дай-то Бог! В общем, увидев, что там свирепствуют банды (Котовского, всяких других головорезов), он пошел добровольцем в Революционно-повстанческую армию Украины (РПАУ), которой командовал великий народный полководец Нестор Иванович Махно. Потом эту армию разгромили, но деда никто не сдал: все или разошлись, или затаились...

Когда с ним разбирались, — он проходил фильтрацию! — Василий Андреевич сказал, что был в плену и только-только вернулся. Его для острастки выпороли шомполами, но о том, что он в армии Махно воевал, никто никогда не пронюхал. Тогда, кстати, дед окончание фамилии и отрезал — стал Резуном, и первый сын у него — Иван Резунов, а уж потом появился отец мой Богдан Резун. Так вот, советскую власть дед знал по шомполам красным — это первое, а во-вторых, он пережил Голодомор, поэтому такую записку никак написать не мог.

...Есть 18-серийный фильм моего друга Володи Синельникова «Последний миф», и там свидетельство моего отца. Перед войной молодой Богдан Резун возвращается домой радостный: «Меня приняли в комсомол», а Василий Андреевич (он был человеком немногословным) ему сказал: «Богдан, тут по низам шпана, а там поверху бандюки». Вот так он эту власть описал в одном предложении, в нескольких буквально словах.

Протрубив в селе 27 лет кузнецом, дед знал, что такое колхоз имени Шевченко в Солонянском районе Днепропетровской области (там был председатель — я его помню! — по фамилии Загубыгорилка. Видишь, Бог шельму метит...).

Повторяю: дед знал советскую власть снизу и до самого верха...

— ...и если нравится кому-то придумывать обо мне эту мерзость — пожалуйста, но очень уж это глупо.

Ты спрашиваешь: разрывалось ли у меня сердце? Еще и как! Мама, если ты это интервью читаешь, привет! Матери моей сейчас 91 год, она еще жива. (Зовет). Мам!

Дело в том, что у меня был один выход: самоубийство... Первое время здесь было, конечно, жутким и страшным. У всех ребят из КГБ, которые сюда убежали, проблемы с женами (все разведены!) и с алкоголизмом (не говорю, что все злоупотребляют, но многие). Из ГРУ тут я один такой, исключительный...

— Ни с женой, ни с алкоголизмом проблем нет?

— Можешь написать, что есть, но все-таки в 63 года на алкана я не сильно похож.

«Дом у английского дипломата большой, белый, с колоннами. Дорожки мелкими камешками усыпаны. Сад роскошный. Я не брит. Я в черной кожаной куртке. Я без машины. Я совсем не похож на дипломата. А вообще-то я уже и не дипломат. Я больше не представляю своей страны. Наоборот, моя страна сейчас ищет меня везде, где только возможно.

В доме английского дипломата все не так, как в обычных домах. У него звонка нет. Вместо звонка на двери — блестящая бронзовая лисья мордочка. Этой мордочкой нужно об дверь стучать. Мне очень важно, чтобы появился хозяин, а не кто-то из его слуг. Мне везет. Сегодня суббота, он не на работе, и слуг его в доме тоже нет.

Я протягиваю свой дипломатический паспорт. Он полистал его и вернул мне.

— У меня послание к правительству Ее Величества.

— Я не могу в посольство. Я передаю это письмо через вас.

— Я его не принимаю. — Он встал и открыл дверь передо мной. — Я не шпион, и в эти шпионские трюки меня, пожалуйста, не ввязывайте.

— Это не шпионаж... больше. Это письмо правительству Ее Величества. Вы можете его принять или нет, но сейчас я буду звонить в британское посольство и скажу, что письмо правительству находится у вас... Я оставлю его тут, а вы делайте с ним что хотите.

Он смотрит на меня взглядом, в котором нет ничего для меня хорошего.

— У вас даже нет конверта, — возмущается он.

Он кладет передо мной пачку бумаги, конверты, ручку. Бумагу я отодвигаю в сторону, из кармана достаю пачку карточек с названиями и адресами кафе и ресторанов. Каждый шпион всегда имеет в запасе десятка два таких карточек. Чтобы не объяснять новому другу место встречи, проще дать ему карточку: я приглашаю вас сюда.

Я быстро просматриваю все. Выбираю одну. И несколько секунд думаю над тем, что же мне писать. Потом беру ручку и пишу три буквы: GRU. Карточку вкладываю в конверт. Конверт заклеиваю. Пишу адресат — «Правительству Ее Величества». На конверте ставлю свою персональную печать «173-В-41».

Я снова в лесу. Вот моя машина. Я гоню ее дальше и дальше. Теперь встреча с местной полицией тоже может быть опасной. Советское посольство могло сообщить в полицию, что один советский дипломат сошел с ума и носится по стране. Могут сообщить в Интерпол, что я украл миллион и убежал. Могут заявить протест правительству и сказать, что власти Австрии меня захватили силой и что меня нужно немедленно вернуть, иначе... Они умеют делать громкие заявления.

Теперь мне нужна телефонная связь с британским посольством. Я должен объяснить ситуацию, пока какой-нибудь деревенский полицейский пост не остановил меня и не вызвал советского консула. Тогда будет поздно что-нибудь объяснять. Тогда после первой встречи с консулом у меня вдруг пойдет обильная слюна, я начну смеяться или плакать, и за мной пришлют специальный самолет. Пока слюна еще не пошла, я буду пытаться... Укромные телефоны у меня на примете есть.

— Алло, британское посольство, я направил послание... Я знаю, что меня не соединят с послом, но мне нужен кто-то ответственный... Мне не надо его имя, вы сами там решайте... Я направил послание...

— Я направил послание. Тот, с кем я его направил, знает мое имя...

Трубка молчит некоторое время. Потом оживает.

— Я хочу, чтобы вы сейчас вскрыли пакет и послание передали британскому правительству.

— Я не могу вскрыть конверт, так как он адресован не мне, а правительству...

— Пожалуйста, вскройте пакет. Это я его подписывал. Я так подписал, чтобы его содержание не стало известно многим. Но вам я даю право его вскрыть...

Далеко в телефонных глубинах какое-то шептание.

— Это очень странное послание. Тут какой-то ресторан...

— Но и тут странное послание. Тут только какие-то буквы.

— Вы с ума сошли. Послание из трех букв не может быть важным.

— Это будет решать правительство Ее Величества: важное послание или нет...

Трубка молчит. Какое-то потрескивание, не то шипение... Потом она оживает:

— Я нашел компромисс. Я не буду посылать радиосообщение, я перешлю ваше сообщение дипломатической почтой! — В его голосе радость школьника, который решил трудную задачу.

— Черт побери вас с вашими британскими компромиссами. Сообщение может быть важное или нет, не мне решать, но оно срочное. Через час, а может быть, и раньше будет уже слишком поздно. Но знайте, что я настойчивый, и если начал дело, его не брошу. Я буду вам звонить еще. Через 15 минут. Пожалуйста, покажите послу мое послание.

— Тогда покажите его кому угодно. Своей секретарше, к примеру. Может, она газеты читает. Может, она подскажет вам решение...

Я меняю место. Я обхожу деревню. Я обхожу людей. Во мне звучит жутким ритмом страшная песня «Охота на волков». Совсем недавно я чувствовал себя затравленным зверем, но силы вернулись ко мне. Мертвой хваткой я вцепился в рулевое колесо, как летчик-смертник в штурвал своего самолета. Живым они меня не возьмут. Ах, расшибу любого, кто поперек пути встанет! А на крайний случай у меня отвертка огромная в запасе. Эх, кому-то я ее в горло всажу по самую рукоятку. Жизнь продаю! Подходи, налетай! Но дорого уступлю!

Звоню в британское посольство. Попытка вторая и последняя. Я редко кого дважды просил. А трижды никогда. И никогда впредь. Впрочем, немного мне осталось...

Я обещал позвонить через 15 минут. Но вышло только через 43: у намеченного мной телефона людно было.

— Да. — Но изменилось решительно все. Короткий ответ звучит резко и четко, как военная команда. Все тот же мужской голос: — У вас все хорошо? Мы волновались. Вы так долго не звонили...

— Мы передали ваше послание в Лондон. Это очень важное сообщение. Мы уже получили ответ. Вас ждут. Вы готовы?

— Адрес на карточке — это место, где вас надо встретить?

— На карточке не указано время. Это означает, что вас надо встретить как можно быстрее?

— Мы так и думали. Наши официальные представители уже там.

— Спасибо. — Это слово я почему-то произнес по-русски. Не знаю, понял ли он меня».

— Я прочитал, конечно, «Аквариум» (и не раз), но все же спрошу: когда ты только начинал в ГРУ работать, как вас пугали, какие кары сулили за возможную измену Родине? Говорили, что убьют, четвертуют, колесуют?

— Мне очень часто приходится слышать: «Аквариум» начинается с того, что человека сжигают, — это правда или ты все придумал?». Этот вопрос мне задают железно, всегда, но давай подойдем по-другому. Вот представь, что ты сидишь в шестом подъезде Центрального Комитета Коммунистической партии СССР на Старой площади (там был отдел административных органов, который контролировал КГБ, ГРУ, тюрьмы, суды, прокуратуру). Ты большой начальник, под пиджаком у тебя три звезды, на брюках лампасы, еще где-то знаки отличия спрятаны — ну такой весь цивильный, и последняя вдобавок инстанция — всех из КГБ и из ГРУ за рубеж выпускаешь. Иногда они носят там по долгу службы «кирпич»...

— Вот, а тебе нужно как-то держать все в руках. Вызываешь, к примеру, меня и спрашиваешь: «Владимир Богданович, а вы в коммунизм верите?». Я киваю: «Ага!» (смеется), ведь он же понимает, что если верю, то я идиот и меня выпускать нельзя. Ну не может человек в коммунизм верить, когда, как нам обещают, каждый будет работать по способностям, а получать по потребностям. Ребята, вы знаете, сколько Танюшке моей бриллиантов по потребностям надо? А туфель?

— Ну, то есть чепуха какая-то получается, и когда мне обещают, что придет коммунизм и что каждому — по потребностям, я отвечаю: «Ой, Господи! Ну не может такого быть — люди, которые это говорят, или идиоты...

— ...или урки, поэтому любой коммунистический лидер под одну из этих статей попадает: он или идиот, или урка».

— Правда, да? Держись, я тебе еще не то расскажу. Есть промежуточные подвиды: идиотский урка или уркаганистый идиот, и любого бери — он с примесями или в ту, или в иную сторону. Не только наши родные...

— Ну, товарищ Хрущев более уркаганистского был типа, рядом с пристукнутыми такими — крепкий мужик. Ему бы председателем колхоза на место Загубыгорилки — мужик бы тянул воз, планы перевыполнял, давал бы...

— Это действительно уголовники были, но как же можно свою страну так губить? Взять уже упоминавшийся колхоз имени Шевченко Солонянского района Днепропетровской области... Если бы рубль был не деревянный, если бы платили этим колгоспныкам золотом, они все планы бы обеспечили, но это золото гнали американскому фермеру, а нашим горемыкам трудодни да копейки с барского плеча бросали. Почему? Только лишь для того, чтобы сидеть там, наверху.

«КОГДА В СССР МЕНЯ ЗАОЧНО ПРИГОВОРИЛИ К РАССТРЕЛУ, НА ДУШЕ СТАЛО ХОРОШО: ПТИЧКИ ПОЮТ, ЖАВОРОНКИ В НЕБЕ ЗВЕНЯТ...»

— Ну хорошо: вот я в шестом подъезде на Старой площади, под пиджаком три звезды...

— ...и штаны полосатые. Тебе все нравится, но ты ж не один такой. Значит, нужно как-то мужиков этих (то есть нас) простимулировать. Понятно, никто из них в коммунизм не верит...

— Естественно, я тебе отвечаю: «Ага!», — и глаза такие честные-честные... Ты же и сам не веришь, но привык к даче, детей куда-то в МГИМО нужно пристроить. Кстати, МГИМО (Московский государственный институт международных отношений. - Д. Г.) мы расшифровывали так: много гонора и мало образования. Сначала оно, если помнишь, МИМО называлось — МИМО, МИМО (с ударением на первом слоге. — Д. Г.)! Там ребята все такие номенклатурные учились — вот и тебе туда детей своих протолкнуть хочется. Ну, не веришь ты, что когда-то дадут тебе по потребности, а нас нужно как-то держать — как на цепи, на поводке каком-то.

— Ну да. Купить они меня не могут: максимум, на что способны расщедриться, — это квартира в Чертанове и автомобиль типа «запорожец»...

— ...но с достатком таким на Западе точно перекупят...

— В два счета, тем более нас-то много, а перекупить одного надо. Ну а если купить меня свои не могли и идеология не работает, остается, как в мафии, страх, поэтому, когда говорят про ту, первую, страницу «Аквариума», я отвечаю: «Ребята, поставьте себя на место начальника, а дальше можете верить, можете не верить».

— Я объясняю: каждого в индивидуальном порядке пугали и так, чтобы проняло.

«Кира все знают. Кир — большой человек. Кир Лемзенко в Риме сидел, но работал, конечно, не только в Италии. У Кира везде успехи были. Особенно во Франции. Римский дипломатический резидент ГРУ генерал-майор Кир Гаврилович Лемзенко власть имел непомерную. За то его папой римским величали. Теперь он генерал-полковник. Теперь он в административном отделе Центрального Комитета партии. Теперь он от имени партии контролирует и ГРУ, и КГБ.

Полтора года назад, когда я прошел выездную комиссию ГРУ, вызвал меня Кир. Пять минут беседа. Он всех принимает: и ГРУ, и КГБ офицеров. Всех, кто в добывание уходит. Кир всех утверждает. Или не утверждает. Кир велик. Кто Кира знает? Все знают. Судьба любого офицера в ГРУ и в КГБ в его руках.

Старая площадь. Памятник гренадерам. Милиция кругом. Люди в штатском. Группами. Серые плащи. Тяжелые взгляды. Подъезд № 6. Предъявите партийный билет. «Суворов», — читает прапорщик в синей форме. «Виктор Андреевич», — отзывается второй, найдя мою фамилию в коротком списке. «Да, — отзывается первый. — Проходите». Третий прапорщик провожает меня по коридору. Сюда, пожалуйста, Виктор Андреевич. Ему, охраннику, не дано знать, кто такой Виктор Андреевич Суворов.

Он только знает, что этот Суворов приглашен в Центральный Комитет на беседу. С ним будут говорить на седьмом этаже. В комнате 788. Охранник вежлив. Пожалуйста, сюда.

Вот они, коридоры власти. Сводчатые потолки, под которыми ходили Сталин, Хрущев. Под которыми ходит Брежнев. Центральный Комитет — это город. Центральный Комитет — это государство в центре Москвы. Как Ватикан в центре Рима.

Центральный Комитет строится всегда. Десятки зданий соединены между собой, и все свободные дворики, переходы застраиваются все новыми белыми стеклянными небоскребами. Странно, но со Старой площади этих белоснежных зданий почти не видно. Вернее, они видны, но не бросаются в глаза. На Старую площадь смотрят огромные окна серых дореволюционных зданий, соединенных в одну непрерывную цепь. Внутри же квартал Центрального Комитета не так суров и мрачен. Тут смешались все архитектурные стили.

Пожалуйста, сюда. Чистота ослепительная. Ковры красные. Ручки дверей — полированная бронза. За такую ручку и взяться рукой страшно, не испачкать бы. Лифты бесшумные.

Подождите тут. Передо мной огромное окно. Там, за окном, узкие переулки Замоскворечья, там белый корпус гостиницы «Россия», золотые маковки церквей, разрушенных и вновь воссозданных для иностранных туристов. Там, за окном, громада Военно-инженерной академии. Там, за окном, яркое солнце и голуби на карнизах. А меня ждет Кир.

Кабинет его широк. Одна стена — стекло. Смотрит на скопление зеленых железных крыш квартала ЦК. Остальные стены светло-серые.

Пол ковровый — серая мягкая шерсть. Стол большой, без всяких бумаг. Большой сейф. Больше ничего.

Не любит он, чтобы его генералом называли. А может быть, любит, но не показывает этого. Во всяком случае, приказано отвечать «Кир Гаврилович», а не «товарищ генерал». Что за имя? По фамилии украинец, а по имени — ассирийский завоеватель. Как с таким именем человека в Центральном Комитете держать можно? А может, имя его и не антисоветское, а, наоборот, советское? После революции правоверные марксисты каких только имен своим детям не придумывали: Владлен — Владимир Ленин, Сталина, Искра, Ким — Коммунистический интернационал молодежи. Ах, черт. И Кир в этом же ряду. Кир — Коммунистический Интернационал.

— Садитесь, Виктор Андреевич. Как поживаете?

Он совсем небольшого роста. Седина чуть-чуть только проступает. В лице решительно ничего выдающегося. Встретишь на улице — даже не обернешься, даже дыхание не сорвется, даже сердце не застучит. Костюм на нем самый обыкновенный, серый в полосочку. Сшит, конечно, с душой. Но это и все. Очень похож на обычного человека. Но это же Кир!

Я жду от него напыщенных фраз: «Руководство ГРУ и Центральный Комитет оказали вам огромное доверие...». Но нет таких фраз о передовых рубежах борьбы с капитализмом, о долге советского разведчика, о всепобеждающих идеях. Он просто рассматривает мое лицо. Словно доктор, молча и внимательно.

— Вы знаете, Виктор Андреевич, в ГРУ и в КГБ очень редко находятся люди, бегущие на Запад.

— Все они несчастны. Это не пропаганда. 65 процентов невозвращенцев из ГРУ и КГБ возвращаются с повинной. Мы их расстреливаем. Они знают это — и все равно возвращаются. Те, которые не возвращаются в Советский Союз по своей собственной воле, кончают жизнь самоубийством, спиваются, опускаются на дно. Почему?

— Они предали свою социалистическую родину. Их мучает совесть. Они потеряли своих друзей, родных, свой язык...

— Это не главное, Виктор Андреевич. Есть более серьезные причины. Тут, в Советском Союзе, каждый из нас — член высшего сословия. Каждый, даже самый незначительный офицер ГРУ — сверхчеловек по отношению ко всем остальным. Пока вы в нашей системе, вы обладаете колоссальными привилегиями в сравнении с остальным населением страны. Когда имеешь молодость, здоровье, власть, привилегии — об этом забываешь. Но вспоминаешь потом, когда уже ничего нельзя вернуть.

Некоторые из нас бегут на Запад в надежде иметь великолепную машину, особняк с бассейном, деньги. И Запад платит им действительно много, но получив «мерседес» и собственный бассейн, предатель вдруг замечает, что все вокруг него имеют хорошие машины и бассейны. Он вдруг ощущает себя муравьем в толпе столь же богатых муравьев. Он теряет чувство превосходства над окружающими. Он становится обычным, таким, как все. Даже если вражеская разведка возьмет этого предателя на службу, все равно он не находит утраченного чувства превосходства над окружающими, ибо на Западе служить в разведке не считается высшей честью и почетом. Правительственный чиновник, козявка, и ничего более.

— Думай об этом. Всегда думай. Богатство относительно. Если ты по Москве ездишь на «ладе», на тебя смотрят очень красивые девочки. Если ты по Парижу едешь на длинном «ситроене», на тебя никто не смотрит. Все относительно. Лейтенант на Дальнем Востоке — царь и Бог, повелитель жизней, властелин. Полковник в Москве — пешка, потому что тысячи других полковников рядом.

Предашь — потеряешь все. И вспомнишь, что когда-то ты принадлежал к могущественной организации, был совершенно необычным человеком, поднятым над миллионами других. Предашь — почувствуешь себя серым, незаметным ничтожеством, таким, как и все окружающие. Капитализм дает деньги, но не дает власти и почестей. Среди нас находятся особо хитрые, которые не уходят на Запад, но остаются, тайно продавая наши секреты. Они имеют деньги капитализма и пользуются положением сверхчеловека, которое дает социализм, но мы таких быстро находим и уничтожаем...

— Не только. Пеньковский всемирно известен. Многие неизвестны. Владимир Константинов, например. Он вернулся в Москву в отпуск, а попал прямо на следствие. Улики неопровержимы. Смертный приговор.

— Нет, не убили. Но однажды он сладко уснул в своей камере, а проснулся в гробу. Глубоко под землей. Он просил не убивать, и его не убили, но гроб закопать обязаны — такова инструкция. Иди, Виктор Андреевич. Успехов тебе. И помни, что в ГРУ уровень предательства гораздо ниже, чем в КГБ. Храни эту добрую традицию».

— Ну, для начала мне показали сожжение. Меня иногда спрашивают: «Кого? Пеньковского?». Я пожимаю плечами: «В книге Пеньковский нигде не назван».

— То есть человека сжигали фактически на твоих глазах?

— А может, это был манекен? Не знаю, но мне показали фильм, который исключительно достоверно смотрелся. В кино, я согласен, можно изобразить все, но воспринял это очень даже серьезно.

«Закон у нас простой: вход — рубль, выход — два. Это означает, что вступить в организацию трудно, но выйти из нее — труднее. Теоретически для всех членов организации предусмотрен только один выход из нее — через трубу. Для одних этот выход бывает почетным, для других — позорным, но для всех нас есть только одна труба. Только через нее мы выходим из организации. Вот она, эта труба... — Седой указывает мне на огромное, во всю стену, окно. — Полюбуйся на нее.

С высоты девятого этажа передо мной открывается панорама огромного, бескрайнего пустынного аэродрома, который тянется до горизонта. А если смотреть вниз, прямо под ногами лабиринт песчаных дорожек между упругими стенами кустов. Зелень сада и выгоревшая трава аэродрома разделены несокрушимой бетонной стеной с густой паутиной колючей проволоки на белых роликах.

— Вот она... — Седой указывает на невысокую, метров в 10, толстую квадратную трубу над плоской смоленой крышей. Черная крыша плывет по зеленым волнам сирени, как плот в океане или как старинный броненосец — низкобортный, с неуклюжей трубой. Над трубой вьется легкий прозрачный дымок.

— Нет, — смеется Седой. — Труба — это не только наш выход, труба — источник нашей энергии, труба — хранительница наших секретов. Это просто сейчас жгут секретные документы. Знаешь, лучше сжечь, чем хранить. Спокойнее. Когда кто-то из организации уходит, дым не такой — дым тогда густой, жирный. Если ты вступишь в организацию, то и ты в один прекрасный день вылетишь в небо через эту трубу. Но это не сейчас. Сейчас организация дает тебе последнюю возможность отказаться, последнюю возможность подумать о своем выборе. А чтобы у тебя было над чем подумать, я тебе фильм покажу. Садись.

Седой нажимает кнопку на пульте и усаживается в кресло рядом со мной. Тяжелые коричневые шторы с легким скрипом закрывают необъятные окна, и тут же на экране без всяких титров и вступлений появляется изображение. Фильм черно-белый, старый и порядочно изношенный. Звука нет, и оттого отчетливее слышно стрекотание киноаппарата.

На экране высокая мрачная комната без окон. Среднее между цехом и котельной. Крупным планом — топка с заслонками, похожими на ворота маленькой крепости, и направляющие желоба, которые уходят в топку, как рельсы в тоннель. Возле топки люди в серых халатах. Кочегары. Вот подают гроб. Так вот оно что! Крематорий. Тот самый, наверное, который я только что видел через окно. Люди в халатах поднимают гроб и устанавливают его на направляющие желоба. Заслонки плавно разошлись в стороны, гроб слегка подтолкнули, и он понес своего неведомого обитателя в ревущее пламя.

А вот крупным планом камера показывает лицо живого человека. Лицо совершенно потное. Жарко у топки. Лицо показывают со всех сторон бесконечно долго. Наконец камера отходит в сторону, показывая человека полностью. Он не в халате. На нем дорогой черный костюм, правда, совершенно измятый. Галстук на шее скручен веревкой. Человек туго прикручен стальной проволокой к медицинским носилкам, а носилки поставлены к стене на задние ручки так, чтобы человек мог видеть топку.

Все кочегары вдруг повернулись к привязанному. Это внимание привязанному, видимо, совсем не понравилось. Он кричит. Он страшно кричит. Звука нет, но я знаю, что от такого крика дребезжат окна. Четыре кочегара осторожно опускают носилки на пол, затем дружно поднимают их. Привязанный делает невероятное усилие, чтобы воспрепятствовать этому. Титаническое напряжение лица. Вена на лбу вздута так, что готова лопнуть. Но попытка укусить руку кочегара не удалась. Зубы привязанного впиваются в его собственную губу, и вот уже черная струйка крови побежала по подбородку. Острые у человека зубы, ничего не скажешь.

Его тело скручено крепко, но оно извивается, как тело пойманной ящерки. Его голова, подчиняясь звериному инстинкту, мощными ритмичными ударами бьет о деревянную ручку, помогая телу. Привязанный бьется не за свою жизнь, а за легкую смерть. Его расчет понятен: раскачать носилки и упасть вместе с ними с направляющих желобов на цементный пол. Это будет или легкая смерть, или потеря сознания. А без сознания можно и в печь. Не страшно... Но кочегары знают свое дело. Они просто придерживают ручки носилок, не давая им раскачиваться. А дотянуться зубами до их рук привязанный не сможет, даже если бы и лопнула его шея.

Говорят, что в самый последний момент своей жизни человек может творить чудеса. Подчиняясь инстинкту самосохранения, все его мышцы, все его сознание и воля, все стремление жить вдруг концентрируются в одном коротком рывке... И он рванулся! Он рванулся всем телом. Он рванулся так, как рвется лиса из капкана, кусая и обрывая собственную окровавленную лапу. Он рванулся так, что металлические направляющие желоба задрожали. Он рванулся, ломая собственные кости, разрывая жилы и мышцы. Он рванулся...

Но проволока была прочной. И вот носилки плавно пошли вперед. Дверки топки разошлись в стороны, озарив белым светом подошвы лакированных, давно не чищенных ботинок. Вот подошвы приближаются к огню. Человек старается согнуть ноги в коленях, чтобы увеличить расстояние между подошвами и ревущим огнем. Но и это ему не удается. Оператор крупным планом показывает пальцы. Проволока туго впилась в них. Но кончики пальцев человека свободны. И вот ими он пытается тормозить свое движение. Кончики пальцев растопырены и напряжены. Если бы хоть что-то попалось на их пути, человек, несомненно, удержался бы. И вдруг носилки останавливаются у самой топки. Новый персонаж на экране, одетый в халат, как и все кочегары, делает им знак рукой. И, повинуясь его жесту, они снимают носилки с направляющих желобов и вновь устанавливают у стенки на задние ручки.

В чем дело? Почему задержка? Ах, вот в чем дело. В зал крематория на низкой тележке вкатывается еще один гроб. Он уже заколочен. Он великолепен. Он элегантен. Он украшен бахромой и каемочками. Это почетный гроб. Дорогу почетному гробу! Кочегары устанавливают его на направляющие желоба, и вот он пошел в свой последний путь. Теперь неимоверно долго нужно ждать, когда он сгорит. Нужно ждать и ждать. Нужно быть терпеливым...

А вот теперь, наконец, и очередь привязанного. Носилки вновь на направляющих желобах. И я снова слышу этот беззвучный вопль, который, наверное, способен срывать двери с петель. Я с надеждой вглядываюсь в лицо привязанного. Я стараюсь найти признаки безумия на этом лице. Сумасшедшим легко в этом мире. Но нет этих признаков на красивом мужественном лице. Не испорчено его лицо печатью безумия. Просто человеку не хочется в печку, и он это старается как-то выразить. А как выразишь, кроме крика? Вот он и кричит. К счастью, крик этот не увековечен. Вот лаковые ботинки в огонь пошли. Пошли, черт побери. Бушует огонь. Наверное, кислород вдувают. Два первых кочегара отскакивают в сторону, два последних с силой толкают носилки в глубину. Дверки топки закрываются, и треск аппарата стихает.

— Он... кто? — Я и сам не знаю, зачем такой вопрос задаю.

— Он? Полковник. Бывший полковник. Он был в нашей организации. На высоких постах. Он организацию обманывал. За это его из организации исключили. Вот он и ушел. Такой у нас закон. Силой мы никого не вовлекаем в организацию. Не хочешь — откажись. Но если вступил, принадлежишь организации полностью. Вместе с ботинками и галстуком. Итак... я даю последнюю возможность отказаться. На размышление одна минута.

— Таков порядок. Если тебе и не нужна эта минута, организация обязана тебе ее дать. Посиди и помолчи. — Седой щелкнул переключателем, и длинная худая стрелка, четко выбивая шаг, двинулась по сияющему циферблату. А я вновь увидел перед собой лицо полковника в самый последний момент, когда его ноги уже были в огне, а голова еще жила: еще пульсировала кровь, и еще в глазах светился ум, смертная тоска, жестокая мука и непобедимое желание жить. Если меня примут в эту организацию, я буду служить ей верой и правдой. Это серьезная и мощная организация. Мне нравится такой порядок. Но, черт побери, я почему-то наперед знаю, что если мне предстоит вылететь в короткую квадратную трубу, то никак не в гробу с бахромой и каемочками. Не та у меня натура. Не из тех я, которые с бахромой... Не из тех.

— Время истекло. Тебе нужно еще время на размышление?

— Что ж, капитан. Тогда мне выпала честь первым поздравить тебя со вступлением в наше тайное братство, которое именуется Главное разведывательное управление Генерального штаба, или сокращенно ГРУ. Тебе предстоит встреча с заместителем начальника ГРУ генерал-полковником Мещеряковым и визит в Центральный Комитет к генерал-полковнику Лемзенко. Я думаю, ты им понравишься. Только не вздумай хитрить. В данном случае лучше задать вопрос, чем промолчать. Иногда, в ходе наших экзаменов и психологических тестов, такое покажут, что вопрос сам к горлу подступает. Не мучь себя. Задай вопрос. Веди себя так, как вел сегодня тут, и тогда все будет хорошо. Успехов тебе, капитан».

— Тебе объяснили, что будет, если изменишь Родине?

— Они еще так сказали: «Любим мы тебя или не любим — это не имеет никакого значения».

— Дело в том, что до тех пор, пока я существую, олицетворяю возможность бежать, поэтому то, как они ко мне относятся, роли никакой не играет. Меня нужно когда-нибудь поймать и придушить, чтобы остальным неповадно было, а что по сортирам людей мочат, так это правда.

Сижу я три года назад дома, и вдруг телефонный звонок. Снимаю трубку — Саша Литвиненко. «Слушай, — говорит, — меня траванули». Я: «Саша, да брось ты!», а он: «Нет, это не просто так — я в госпитале». Ну ладно. Мы с Таней его жене звоним: «Марина, дня через три он выйдет? Мы к вам чайку приедем попить». — «Да нет, — вздыхает, — наверное, дня через четыре».

— Господи! — ну как же иначе? Мы были очень даже знакомы, и когда просят: «Опиши его в двух словах», я говорю: это был д'Артаньян — человек с открытой душой, высокий, красивый, симпатяга, спортсмен. Каждое утро 10 километров бегал, не пил, не курил, даже чая не пил, и если чаем его траванули, так это китайский какой-то был, травяной.

Набираем опять номер Марины — «А он еще в госпитале». — «Ну, тогда мы туда подъедем». — «Нет, сейчас не надо». Звоню Саше и слышу, как он угасает, угасает. Я был первым, кому он из госпиталя позвонил. «Меня, — сказал, — траванули, но я же хитрый. Полведра марганцовки развел и вот пью: все из меня вышло, самая малость осталась. Хотя, вообще-то, вышло». Так что это достаточно все серьезно. Уже потом мы увидели фотографию: лысый д'Артаньян. Человек таял, как свечка, или я не знаю, как что...

— В СССР тебя заочно приговорили к расстрелу...

— Какие ощущения ты испытал, когда об этом узнал?

— Чудесные! На душе стало так хорошо: душа поет, жаворонки в небе звенят...

Докладываю тебе. Допустим, жена твоя говорит: «Мне нужны новые туфли». Ты киваешь: «Ну ладно». Потом: «Мне нужна шуба». Ты начинаешь уже напрягаться, подсчитывать, а у меня проблем нет — я же списанный: «Танечка, да пожалуйста!».

— Не только щедрость. Предположим, где-то у тебя заболело. Ты: «Ой-ой-ой, занемог что-то...», а мне все нипочем — я-то уже несуществующий, поэтому какой-то мелочевкой меня не проймешь. Ну, сердце мне сделали — кардиостимулятор поставили...

— Зная всемогущество этой системы, ты испытывал страх, что тебя таки достанут?

— Что кто-то уколет в толпе зонтиком, что-то подсыплет или просто выстрелит из-за угла?

— А что понимать? Человек я, вообще-то, пугливый: могу чего угодно бояться, ощущать всеможные фобии, а вот этого не боюсь, и все, причем объяснить: как, почему? — не могу.

— Цитирую Виктора Суворова...

— Я могу и сам себя процитировать. Особенно после того, как «Ледокол» вышел, бояться совсем перестал. Да, еще... Стой, обожди — дело вот как было. Мы убежали 10 июня 1978-го, а 7 сентября того же года здесь, в Лондоне (с ударением на втором слоге), был убит Георгий Марков...

— ...зонтиком. Слушай, я расскажу тебе, как убивают... Диапазон средств очень широкий, но спецслужбам нужно одно из двух: или убрать тихо, чтобы никто не усек, что это смерть неестественная (сердце, например, прихватило — и все, отошел), или уж так громко, из автоматов, чтобы все заговорили: «О-о, прямо у здания МВД расстреляли, в собственном «мерседесе»!»...

— ...и чтобы все будущие потенциальные предатели зарубили себе на носу, чем эти скверные игры заканчиваются, да?

— Да-да-да, так вот, Георгия Маркова убивали так, чтобы никто ничего не заподозрил, однако не приняли в расчет то, что это все-таки страна Шерлока Холмса, Агаты Кристи и Джеймса Бонда. В любой другой не докопались бы, а тут — пожалуйста! Внимательно осмотрели труп, нашли маленькое красное пятнышко, разрезали, а там какая-то дробинка. Ага, давай ее сюда! В металлической капсуле обнаружили крохотные дырочки, проделанные, чтобы отравляющее вещество...

— ...постепенно поступало в кровь, и тогда по негласным каналам британцы сообщили советским товарищам, что этого здесь, в Англии, мы не позволим! В другой какой-то стране не знаю, как бы к подобным акциям отнеслись, но англичане очень четко сказали: у нас такие вещи не проходят!

Это был уже вызов их профессиональной гордости и достоинству — называй как угодно, поэтому они во что бы то ни стало стремились новые покушения предотвратить, и поэтому наша жизнь: моя, Тани и детей — была еще сложной в том плане, что нас очень плотно тогда охраняли. Я говорил: «Мне-то не надо...», а они: «Да черт с тобой, но пусть они увидят, что с нами шутки плохи. Мы не тебя здесь охраняем, а нашу британскую гордость — это на первом месте!».

Георгия Маркова я считаю своим братом, который меня собой заслонил (если бы я был первый на очереди, тогда — все!). Мне — я предельно, как видишь, с тобой откровенен — чувство страха знакомо (если бык на меня бежит, страшно!), но тогда его не было — не знаю, как это объяснить. И еще: с тех пор как я написал «Ледокол» и он прозвучал, езжу уже куда угодно. Могу даже с тобой встретиться...

— Уверен? Тут два батальона сзади стоят (оглядывается).

— Они просто в шапках-невидимках... Так вот, после выхода «Ледокола» я не прячусь: «Ребята, если нужен, — пожалуйста! — но это будет доказательством того, что я прав. Мочите меня в каком-нибудь сортире, но тем самым признаете, что других аргументов у вас нет».

В Москве, Дима, все-таки не последние идиоты сидят — они понимают, какой поднимется шум. «Ледокольчик» известен? Да! Он прозвучал? Прозвучал! Ты-то еще человек молодой, не помнишь, а я с Таней в академии как раз учился, когда начали Солженицына прессовать: мол, выгнать его за «ГУЛАГ» из Союза!

— Да-да-да, и вроде все тихо, тихо, но я в метро своим разведывательным взглядом секу: люди со старыми затрепанными журнальчиками «Новый мир», где Солжа печатали, едут и читают...

— Иными словами, это реклама. Я понимаю: любая акция против меня для них контрпродуктивна, и надеюсь, что мозги у этих ребят еще работают, — им невыгодно меня устранять. Тот же Саша Литвиненко написал книгу «ФСБ взрывает Россию»: никто на нее внимания не обращал, но когда его устранили, заговорили о ней все.

«ТОВАРИЩ ЛЕНИН, — СКАЗАЛ СТАЛИН, — ОСТАВИЛ НАМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ГОСУДАРСТВО, А МЫ ЕГО ПРОСРАЛИ»

— «Вторую мировую войну, — заявил ты, — мы проиграли»: что же имел в виду?

— Только то, что сказал...

— Красный флаг над Рейхстагом, Парад Победы в Москве, поверженные гитлеровские знамена, брошенные к подножию Мавзолея...

— Да, и доказать это очень легко. Ты говоришь, что СССР победил?

— И куда же, прости, он девался? Я, например, знаю, что в детстве ты любил географические карты рассматривать (поразительная осведомленность. - Д. Г.), — не покажешь ли мне на карте, где этот великий, могучий, несокрушимый Советский Союз? Колосс одержал величайшую победу в истории и... рассыпался. Агония длилась, согласен, долго, но это оттого, что открыли месторождения нефти и газа и ими подпитывали режим.

— ...СССР проиграл, и Сталин это хорошо понимал. Скажу больше: еще в 41-м усатый вождь осознал масштаб этого поражения — выйдя из здания Генерального штаба, он обронил, что товарищ Ленин оставил нам социалистическое государство, а мы его, мягко говоря...

— Да, именно это слово он и употребил: «просрали». Иосиф Виссарионович признал, что мы проиграли, и немедленно приказал разбирать гигантский Дворец Советов, который вовсю тогда строили, и гнать демонтированные балки на оборону Москвы. Кстати, киевские ежи — те, которыми улицы перегораживали, — оттуда же, с фундамента Дворца Советов: швеллеры резали и отсылали в Киев.

— «Сталин был умнейшим человеком, — пишешь ты, — и иногда в своих книгах я им просто любуюсь. Впрочем, Иосиф Виссарионович был уголовником, и восторг по отношению к нему можно сравнить с восторгом, с которым мы смотрим иногда на криминального авторитета: мол, во, гад, дает!»...

— Мне кажется, в нем было что-то дьявольское и наряду с этим — невероятная память, поразительная, безукоризненная логика. Он, собственно, оттого и просчитался, что руководствовался в первую очередь ею. Германия не может вести войну на два фронта — логика, согласись, железная, но у Гитлера-то сработала другая. Что еще впечатляет? Совершенно черный сталинский юмор. У Ленина, заметь, никакого юмора не было, Троцкий, насколько я знаю, им тоже не обладал, а у Сталина был тончайший, изощренный...

— Точно, и я, кстати, собираю разные сталинские шутки, примочки... Ну вот, допустим, идет после войны в Большом театре декада советско-польской дружбы. Поляки, ты в курсе, нас страшно «любили»...

— ...и было за что — одна Катынь чего стоила...

— Мало того, там вековая «любовь»... В общем, директор Большого с шести утра на ногах, целый день бегает, суетится: не дай Бог накладка какая-то — расстреляют! Слава Богу, все завершилось, он, обессиленный, плюхнулся в своем кабинете на диван, и вдруг: тук-тук-тук! Заходит молодой человек: «Оставайтесь на месте». — «Здесь?». — «Да. За вами придут». Прошел час, второй, третий, и где-то уже за полночь его по каким-то подземным переходам ведут (он в Большом театре который год, но никогда об их существовании не подозревал). Открывается дверь, и предстает перед ним комната, вся светом залитая, а там Политбюро: выпивают, закусывают...

— От стресса такого можно и под себя сходить...

— Причем запросто! Директор заходит, а Сталин наливает фужер коньяку и протягивает ему: «Пей!». Тот целый день не ел, возбуждение жуткое, но берет: хрясь! Внутри все огнем обожгло, пронзило... Сталин понял, что человек не закусывал, и на вилку кусок копченой колбасы наколол: «На!». Тот, бедный, стоит и не знает, как быть: то ли снять угощение прямо со сталинской вилки зубами, то ли себе ее взять. Выдавил что-то вроде: «Товарищ Сталин, после первой я не закусываю». Вождь отмахнулся: «Ладно, иди», а он вышел и отрубился. Настолько выжала его эта игра в кошки-мышки... Тут уже даже не юмор, а что-то за гранью.

— Правда, да? Такие моменты коллекционирую, и, между прочим, самая любимая книга из всех, что я написал, — «Контроль», где Сталин присутствует. У меня и сценарий есть, где описываю, каким его вижу. «Летний день отшумел... Вором багдадским закрался синий вечер на сталинскую дачу». Там идет пьянка. «Поднялся товарищ Сталин. Все затихли, и даже кузнечики на лужайке разом стрекотать перестали»... Что-то в нем было, было... Человек, который видит: по стране прокатилась Первая мировая и Гражданская война, все разрушено, — сумел под себя все подмять и всех обмануть, обвести вокруг пальца (разводит руками)...

«В ПУБЛИЧНОМ ДОМЕ ПОРЯДОЧНЫХ ДАМ НЕ БЫВАЕТ, И ЕСЛИ РЕБЯТА ДОШЛИ ДО МАРШАЛОВ, БЛАГОРОДСТВОМ ТАМ И НЕ ПАХЛО»

— Чем были, по-твоему, вызваны сталинские репрессии: борьбой за власть или чем-то другим?

— Ну вот представь: сидит какой-то крутой авторитет, под которым очень много людей ходит, и чтобы добиться беспрекословного подчинения... Даже не так объясню. Вот Чингисхан готов идти к последнему морю — то есть к Атлантическому океану, но чтобы в поход выступить, должен навести порядок в собственном доме. Вокруг другие авторитеты — нужно прижать их, чтобы, когда он скомандует: «вправо!» или «влево!», ему не задавали вопрос: «Почему?», а беспрекословно туда шли.

В книге «Очищение» я привожу эпизод из дневника Геббельса — тот описывал, как Гитлер наедине с ним любуется Сталиным. Вот, говорит, гад, он же партийную верхушку почистил — нам бы так... Вот мы когда ситуацию упустили... — и это самое главное признание того, что Сталин был прав. Или того же взять Бонапарта. Перед тем как ударить по всей Европе, он должен был всех под контроль поставить: если не сделал бы этого, ничего бы у него не получилось.

— Расстрелянные Сталиным крупнейшие советские военачальники, герои Гражданской Блюхер, Тухачевский, Егоров, Якир, Уборевич, Федько и другие были светлыми людьми, как их пытались изображать в годы перестройки, или такими же бандитами, как и он сам?

— Такие же бандиты! (Снова прошу прощения за свой французский язык, но в публичном доме порядочных дам не бывает). Если ребята дошли до маршалов Советского Союза, благородством там и не пахло — на их штыках...

— ...в том числе и во время коллективизации: один НКВД держать всю страну в страхе не мог. На Тухачевском, к примеру, ответственность за уничтожение офицерского корпуса Красной Армии в 30-м — так называемая операция «Весна» (это он всех шибко грамотных истреблял, военспецов), а, допустим, Дыбенко — командующий Приволжским военным округом...

— ...который Кронштадтский мятеж подавлял, да?

— Мало того, он же Учредительное собрание разогнал...

— Да, вместе с Железняком, так вот, его обвиняют в шпионаже в пользу Америки, а он защищается: «Да какой же я шпион, если американского языка не знаю?». Это есть в протоколе допроса, то есть мужику просто невдомек, что можно шпионить на США и не зная языка: завербовать тебя, наверняка, поручат тому, кто говорит по-русски. Увы, у Дыбенко мозгов не хватало, чтобы это понять.

— Кошмар — и это первый народный комиссар по морским делам...

— Что ты можешь сказать о такой персоне, как Троцкий?

— Человек он очень неоднозначный. Безусловно, талантливый — все-таки не каждому по силам совершить революцию, переворот...

— Ну, во всяком случае, Лев Давидович был главным, и без него ничего, мне кажется, не удалось бы... Октябрь 17-го года — его звездный час, а затем он создает Красную Армию: вот два ключевых момента, которые нужно иметь в виду. В первом советском правительстве он народный комиссар по иностранным делам, затем наркомвоенмор, председатель Реввоенсовета... С другой стороны, Троцкий, видимо, не понимал аппаратной тактики, считал, что революционер — это горлопан, пламенный оратор, трибун. Тут он был неподражаем: держал в напряжении толпы, и люди его слушали, но при этом кто-то должен быть Генеральным секретарем...

— Товарищ Сталин это очень правильно понял, и вся номенклатура четко себе уяснила...

— Тот с броневика вещает, а я сижу в своем кабинете, секретарь какого-то, предположим, Орехово-Зуевского райсовета, и понимаю, что есть товарищ Сталин, который ведает организацией под названием «Учраспред» — учет и распределение кадров. Да, рутина, да, перекладывание серых папок с полки на полку, но он может задвинуть меня в Туруханский край председателем колхоза или отправить...

— ...в Киев. В общем, как только Сталин взял в свои руки кадровый вопрос, он стал вершителем номенклатурных судеб...

Однажды мне попалась совершенно дикая характеристика Сталина: он якобы ни о чем не думал, а просто сидел и прикидывал, кого куда двинуть, но извините: работа руководителя прежде всего в этом и заключается — найти умных людей и правильно их расставить.

«ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ПОМОГЛИ УМЕРЕТЬ. ВЧЕТВЕРОМ ОТРАВИЛИ — БЕРИЯ, ХРУЩЕВ, МАЛЕНКОВ И БУЛГАНИН»

— Какое мнение у тебя сложилось о Берии?

— Берия — это упущенный шанс Советского Союза. (Пауза). Да, упущенный шанс!

— Едва Сталин умер... Или ему помогли — а ему помогли!..

— Абсолютно. Есть книга Абдурахмана Авторханова «Загадка смерти Сталина» — читал?

— С ней у меня эпизод один связан. Помню, когда убежал... Мозг начеку, сердце стучит, и вот первый визит в книжный магазин — это была маленькая лавка в Лондоне. «Дайте мне что-нибудь почитать», — попросил и вижу: стоит на полке книжка «Загадка смерти Сталина». Что за чепуха? Какая еще загадка? Взял ее, а жили мы далеко-далеко от Лондона. Еду автобусом назад, ночь наступает... Фонарь за окном мелькнет — я строчку прочитаю и жду, когда следующий осветит страницу, а там такое написано! Проглотив эту книжку, я решил, что только так и надо писать, — стиль у Авторханова перенял.

— Вчетвером: Берия, Хрущев, Маленков и Булганин. Там, в этой книге, все есть и все на открытых документах, в том числе из газеты «Правда», построено. Авторханов, в частности, пишет, что товарищ Сталин провел XVIII съезд партии в марте 39-го, после чего обходился без съездов...

— Ну да, сначала война начинается, потом какие-то еще были причины, и вдруг «Правда» публикует сообщение о том, что собирается XIX съезд партии, и подпись стоит — Маленков. Обождите: а Сталин где? Нет, пересказывать не берусь, это надо читать, так вот, Авторханов ничего не доказывает. Он говорит: «Есть такой факт, такой и такой, а уж вы, если умные люди, поймете».

Еще в его тактике такой вот момент присутствует: что-то цитируя, он открывает скобку и тут же дает сноску: газета «Правда» от такого-то, предположим, числа. Пусть так нельзя, не принято, я решил это перенять. Почему? Если сноски в конце книги помещены, мы их или не смотрим, или же прерываем чтение: читаешь, читаешь — сносочка! Листаешь туда — ага! Посмотрел, потом к оставленной странице вернулся, а он приводит цитату и рядом в скобочках указывает источник — удобство.

— И все-таки почему Берия — упущенный шанс Советского Союза?

— Ну вот смотри: после смерти Сталина он сразу же сворачивает множество самых крупных строек ГУЛАГа, готовит амнистию, и кто это делает — главный палач! Берия, таким образом, немедленно начинает десталинизацию. Едет даже в ГДР и говорит: «А нам восточная часть Германии не нужна...».

— Но на каких условиях? На тех же, на которых Австрию объединили, где были и американские, и советские войска. Это теперь нейтральное государство, которое не имеет права вступать в блоки и размещать на своей территории иностранные базы. Вот и чудесно — давайте с Германией точно так же поступим, и тогда она не будет нам угрожать: ни американских пускай войск не будет, ни наших. Это же какие миллиарды угроблены, чтобы десятилетиями в тех краях держать Группу советских войск, а в результате все же там брошено. Ну а так эти деньги в народное хозяйство пошли бы: на них построили бы школы, дороги — да что угодно!

— Хочешь сказать, что не такой уж Берия дьявол, каким его изображают?

— Не забывай: то, что о нем нам известно, знаем мы от его врагов — людей, которые Лаврентия Павловича убили... Конечно, они не могли его без дьявольских рогов и хвоста малевать.

«В ГИТЛЕРОВСКОЕ НАПАДЕНИЕ СТАЛИН НЕ ВЕРИЛ — ЗНАЛ: ЭТО САМОУБИЙСТВО»

— «Гитлер и Сталин, — пишешь ты, — похожи друг на друга, как два тяжелых яловых сапога». Убедил, но ты также считаешь, что Сталин помог Гитлеру прийти к власти, взращивал его и вооружал... Зачем же он это делал?

— «Ледокол революции» — так Гитлера тайно нарекли в СССР еще до того, как он стал рейхсканцлером, и тут сразу же параллель с товарищем Ежовым напрашивается. Коба поднимает его из грязи в князи и говорит: «Ну-ка почисть мне Союз Советских Социалистических Республик!». Ежов всю эту грязь разгребает, и в какой-то момент Сталин его за шкирку: «Поработал? Ну и хватит с тебя», — и по той же 58-й статье к стеночке, но теперь весь этот период называется не сталинщиной...

— Плохим человеком Ежов был, но как только в конце 38-го года его убирают, начинается 39-й, и та же ситуация на европейском уровне повторяется. Давай, камарад Гитлер, давай! Иди вперед, мы поможем. Круши Европу...

— ...потом за Англию берись! Вот отвертка немецкая (показывает), читай — здесь написано: «Хром и ванадий». Без того и другого сделать даже такую мелочь нельзя, а у Гитлера нет хрома, ванадия, нефти...

— ...все, даже каучук нашелся. Нет у нас каучука, товарищ Сталин где-то втридорога его покупал и очень дешево товарищу Гитлеру продавал: ты только воюй, освобождай Европу!

— О чем я и говорю. Под ногами лежало — согласен?

— Абсолютно. Это британская разведка тебя научила?

— (Смеется). Ну, смотри. К весне 41-го года ситуация сложилась удивительная: Гитлер сокрушил на континентальной Европе почти все государства — остались на периферии Испания и Португалия и еще нейтральные Швеция и Швейцария.

— Италия — сателлит, Венгрия, та же Испания и Португалия, Финляндия — тоже...

— То есть подмял все государства, все партии, армии, профсоюзы, загнал миллионы людей в концлагеря, и в это время у него остается одна лишь заноза в сердце — Великобритания. По идее Гитлер сейчас должен против нее развернуться, но ведь ему всю Европу контролировать нужно, а на это необходимы силы. Смотришь любой фильм про войну: завод или мост, а рядом два немчика ходят, патрулируют, но они же не 24 часа в сутки его охраняют, им смена нужна, а сколько таких объектов по одной только Варшаве...

— Вот именно, но так же по всей Европе. Уже Югославия у него дымится под задницей...

— ...а она хуже Ирака любого — будто специально для партизанской войны создана. Лес, пологие горы, вода — это ж не просто так! Есть что пожрать, и море кругом, которым можно уйти, — чудо! — и вот войска Гитлера рассеяны от севера Норвегии до севера Африки, и сейчас он двинется на Великобританию, за которой стоит Америка, и все лучшие генералы против Великобритании, и весь флот, и вся авиация, и вся Европа освобождения ждет, а тут товарищ Сталин сидит, и кто-то уже сочиняет песню «Великий день настал», издает военные русско-немецкие разговорнички, плакат «Родина-мать зовет!» работы товарища Ираклия Тоидзе 15 марта 41-го года к печати подписывает...

— Получается, Гитлер элементарно Сталина перехитрил?

— Нет. Понимаешь, он воюет, воюет, а потом вдруг оглянулся назад: «Ой!», — и делать уже нечего: Сталин загнал его в угол. Нападение Гитлера на Советский Союз я назвал самоубийством, но так и было. Сталин, кстати, в гитлеровское нападение не верил, потому что знал: это самоубийство, но ничего другого Гитлеру не оставалось.

— Виктор Суворов пишет: «3 июля 41-го года Сталин выступил по радио. Его речь записана, и мы можем ее прослушать — зубы стучали у него об стакан»...

— Ага! (Стучит об стакан зубами: клац-клац-клац!).

— «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»...

— Это не страх, и я объясню тебе, почему. Вот открываешь ты книжку «Робинзон Крузо» и читаешь, как герой — хороший человек! — идет по острову. Идет, идет, — и вдруг чей-то след: «А-а-а! Моя нога? Не моя! Что же это такое?». Он в ужасе, в панике, но потом посмотрел: «А! Да это же людоеды» — и успокоился. Нас, иными словами, томит неизвестность, и пока она существует... Вот смотришь кино про акулу: она себе плавает, а потом появляется — ну просто резиновая, щелкает резиновыми зубами. Не страшно, да? Потому что неизвестность позади. Вот так и Гитлер напал, а со Сталиным что-то случилось. На время...

«КОГДА Я СМОТРЮ НА РОССИЮ, МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ЭТА СТРАНА БЕЗ БУДУЩЕГО»

— Ты пишешь, что с Рузвельтом и с Черчиллем Сталин играл...

— (вдвоем) ...как с мальчиками...

— Ну вот, допустим, получает Советский Союз 400 тысяч автомобилей. Лучшим армейским был «студебеккер»: три оси, 10 колес (первая ось — два колеса, вторая и третья — по четыре). «Студер», «додж три четверти» (так его называли из-за грузоподъемности 750 килограммов, по аналогии с «полуторкой». — Д. Г.), 51 тысяча «джипов», и в то же время Сталин говорит: у меня на гербе изображена Земля (вот ты, любитель географических очертаний, скажи: почему на гербе СССР Советский Союз ни цветом, ни границей, ни пунктиром даже не обозначен?), а поперек всей планеты серп и молот лежат. Вот мое кредо: вас, буржуины, я придушу!

— Она самая, но если бы Адольф Гитлер на гербе разместил Землю и поперек свастику положил, народ возмутился бы, а тут нет. Вот здесь, в Лондоне, советское посольство недалеко, и герб этот там тоже висел: поперек Земли серп и молот...

— В том, что он проиграл войну. Понимаешь, сосуществовать с нормальным миром мы не могли — так же, как не могут ужиться, допустим, Северная Корея и Южная. Казалось бы, там люди — и тут люди, причем те же самые, с общей историей, но одна — сверхдержава, а другая... Я видел снимок, сделанный ночью из космоса: вся планета светится, а там прямо черная дыра, жутко черная.

— В особенно ярких огнях города по побережью: в Италии, в Испании, где вся тусовка в разгаре. Видна Москва, виден Нью-Йорк, а там — дыра черная.

— Империя зла, как сказал когда-то об СССР Рейган...

— В России дебаты по поводу Сталина не утихают — чем объяснить высочайший рейтинг популярности генералиссимуса сегодня, когда его кровавые преступления перед собственным народом всем хорошо известны?

— Тут много всего. С одной стороны, я уже сказал, что это все-таки был дьявол (как он вел себя с окружающими, как их магнетизировал!), а с другой — представь себе народ, у которого... Об Украине не говорю — как там у вас, не знаю, но когда я смотрю на Россию, мне кажется, что эта страна, мягко говоря, без будущего — по крайней мере, на этом этапе развития я перспективы не вижу. Пока сосем нефть и газ — живем, а если кончатся, дальше-то что? Украина хоть на этой игле не сидит, но если у страны нет ни светлого настоящего, ни светлого будущего, люди обращаются к светлому прошлому — а что им еще остается?

И вот ведь несправедливость совершенно жуткая и чудовищная! В 1991 году и теоретически, и потенциально рубль был самой мощной валютой мира, потому что американскому правительству не принадлежит ничего. Все, что в США есть, — собственность народа, а оно лишь собирает налоги и распределяет: это на социальные программы миллиарды, это на армию прожорливую, это на бюрократию, а советскому правительству в тот момент принадлежало буквально все: Транссибирская магистраль, нефтепромыслы, заводы и фабрики... «Товарищи, граждане, паны, братцы, или как вас там, — говорю я, — почему нельзя было распорядиться этим с умом?». Допустим, сколько в России людей? 150 миллионов. Выпускаем 200 миллионов акций Транссибирской магистрали...

— Даем каждому: маленький ты или большой... Это самая длинная магистраль мира, самая современная — на электричестве вся, что самое важное. Из Китая, Японии, Гонконга не вокруг Африки в Европу грузы возить, а напрямую — это же какие доходы! Всем бы раздали, но мы печатаем не 150 миллионов акций — 200. Остальное — квота, то есть четверть отдаем правительству, которое говорит: «Проклятые японцы, мы вас ненавидим, но если хотите, приезжайте сюда, покупайте за ваши нехорошие йены наши рублики и вкладывайте в «Транссиб». Представляешь, как рубль сразу пошел бы вверх?

Дальше берем алюминиевые комбинаты. Снова выпускаем 200 миллионов акций: вот это тебе, и за сына твоего, и за второго... Хочешь пропить? Твое дело, но законность соблюдена: ты свое получил. Кто-то будет богатым, кто-то — бедным, я понимаю, но это же справедливо. Затем точно так же необходимо разделить ракетные заводы, самые мощные в мире электростанции, урановые рудники, золото, газ, нефть, и вот представь: ты, рядовой человек, получаешь такие-то, такие-то и такие-то акции — по одной, а государство — четверть от всего выпуска и пускает в свободную продажу только за рубли. Приезжайте, привозите свои доллары, фунты, иены! Что было бы с рублем, если бы это все купили?

— Что было бы? (Горько). Ну а потом, когда стратегическую промышленность акционировали, смотрим: что у нас на уровне областном? Кинотеатры, пекарни, молокозаводы... Это раздали — берем на районном уровне и так далее.

«Маршал Жуков — кровавый палач: в реках крови брода он не искал»

— И снова я о войне: ты утверждаешь, что Жуков был бездарным полководцем...

— ...а войну Советский Союз выиграл благодаря Сталину, Василевскому и ряду других военачальников. Ты пишешь (цитирую): «Маршал Жуков — кровавый палач» — чем же объяснить его культ в современной России?

— Он вызван тем, что жить без культа Россия не может, а мифы всех наших прежних вождей рухнули. Например, Дзержинского: о ГУЛАГе почитаешь — и сразу уже как-то не по себе. Верховный Главнокомандующий Сталин уже развенчан, и остается только его заместитель, но приведу такой пример. Допустим, Жуков не просто кровавый палач — не будем об этом...

— Сколько он на Зееловских высотах, когда Берлин штурмовал, положил? Это правда, что полмиллиона ребят угробил только ради того, чтобы взять Берлин к 1 Мая?

— Я приводил в своих книгах факты не про Зееловские высоты (там полегло много, но сколько — не знаю, не считал), однако есть открытые документы... Когда Зееловские высоты уже прошли, выходят наши войска к Берлину, и тут начинается гонка Жуков — Конев: кто первый логово зверя возьмет? Вот на этом уровне я привожу цитаты, телеграммы, когда Жукову докладывают снизу, что жгут танки. Он же двинул в Берлин две танковые армии: Первую гвардейскую и Вторую гвардейскую, и обе сгорели от фаустпатронов, потому что танк в городе... Чтобы понять это, не надо в Киевском высшем общевойсковом командном училище учиться! — он уязвим. Это же не орудие, а стрелялка...

Фаустпатронами, короче говоря, немецкие мальчишки две танковые армии сожгли, а уж людей вообще не считали... Я говорю о Жукове как о нечестном человеке, и вот простой пример. В мемуарах маршал указывает: Сталин неправильно определил, что главный удар немцев будет наноситься через Украину, а он-то был через Белоруссию. Во как! Сейчас опубликованы материалы (сборник документов за 41-й год), и там Жуков пишет Сталину, что главный удар будет через Украину, и на этом настаивает. Тот как человек гражданский поверил, а спустя годы Жуков его в этом же и уличил.

И еще. В мемуарах он Сталина укоряет: вот, мол, какой глупый-то — думал, что Гитлер сперва должен на одном фронте с Британией развязаться и лишь после того воевать на втором, а фюрер не так действовал. И опять же читаю рапорт Жукова Сталину: дескать, не знаю, как вы думаете, но Гитлер, пока с англичанами вопрос не решит, не нападет.

— Сколько всего советских людей во время Второй мировой войны погибло?

— Цифрами я не владею, и загадка это для меня колоссальная, но великий русский ученый Менделеев считал, что в 1967 году население Российской империи будет составлять 360 миллионов человек.

— Меньше — в 59-м, согласно всесоюзной переписи, около 209 миллионов насчитали, а потом мусульмане чуток нарастили.

— На момент Октябрьской революции каждый седьмой житель планеты проживал в Российской империи, а сейчас — каждый 74-й или 75-й: вот так!

— Ты имеешь самый большой в настоящее время рукописный фонд по истории Второй мировой войны...

— Какое наиболее запоминающееся свидетельство о войне?

— Трудно сказать, потому что весь этот пласт настолько однообразен... Едва ли не в каждом письме: «Нам зачитали приказ, и мы пошли...», «Нас подняли по тревоге 12 июня, а выступили 18-го...» — и все это о движении к границе. Сейчас я нашел письма власовцев... Очень сожалею, но не моя это вина, что «Ледокол» не вышел в России лет на 10, а лучше на 15 раньше. Здесь, на Западе, никто его на русском публиковать не взялся, а если бы он появился тогда, я бы застал гораздо больше свидетелей — они же стремительно уходящее поколение.

«ПРАВДА О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ НЕЛИЦЕПРИЯТНА И, ЕСЛИ БУДЕТ ОБНАРОДОВАНА, РАЗРУШИТ ПОСЛЕДНИЙ МИФ»

— «70 лет в нашей стране народ не имел истории: это какая-то цепь преступлений, — пишешь ты и добавляешь: — Истории великой войны не существует»...

— Не существует.

— Несколько поколений советских людей воспитывались на примере 28 героев-панфиловцев, Зои Космодемьянской, Александра Матросова, Лизы Чайкиной, Николая Гастелло... Подвиги этих людей — да и сами герои! — реальны?

— Насчет Николая Гастелло: было это или нет — не знаю, но в СССР перед войной фильм показывали, который назывался «Эскадрилья № 5», и там по сюжету наши летчики израсходовали весь боезапас. Что-то надо было делать, и тогда они пошли на таран, а потом началась война, и тут же наша пропаганда преподнесла такой подвиг.

— Вот это — полная чепуха! После войны журналистов, которые тот бой описывали, вызвали в прокуратуру и спросили: были ли они у разъезда Дубосеково и откуда у них сведения про 28 героев-панфиловцев.

Фронтовой корреспондент, который первым эту историю запустил, признался, что дальше штаба армии не выезжал — там якобы и говорили, будто что-то такое произошло (хотя штабисты это потом отрицали), а откуда взялось число 28? Когда журналист приехал в редакцию «Красной звезды», главный редактор Ортенберг — талантливый был человек! — его спросил: «Сколько человек было в роте?». — «30-40, некомплект», — тот ответил. «Давай 30!», но два бойца вроде как дрогнули, побежали сдаваться, и панфиловцы сразу их уничтожили. Осталось 28. Редактор прикинул: «Слушай, два предателя — что-то много: одного хватит», а число 28 так и осталось. Да, рота держала немецкие танки...

— Нет, такая девушка существовала, однако деревня Петрищево после войны была полностью выселена — это первое. Второе: немцев там не было, и третье: по Гаагской конвенции, тактика выжженной земли — это военное преступление, однако Сталин приказал все направо и налево от дорог сжигать, чтобы немцам негде было остановиться, чтобы русской зимой, морозами их добить.

Космодемьянская совершала преступление, когда поджигала конюшню, и поймали ее свои, русские, люди. Их можно понять: если бы полыхнуло, сгорела бы вся деревня, а там женщины, дети. Диверсантку они приловили и в соседнюю деревню отдали, где имелась немецкая комендатура. В Петрищево, повторяю, фрицев не было, то есть с точки зрения геройства — да, это самопожертвование: были истязания, труп и прочее. Она отдала жизнь за Родину, за Сталина, однако это был преступный приказ — сжигать избы мирных жителей. Ну вот представь: сидит баба на печи — мужика в ополчение забрали, осталась она с детьми малыми...

— ...и выбора нет: или выбежать на мороз, или в этом же доме сгореть.

— Александр Матросов на амбразуру вражеского дзота бросался?

— Не в курсе, однако закрыть амбразуру телом невозможно.

— Думаю, российские архивы по-прежнему скрывают очень много тайн, а кому-нибудь, вообще, эта правда нужна?

— Мне нужна — может, кому-то еще, во всяком случае, 17 кубометров писем — то, что до меня дошло! — говорит о том, что люди-то в ней нуждаются. Помнишь, Твардовский в начале «Василия Теркина» спрашивает, без чего прожить нельзя? — и тут же на этот вопрос отвечает:

Не прожить наверняка
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.

На соломенных ногах лжи мы далеко не уйдем, понимаешь, да и правда-то хорошая. Я говорю: хотели напасть на Гитлера, на фашиста, а вы, ребята, доказываете, что с ним целоваться желали — вот это и впрямь плохо.

— Почему ни в СССР, ни в России честная история войны до сих пор не написана? Узнаем ли мы когда-нибудь правду о Великой Отечественной?

— Почему не написана? Потому что правда нелицеприятна и, если будет обнародована, разрушит последний миф. До этого ведь как было? Провозгласили: мы к коммунизму дружно шагаем, а оказалось, идем не туда. Был миф — великий Ленин, но на поверку он оказался далеко не гигантом мысли (с великим Сталиным ситуация та же). У нас за спиной 70 лет сплошных ошибок и преступлений, осталась одна лишь святая страница — Великая Отечественная война, и один день самый лучший — 22 июня 1941 года, когда на нас напали. Кстати, мы сами на Финляндию нападали, на Афганистан...

— ...тоже — на всех, поэтому я и говорю: у нас тоже рыльце в пушку, но признавать это не хочется...

— ...кто управляет настоящим, тот управляет прошлым». Чем ты объясняешь негласное табу на Западе на пересмотр истории Второй мировой? Чем для них страшна правда о давно минувшей войне?

— Тем же, чем и для Советского Союза, — они преследовали всего лишь свою выгоду. Перед войной Германия страшила и Америку, и Великобританию — для них эта страна была экономическим конкурентом, которого следовало придавить: это раз! Два — недавно всплыли документы, что за два месяца до падения Берлинской стены Маргарет Тэтчер была против объединения Германии — очень уж ей не хотелось, чтобы две части соединились в критическую массу. Даже в 89-м году, спустя сколько лет после войны!

Сначала они пытались Версальским договором Германию задушить, а та вынырнула из-под этого жернова в новом обличье, да таком страшном, пугающем: сейчас я вас всех! Такую агрессивную силу они спали и видели задавить, особенно когда к власти пришел Гитлер, и для этого стремились использовать Советский Союз. Поэтому в их истории Гитлер — исчадие ада (кем он на самом деле и был), а к Сталину, который был таким же исчадием, вполне лояльное отношение. Просто тут интересы совпали: с одной стороны — Великобритании, США и других западных стран, а с другой — Союза. Теперь мы твердим: Сталин, мол, дурачок, танков у нас не было, Красная Армия оказалась небоеготовой, сами мы — олухи... Союзникам нравится, и немцам тоже, поэтому в Германии издание книг, которые ставят эту версию под сомнение, не пробьешь.

— Мы вспоминали Ленина, а ты в свое время писал, что он был сифилитиком...

— Ну, я это не проверял, но такие документы встречал. Консультировать Ильича приезжали западные медицинские светила, и они потом дали свои заключения о причинах заболевания его мозга: в них говорилось, что это последствия сифилиса.