Вениамин Смехов о себе, о евреях и еврействе.
 |
* Отец рассказывает… “В 1952 году, в разгар “дела врачей”, – срочное собрание в издательстве. Директор по-деловому опрашивает всех завредов: сколько у нас евреев? “Наверху” требуют отчета, вы понимаете. И я, единственный еврей из зав. редакциями, тоже киваю. Тоже понимаю. И спокойно отвечаю: 33 и 3 десятых процента евреев в моей редакции. А представь себе, что я, как честный человек, стал бы кричать, возмущаться, вышел бы из партии, вышел бы из себя – глупо, самоубийство! Что было делать?.. ” Что было делать…
* Мы все, повязаны особым видом независимости: мы не зависим от культуры. А чем выше забрался – тем больше независимости. А если уж начальник – скрытый еврей… пиши пропало. В киностудии “Экран”, где делали телефильмы, все сотни, тысячи работников знали, что главный редактор – скрытый еврей. Фамилия вроде на “ин” кончается, но с этого все и начинается… Вдвойне подхалим перед высшими чинами, вдвойне суров со своими, вдвойне хитер и осторожен, а уж как бдителен в национальном вопросе – это я и на своей шкуре познал. Режиссеры жаловались по секрету: лопнул наш роман, не дают мне тебя на главную роль, говорят, главный запретил… ты меня не выдавай, но это не мы зарубили твое участие в фильме (то есть не киногруппы в Москве, в Киеве, в Молдове, в Свердловске) это он, главный… но если ты меня выдать – сам знаешь, что мне будет… Вдвойне советским был А. Чаковский – особенно когда его газета “Литературка” выступала против мифологического “сионизма” или утопической “израильской агрессии”. Прелестный анекдот был на тему лицемерия евреев-начальников. Валентин Зорин как-то в Вашингтоне, отдыхая от гневных трудов по разоблачению дяди Сэма, беседует с большим человеком – Генри Киссинджером. Слово за слово, заговорили о национальном вопросе в СССР. “А вы кто по национальности?” – спрашивает Киссинджер у Зорина. “Я – русский. А вы?” – “А я – американский”, – ответил нескрытный госсекретарь. … Была зима застойного времени. Где-то 75 – 77-й год, допустим. В Переделкине – огромные белые сугробы. Мы гуляем по узкой тропинке. Андрей Вознесенский полушутя перечисляет великих поэтов XX века и подводит весело итог: мол, из настоящих гениев России чистокровных осталось только двое я и Володя Высоцкий. Тут он услышал мое возражение (“огорчу тебя, Андрей, – ты в полном одиночестве”) и от изумления упал в сугроб. Я рассказал тогда же этот анекдот Высоцкому, он не засмеялся, только улыбнулся… Но всерьез выразился абсолютно согласно и с моим тогдашним правилом: я не могу себя считать никем другим, я только русский – по языку, по чувствам, по работе, по мыслям и по всему. Если бы мы жили в нормальной стране, а не в “стране рабов, стране господ”, вопрос этот считался бы идиотским или сволочным: “Кто вы по национальности?”…
* Я искренне, до глубины души ощущал себя до недавнего времени русским (а если и евреем, то примерно настолько же, насколько и татарином, армянином, цыганом). Но вот мой приятель физик Саша Филиппов из-за своих смуглых черт лица и из-за повышенной нервозности строителей коммунизма в Обнинске был кем-то назван евреем. И Саша, зависимый от культуры человек, устыдился отрицать заведомую неправду. “Да, я еврей. А что?” И Виктор Некрасов, истинно русский интеллигент, не отрицал, когда его “обвиняли” в еврействе. “Зачем, Виктор Платонович, – спросил я еще в Киеве в 1971 году, – ведь это неправда?” (По известной традиции диаспоры, я втайне льстил себя надеждой прибавить к “нашему полку” еще одного великого человека.) “А при чем здесь, скажи мне, правда или неправда, если я еврей для них за мою речь у Бабьего Яра? Если они евреем называют любого, кто против них? Любого, кто на них не похож?” И Виктор Платонович был тысячу раз прав, ибо когда антисемитизм вылез из подтекста в речи наших самодеятельных фашистов, там сразу зазвенели имена приговоренных к еврейству Сахарова, Лихачева, Евтушенко, Черниченко, Карякина, Старовойтовой… Видный советский антисемит С. Лапин, самодержец телевидения, удивлял “интеллигентов” своим многолетним пристрастием к режиссеру А. Эфросу. “Как это так – Лапин, и вдруг такая любовь к еврею?” Но в этой паршивой игре Эфрос для Лапина не был евреем, для него как раз Любимов, Высоцкий, Визбор, Окуджава, Галич – эти да, эти евреи, “невзирая на лица”… Георгий Товстоногов отлично знал, по каким случаям он был для них “евреем”, а по каким – “русским”. И Олег Ефремов знал, за что и когда впадал в “еврейство”, а за что – подымался до “высокого” звания “свой”… Мой друг, художник, в тяжкие дни таганской сумятицы, выразил свое потрясение А. В. Эфросом особым образом: “Как же он мог, будучи евреем, дать себя так провести? Ведь он кинул кость антисемитам!” И я лишний раз поразился мудрости художника, когда через месяц после моей мрачной речи в день “коронации” нового главрежа мне пришло вдруг по почте письмо. Авторы письма в грязных выражениях, хотя и белым доморощенным стихом, сообщали, что я – герой ордена Георгия Победоносца, чтобы я ничего не боялся отныне, ибо Бог Руси Великой – с нами, и он поможет нам в борьбе с… жидовским поросенком… топчущим своими… словом, мерзейшая галиматья. Так сомкнулись верхний и нижний уровни. Властители партии и народа даровали, кому хотели, титулы “своих” и “чужих”, а теперь и самые низы черносотенного дна объявляли “чужого” меня – “своим”, по прихоти паршивых игрищ.
* Мне стыдно за мой стыд – называть имена дедов: Моисей Яковлевич и Лев Аронович. Я был рад услышать от коллеги коего отца, что, когда в институте, на совете, кто-то из кураторов “сверху” подчеркнуто произнес одобрение “профессору Смехову Борису Михайловивичу”, отец резко отозвался с места: “Моисеевичу!” Я помню, на закрытом обсуждении караемого спектакля “Послушайте” начальство испытывало затруднения ввиду внепрограммного присутствия на стороне обвиняемого маститых писателей В. Шкловского, С. Кирсанова, Л. Кассиля. И два ляпсуса в речах того дня. Первый. Лев Кассиль, забыв, с кем имеет дело, вместо принятого за правило условия – только хвалить, только оборонять, оставляя критику для “своего круга”, вдруг к 2000 слов в защиту спектакля прибавил два слова сожаления: мол, а вот тут бы лучше не в темных красках, а посветлее… Боже, что случилось с начальниками! Один за другим вставали и кляли, поносили премьеру – уже не от своего, а от имени “классика советской литературы”… И тут вскипела, вскочила Зина Славина, импульсивная актриса: “Эх-х!!!” И все замолкли от трагического вскрика. “Эх! – повторила Зинаида и прожгла взглядом классика. – Эх, Лев Абрамович, Лев Абрамович! А я думала, вы – Кассиль… ” На эту игру слов ответить было нечем, поэтому объявили перерыв. А второй ляпсус случился после перекура, когда, призывая себе в помощники писателей, круглая, бодрая начальница обратилась было с нежностью к Кирсанову: “Ну вот вы скажите, вас ведь так уважают советские читатели, Семен Александрович… ” Ее перебил не крик, а визг Кирсанова: “Исаакович! Исаакович я, гражданка!” И “гражданку” выбросил, подчеркнуто картавя, и сдвоенное “а” в отчестве раскатил, как учетверенное – тут и села чиновница, потеряв надежду сделать “чужого” – “своим”. Теперь мне не страшно – и молю Бога, что навсегда: теперь я могу громко сообщить, что бабушку мою звали Рахиль Яковлевна. И когда в 1949 – 1950 годах вся семья теснилась за столом у деда и все старшие переходили на шепот или на идиш, и мы с двоюродным братцем раздражались на их чересчур активные перебранки, совсем не вникая в секретные глупости взрослых, из этих времен врезается в память громкая фраза бабушки: “Господи! Дети мои, будем молиться за несчастных идн! Я не верю, чтобы после Гитлера опять такое повторилось! Будем молиться, у нас есть один, на кого надо молиться: это Сталин. Нет, он не даст нас в обиду, он услышит, что нас опять хотят уничтожить, он узнает, он накажет, другого у нас нет: он любит идн, у него Лазарь – из самых близких друзей… ” Для непонявших: это был пик “космополитизма”, то есть “борьба с инородцами”, слово “идн” (так я его слышал) – означает как раз этих инородцев: а слово Лазарь – не из Библии, а из преисподней, ибо так звали Кагановича. Каганович, Сталин, Берия, Суслов, Маленков, Жданов – все они одной национальности – бандиты, а кем по вероисповеданию были их предки, глупо и смешно брать в расчет. Впрочем, все равно берут, но не из соображений интернациональных, а исключительно – из антисемитских. “Евреи, евреи – кругом одни евреи… ”
|
|
* Комплекс аллергии к начальству, боюсь, никогда не пройдет. Жизни не
хватит. А вот еврейский вопрос, кажется, получил в моей душе окончательный
ответ. Признаюсь, я изжил мою болезнь – в Израиле. Я был там дважды, и этим
все сказано. Пелена страха и вранья спадает сразу, как только ты восходишь к
Иерусалиму. Если Бог внушил тебе разум – ничего другого не требуется. Это
такой город, это такая земля. Кстати, я вот что слышал в Израиле о евреях.
Эта тема никого здесь не трогает. Израильтяне говорят: это ваши проблемы –
тех, кто в диаспоре. Израильских зрителей нельзя привлечь в театре ни
анекдотами, ни новеллами на “проклятую” тему. Нет такого вопроса – есть
прекрасная страна с тысячей собственных проблем. В том числе – как
обустроить русских. Здесь называют себя как раз “по Киссинджеру”: русские,
американцы, марокканцы, голландцы… в Израиле такое тепло между людьми и
такая красивая игра пейзажей, храмов, пустынь и гор – я вернулся в Москву и
не заметил, что меня обокрали: я остался без комплекса еврейской
неполноценности. Правда, у меня взамен не возникло особого гонора или, как
пишут, “чувства
национальной
исключительности”. У меня только укрепилась вера в то, что хороший или плохой
человек, добро и зло, талант и бездарность, щедрость или жадность – все эти
понятия никаким пунктам никакой анкеты не отвечают, как не имеют национальной
(или географической) окраски ни жизнь, ни смерть. (Из статьи ”Комплексы мои
дорогие” в «Независимой газете» ?163, 18.12.1991 – А.З.)
*****
Это очень непростой для меня вопрос. С одной стороны, меня лично это долгое
время не касалось, поскольку (как мне объяснили совсем недавно) для слуха
антисемитов моя фамилия звучала как-то ублажающе. С другой стороны, бьют не по
паспорту, а по морде. Потому носом меня попрекали тоже. Но чего-то острого и
страшного все же не было — Б-г наше семейство миловал.
Мой папа, которому 10 января будет 92 года, работал в Госплане, был ученым —
экономистом и математиком. Ему. В этой связи очень и очень интересным
представляется его обращение к иудаизму — он даже написал книгу «Коль нидрей»
[молитва, с которой начинается Йом Кипур и которая позволяет грешникам молиться
вместе с праведниками, — А.З.], само название которой во многом символизирует и
объясняет его возвращение к вере отцов. А начиналось все в Гомеле — почти все
Смеховы оттуда. Вокруг было религиозное еврейство и хедер, который отец посещал
в раннем детстве. Потом закрутился сюжет уже советской истории, и отец оказался
вписанным в заглавные строчки этого сюжета: Госплан СССР, война, возвращение с
войны, должность заведующего сектором Госплана… а в это время уводят в ссылку
людей даже с нашего этажа на 2-й Мещанской… И все это — еврейский вопрос. Но его
все время, когда мудро, а когда наивно, старшие заглушали перед младшими.
Потом уже, когда стал постарше, стал свидетелем самостоятельных «разборок». Мой
собственный характер, наверное, не шибко защищен премудростью, знанием и умом, и
потому я как-то воспринимал происходящее в благополучном свете. То есть то, что
я видел в театре на Таганке (казалось бы, в таком театре!) и, по идее, должно
было меня ранить, будто бы и не замечалось мною. Понимал я это только задним
умом. Абсолютно русская черта — быть крепким задним умом. Вот и я каким-то
образом подцепил эту «бациллу». И то, что меня окружали антисемиты, понял
гораздо позже. Ведь предполагалось, что это культурное заведение…
Особенность репертуара и могучий дар любимовской школы собирали людей не по
национальному признаку. И любимыми друзьями театра были, в равной мере, и
Карякин, и Давид Самойлов. Высоций и Окуджава тоже различий не видели. Как и мы.
Антисемитизм существовал, но в неком приглушенном виде. Разумеется, я знаю кто
есть кто, но почему-то на этом не зацикливаюсь. Недавно я поздравил в газете
одного замечательного артиста с юбилеем. А когда на одном застолье предложил
выпить за его здоровье, половина стола отказалась. Эти отказавшиеся, среди
которых были и русские, сказали: «Мы знаем, что он — антисемит». А в наших с ним
отношениях это никогда не сквозило… Не знаю… Еврейский вопрос — это масса
слухов, обилие поворотов и буйство красок. Существует и такая огромная
составляющая этой проблемы, как «еврейский антисемитизм». Но это уже тема для
другой беседы. (Из выступления на творческом вечере в израильском культурном
центре 2.12. 2003 – А.З.)
****
Я осознавал себя, понимал себя, когда в 47 – 48 году вся семья, все детишки
собирались на еврейские праздники, и мой дед Лев Аронович Шварцберг делал вид,
что не видит, как я ворую мацу. И я выпивал кагор, который использовали как вино
для кидуша. Все это мое, со мной. А потом, когда слушали новости по радио,
бабушка громко говорила дедушке: «Лазарь Каганович не даст нам пропасть!» Потом
выяснилось, что надежды на злодея были напрасны. Я – еврей, и это пожизненно.
Мое образование в области антисемитизма все время развивается. Оно не
ослабевает, не останавливается. Антисемитизм – большой университет. Я хорошо
знаю, что в старом кавказском анекдоте про «берегите евреев» есть большой смысл.
И еще знаю, что антисемитизм может приглушать свой звук, но никогда не остынет,
не иссякнет окончательно. Он бывает немодным, но забыть о нем нам не дадут.
Вернут его с того света. Дадут нам его почувствовать. Один знаменитый режиссер,
когда в Москву приехала израильская делегация, сказал: «Мы же с вами родные». А
я ответил: «Пожалуйста, не примазывайтесь! Я – коренной еврей, вы – коренной
антисемит!» Я многому научился. Оголтелый антисемитизм «половинок», наполовину
евреев, – вот еще одна ступень образования, еще одна классная комната, еще один
феномен… Я дважды изгой – как актер театра на Таганке и как еврей!
источник - http://nashe.orbita.co.il/blogs/users/xmisha44/37359