Хозяйка   

 

Она не смогла бы всерьез повторить слова Патрик Кэмбелл из пьесы «Милый лжец»: «Мне никогда не будет больше тридцати девяти лет. Ни на один день», – слова, ставшие девизом великой, всю жизнь боровшейся с неумолимым временем Любочки – так звали в театре Орлову.

Марецкую звали Ве-Пе.

 

– Хоть бы постареть скорее, – говорила совсем еще юная Верочка, вертясь перед зеркалом. Она казалась себе нескладной и не способной для театра (рост маленький, нос уточкой). Для театра, о котором грезила с того момента, как начала себя осознавать. Возраст представлялся ей синонимом мастерства. Потому и старух любила играть, с детства. Да, да, всерьез (Рыжова! Садовская!) думала, что предназначена для ролей комических старух. Даже когда провалилась на экзамене в студию Малого. Когда солидные братья называли ее «беспартийной актеркой». Когда поступила в студию Вахтангова.

А первой ее «ролью» была Надежда Дурова. Гусар! Сестра Татьяна жженой пробкой нарисовала Верочке усы. И кто-то из зрителей сказал: «Судьба! Она и будет Надеждой Дуровой». Кавалерист-девицей. Хозяйкой своей судьбы.

И много лет спустя в Театре Моссовета ее назвали Хозяйкой.

 

Снежный король

 

Она часто повторяла: «Театр мой дом. Мой банк. Вся моя жизнь». И это был не пафос, а констатация. Потому что театр и на самом деле, в самом прямом смысле стал ее домом. Она часто ночевала в студии. В театре было хорошо!..

В бывшем особняке миллионера Берга, где располагалась студия Вахтангова (дар власти), – мраморный подъезд, лестницы со статуями, бархатные диваны и кресла. А дома порой не было хлеба.

Прежде, до революции, отец арендовал буфет в цирке Никитиных, а мама смолоду была театралкой. Оба брата – Георгий и Дмитрий – учились так, что их за казенный счет приняли в Московскую практическую академию. После октября 17-го оба вступили в большевистскую партию. Младших сестер, Татьяну и Веру, агитировали «за комсомол». Татьяна вступила, а Вера анархически воздержалась. Поступила в университет на факультет философии. А через год бросила ради театральной студии, за что много интересного выслушала про себя от братьев.

После провала в студию Малого ее приняли в шаляпинскую. А она оттуда через неделю сбежала, решив поступать к Вахтангову. И при огромнейшем конкурсе (при 350 записавшихся брали 50) поступила. В то время Евгений Багратионович Вахтангов задумывал «Принцессу Турандот» – ему нужны были молодые, пластичные статистки.

Новый, 1922 год встречали в студии. Марецкая к тому времени была занята в «Турандот» в бессловесной роли цанни – служительницы просцениума. Один из педагогов студии Юрий Завадский проснулся знаменитым после роли Калафа в этом шедевре Вахтангова. Еще совсем молодой, прекрасно-холодный, загадочный, он покорял всех. И Верочкино сердце было разбито. А прекрасный Калаф несколько раз выгонял свою ученицу с занятий, тщательно скрывая свое неравнодушие к ней... В сущности, он так и остался единственным, «главным» мужчиной ее одинокой жизни. После него слишком трудно было встретить равного.

Тучи над третьей студией начали сгущаться сразу после смерти Вахтангова, ближайший родственник которого И. Ю. Козловский был председателем Малого Совнаркома. Вот тогда Завадский впервые и ощутил на себе, что такое травля, в том числе публичная, в прессе. Это многое определило в его настороженной, испуганной жизни. В 1924-м студию закрыли. Станиславский пригласил Завадского и еще нескольких студийцев к себе во МХАТ. Марецкой среди приглашенных не оказалось. У основоположника и своих «старух» хватало (запоздалое приглашение последует через 12 лет, но Марецкая его уже не примет). Параллельно Завадский основал собственную студию на Сретенке, в здании бывшего... паноптикума. Студия и стала прообразом Театра имени Моссовета. «Паноптикум единомышленников» – это, возможно, отсюда.

Репетиции, занятия, спектакли, эскизы к декорациям, монтировка декораций. Оба, и Марецкая и Завадский, жили в театре. Костюмы для спектаклей Верочка шила сама – это она-то, которую дома доставали попреками за незаштопанное белье. О зарплате в студии и речи не было. Наоборот, артисты, зарабатывавшие «на стороне», несли все на Сретенку. Актерами студии вскоре стали забракованные всеми режиссерами столицы Николай Мордвинов и Ростислав Плятт. Позднее – Осип Абдулов.

Дом там, где сцена... А дома, в Мансуровском переулке, вскоре стало холодно и отчужденно. Даже самые близкие не догадывались, что отношения Завадского и Верочки уже «исчерпали себя».

Загадочным и почти нечеловеческим образом Калаф расставался со своими женами без коммунальных надрывов. Он оставлял их, приручая пожизненно. Встретив во МХАТе молодую актрису Ирину Вульф, он влюбился, какое-то время скрывал это от Верочки. Она вскоре все узнала сама. И он ушел, взяв кое-какие книги, эскизы и свои неизменные карандаши.

 

Ушел из квартиры, но не из жизни Марецкой. Их продолжали связывать театр и маленький сын Женя. Уйти из студии?! У нее и мысли такой не было. Изменить Калафу?! Марецкая так и не смогла. Удивительно, но и Ирина Вульф после разрыва с Завадским (став впоследствии известным режиссером Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф) не ушла из его театра, несмотря на предложения создать свой. Каким-то колдовским даром пожизненного пленения обладал этот человек, созданный из вьюги и льда «серебряного века». Снежный король...

«Идеальное лицо для грима», – говорил он о Марецкой, имея в виду ее неистощимую тягу к перевоплощению. Она по-прежнему советовалась с ним по каждой роли, ловила каждое его слово. И, надо сказать, он продолжал опекать ее творчески. А в Мансуровский переулок запросто заходил пообедать, проведать сына... Безмерно далекий, совершенно неуловимый.

В 1932-м Марецкая сыграла первую свою крупную роль – Бетти Дорланж, в «Школе неплательщиков» Л. Вернейля, после чего вся Москва повторяла ее фразу: «Не с кем жить, господа, совершенно не с кем...» Эта театральная миниатюра была признана шедевром.

А вскоре она снялась в своем первом фильме вместе с Игорем Ильинским – «Закройщик из Торжка».

Вера Петровна и Юрий Завадский. Руза, 1976 год

«Как-то давно смотрела фильм, – спустя много лет записывала в дневнике Фаина Раневская, – но по сей день мне видится лицо, глаза прелестной девушки с гусем в руках, она с восхищением рассматривает незнакомую ей улицу. Все ее удивляло, забавляло. 

Я подумала, любуясь ею, о том, что у нас появилась редкостно талантливая, обаятельная актриса. Увидев знакомого режиссера, спросила: «Что это за прелесть с гусем?» И впервые услышала имя, ставшее дорогим всем нам, – имя Веры Петровны Марецкой.

Нет, я знала актрис лучше Раневской».

Вера Петровна много снималась в начале тридцатых. В том числе в довольно странных фильмах. Один из них, например, пропагандировал борьбу с венерическими заболеваниями. Другой – борьбу с алкоголизмом. Третий – еще какую-то борьбу. Она удостоилась похвалы Максима Горького, после чего спародировала Буревестника с его оканьем прямо в его присутствии. Нет, не это, конечно же, стало причиной очередной порции газетной травли Завадского и Сретенки. Прекрасный Калаф с его эстетскими спектаклями, дружбой с Михаилом Чеховым и множеством другим противопоказаний давно ходил в неблагонадежных.

В 1938-м театр был фактически сослан в Ростов-на-Дону. Многие из актеров предпочли разными способами остаться в Москве. Марецкая последовала за учителем.

 

«Член правительства» и сестра врагов народа

 

Ростовский театр представлял собой довольно диковинное и диковатое сооружение в форме... трактора с залом на две с половиной тысячи мест. Акустика отвратительная. На сцене, способной выдержать участие бронированной техники, необходимо было орать. Эстета Завадского учили и таким вот образом. Массовки, монументальность – какой уж там «серебряный век»... Марецкая сорвала на этой сцене голос. Три операции на связках – память о «тракторном» творчестве и хождении в народ.

Впрочем, кто скажет, как бы все обернулось, останься они в Москве. Разгромленные театры, посаженные режиссеры, расстрелянные артисты – лицедеи разделили судьбу своего народа.

У Марецкой был свой жизненный сюжет, развивавшийся в параллельном измерении. В первом – дневном, парадном, освещенном софитами – гремели оркестры, пенилось шампанское кремлевских банкетов, сыпались награды – после участия в культовой картине «Член правительства». В другом, сумеречном, Вера Петровна Марецкая, как и миллионы рядовых граждан, отправляла посылки на Север. С какого-то момента – уже без надежды на то, что они дойдут. Оба ее брата, корившие сестру Веру за аполитичность, – книгочеи, партийцы, выпускники Института красной профессуры – работали в газетах. Григорий служил замом редактора «Комсомольской правды», младший – Дмитрий – был членом редколлегии «Правды». Расстрельные по тем временам места... Агитпропы, бухаринцы, правоуклонисты. Это им и припомнили. Дмитрия исключили из партии и арестовали по знаменитому делу Рютина (участие в оппозиционном союзе марксистов-ленинцев). Сначала ссылка, затем пять лет политизолятора в Верхнеудинске. Вскоре арестовали и Григория.

Родители к тому времени умерли. В 1941-м на второй день войны с общей бедой пришла весть: пропала младшая сестра Таня, ушла из дома и не вернулась. Обегав все морги, Вера Петровна решила позвонить туда, куда прежде звонила, узнавая о судьбе братьев. И не ошиблась: у них. Пошли в Сибирь посылки для Тани.

Народную, орденоносную актрису Марецкую «по законам военного времени» могли выслать как родную сестру государственных преступников. А из близких рядом был только Троша, Георгий Троицкий. Они вместе работали еще на Сретенке. Честный, исполнительный, никогда не претендовавший на первые роли, в театре он был на положении актера массовки, и ценили его прежде всего за работоспособность, золотые руки, немногословность. Он и в жизнь Марецкой вошел как некий «домохозяй», освободивший ее от бытовых хлопот. Как и в театре, все что-то чинил, приколачивал, готовил, ходил по магазинам, принимал простые решения. По серьезным вопросам – тем более творческим – Марецкая с ним не советовалась. Да он и не претендовал на это. Она принимала его безответную любовь, абсолютную преданность. А уж какие муки он терпел, какие бури бушевали в душе этого, в сущности, несчастного человека, не знал никто. Одно известно: в самом начале войны Троицкий, имевший право на бронь, отказался от всех привилегий и ушел добровольцем на фронт. Было ли это ответом на его двусмысленное положение в жизни Марецкой, кто знает... В Алма-Ате во время съемок фильма «Она защищает Родину» – того эпизода, где Прасковья склоняется над убитым мужем, – Вера Петровна получила стандартную похоронку, извещающую, что Георгий Троицкий пал смертью храбрых.

А на следующий день она снималась в сцене собственной казни. Какие события и люди могли сломить эту женщину?

 

Неоконченный роман

 

Замуж с тех пор она так и не вышла. Хотя о ее романе с Ростиславом Пляттом говорили как о возможном союзе. Если бы это было так... Плятт был женат, а Марецкая не собиралась разрушать семью обожаемого ею Ростика. Легкий, ироничный, он поддерживал ее во всех ситуациях. Вместе с Завадским они вернулись в Москву из Ростова – теперь уже в полной мере в свой театр – имени Моссовета. Их роман органично продолжался и поддерживался на сцене, где они с Пляттом стали постоянными партнерами: и в «Госпоже министерше», и в «Бунте женщин», и во многих других спектаклях, ничтожных по драматургии, но ставших аншлаговыми благодаря их блистательному дуэту. Они преодолевали текст, разыгрывали собственные сюжеты, купались в роскоши импровизации. На одном из спектаклей Плятт, великий мастер розыгрышей и «расколов», прямо на сцене объявил своей неизменной партнерше, что петь не способен по причине «катара верхних дыхательных путей».

– Пой нижними, – в одно касание реагировала Вера Петровна.

Она играла все. Пожалуй, не было на то время актрис, равных Марецкой по разнообразию и амплитуде ролей. Змеюкина в «Свадьбе» и Мирандолина в «Хозяйке гостиницы», Маша в «Чайке» и Елена Андреевна в чеховском «Лешем». В тридцать пять лет она сыграла четырнадцатилетнюю Машеньку – при распределении ролей никто, кроме Завадского, не верил, что это возможно.

Мало кто помнит, что «Свадьбу» – это актерское пиршество, в котором, кроме Марецкой, снимались Фаина Раневская, Зоя Федорова, Эраст Гарин, Сергей Мартинсон, Алексей Грибов, Михаил Яншин, Осип Абдулов, – обвинили в легкомысленной подаче Чехова, отсутствии «социального звучания» и прочем маразме. А дело было так. Режиссер Анненский просто собрал свободных и не успевших уехать в эвакуацию артистов и быстро снял фильм в павильоне. «Свободными» на тот момент оказались многие из великих.

Змеюкину Марецкая сочиняла буквально на ходу, как экспромт с Мартинсоном.

Сколько ролей буквально вытащено было Верой Петровной из драматургической невнятицы или откровенной халтуры. По старому уговору с Завадским, даже если роль очень не нравилась ей, Марецкая играла премьеру, а потом уступала место второму составу.

Мало кто знает, что открытие пьесы «Милый лжец» состоялось при ее непосредственном участии. Именно Марецкая должна была играть Патрик Кэмбелл с Пляттом. Но их опередили мхатовцы – Анатолий Кторов с Ангелиной Степановой. Время было упущено, а потом получилось так, что в пьесе этой с Пляттом сыграла Орлова.

А кино, это изменчивое, ненадежное кино, проэксплуатировав ее драматический дар, без сожалений рассталось с ней в начале 50-х. С тех пор Марецкая так и не снялась ни в одном достойном ее уровня фильме. И лишь в самом конце жизни судьба подарила ей встречу с Борисом Андреевым в картине «Ночной звонок»: первоначально утвержденная на роль жены, она сыграла его мать, глубокую старуху. Со старух она начинала, и вот теперь – под ногами «дышала почва и судьба». Гораздо позднее только из-за тяжелой болезни Марецкая не смогла принять участие в «Калине красной»: Шукшин просил ее сыграть мать своего героя.

Каждой из них только и оставалось, что эта последняя роль... Любовь Орлова и Фаина Раневская

Она хорошо знала себе цену. «В своей профессии я – маршал», – говорила Марецкая, когда возникала необходимость какого-нибудь деликатного разговора с начальством. Тогда она надевала свой «иконостас» и шла по инстанциям.  

Про нее говорили – «хозяйка», но и она, действительно державшая в узде театр, сидела без ролей, искала материал, пьесы, а в периоды простоя ездила по стране с концертами. Впрочем, не только по стране. Марецкую хорошо знали и за границей. Эта «Сельская учительница» была вполне органична и на посольских приемах, и на кинофестивалях, свободно говорила на немецком и французском.

Свою личную жизнь она умела оберегать от сплетен и пересудов. Даже когда в ее дом входила беда. В ее прелестной квартире на улице Немировича-Данченко они жили одной семьей с дочерью Машей Троицкой. Потом Мария Георгиевна вышла замуж за молодого ученого. А вскоре произошло несчастье – муж Маши повесился. Сама она попала в неврологическую клинику. Состояние Марецкой было страшным. У нее начались невыносимые головные боли. Ее положили в «кремлевку». Там и диагностировали опухоль головного мозга – болезнь, от которой умерли Таиров и Алла Тарасова.

Марецкая продолжала работать так, словно смертельный недуг – лишь досадное недоразумение.

 

Трое великих на одну роль

 

В шестидесятые годы Театр Моссовета был едва ли не первым в стране по звездным именам: Мордвинов, Плятт, Бероев, Раневская, Орлова, Марецкая.

Во время триумфальных гастролей театра в Париже Ве-Пе сидела в гримерной Сары Бернар. Перед началом спектакля «Дядюшкин сон» (Марецкая заменила фактически отказавшуюся от гастролей Раневскую) Вере Петровне стало плохо с сердцем. Прилегла на кушетку. И вдруг впервые так подумала: «А неплохо бы помереть на кушетке самой Сары Бернар». Обошлось...

Ее отношения с Раневской и Орловой были прихотливы и драматичны. Три великие актрисы в одном театре. И не просто великие – любимицы народа. Это не просто много. Это взрывоопасно.

Раневская сыграла одну из своих лучших ролей в спектакле «Странная миссис Сэвидж» в постановке Л. Варпаховского, режиссера, который большую часть своих спектаклей придумал, находясь в северных лагерях, на лесоповале. Тому, кто не видел Раневскую, не передать масштаб этой работы. Потом Фаина Георгиевна заболела. Позже выяснилось, что Раневская (она сама об этом написала) отказалась от роли Сэвидж, чтобы сделать подарок ко дню рождения Орловой.

Отчасти так оно и было. Любочка начала репетировать. И сыграла миссис Сэвидж очень по-своему, не пытаясь повторить Раневскую. Ее хрупкость и женственность углубляли драматизм пьесы.

А затем Завадский, узнав о болезни Марецкой, решил сделать и ей подарок к 70-летию: звезду Героя Социалистического Труда. А для подарка нужна была серьезная роль. Таких у «хозяйки» театра на тот момент не оказалось. И Завадский распорядился ввести Веру Петровну на беспроигрышную «Миссис Сэвидж». Вводом он занимался лично.

Марецкая вытащила роль на зубах, на своем нечеловеческом характере. Когда, казалось, запас успехов, рассчитанный на роль миссис Сэвидж, полностью истощился, Ве-Пе сумела внести в список побед и свое имя. Больная, измученная операцией и ужасающими химиотерапиями.

В театральном обиходе есть правило: актер, введенный на роль, должен сыграть по крайней мере два спектакля подряд.

– А Любочка мне это разрешит? – спрашивала Вера Петровна на премьерном банкете.

Любочку никто особо не спрашивал. Административное равнодушие и слабость Завадского низводили великих актрис до уровня провинциальных премьерш. Актрис, каждой из которых только и оставалось, что эта последняя роль.

Марецкая сыграла семь «Сэвидж» подряд.

Орлова звонила в дирекцию узнать, когда будет ее спектакль. Возмущалась, спрашивала: «Меня что, сняли с роли?» Директор оправдывался, обещал поставить на следующий спектакль ее.

В кабинете Завадского шли совсем другие разговоры. Со слезами на глазах Завадский говорил: «Вере осталось недолго. Пусть сыграет еще один спектакль. Ну еще один. Что-нибудь придумаем...»

Марецкая играла. Орлова, долгое время не знавшая о ее болезни и причинах своего отстранения, грозилась, что пойдет к министру культуры Демичеву. Это не было пустой угрозой: все знали, чтобы пробить свой последний, подорвавший ее силы фильм, она ходила на прием к Георгадзе, и ей помогли.

Уставший, постепенно отходивший от дел Завадский не решился спасать Ве-Пе ценой еще одной проблемы. Следующий спектакль играла Орлова. Марецкая легла в кунцевскую больницу на вторую операцию. По Москве поползли слухи: дни ее сочтены, вряд ли выйдет...

Но она вышла и вернулась на сцену. Она даже куражилась над своей болезнью, над своей внешностью. Как рассказывали, приглашенная на творческий вечер одного известного актера, Ве-Пе появилась в вестибюле, быстрым движением сорвала с головы парик, обнажив лысую голову, и через секунду водрузила его на место.  

А после – опять в больницу...

Вскоре там оказалась и Любочка – это вечно юное существо, казалось, не подвластное никаким болезням и самому времени.

Позднее в «кремлевку» попал и Завадский.

– Ты от меня к Вере? – спрашивал он пришедшую навестить его актрису. – Обязательно передай ей привет, я скоро отсюда выберусь.

И вместе с приветом передавал несколько своих рисунков. Это был ритуал.

– Странно, сколько раз передавала приветы Любочке, а она мне ни разу, – жаловалась Марецкая.

– И не передам, не надейтесь, – неожиданно жестко реагировала Орлова, когда ей рассказывали о сетованиях Веры Петровны.

Так они и лежали на разных этажах одной больницы, связанные друг с другом старостью, несчастьем и сигнальной системой принимаемых или решительно отвергаемых приветов.

Первой ушла из жизни Орлова. Вера Петровна смогла прийти на панихиду. Долго стояла у гроба, всматриваясь в неузнаваемые черты бессмертной Любочки. И будто бы произнесла: «И тут она первая...»

Потом затеяли съемки «Миссис Сэвидж» на телевидении. Сниматься должна была Раневская по праву первой исполнительницы. В один из дней Фаине Георгиевне позвонил Завадский, уговаривал отказаться. Она и отказалась.

Марецкая прошла и сквозь это: закулисное шипение, физические муки съемок. Она смогла довести работу до конца.

В театре каждый спектакль играла как последний. На одном из них ее постоянный партнер Константин Михайлов, прощаясь с миссис Сэвидж, поклонился ниже обычного и поцеловал руку. На глазах слезы. Прощались не только персонажи. Прощались актеры. И она прощалась: с театром, со всей своей большой одинокой жизнью.

В больнице ее ждал магнитофон: до последнего Марецкая записывала на пленку стихи Пушкина, Некрасова, Цветаевой, надеялась сделать поэтическую программу с Евгением Завадским – сыном Ю-А. Самого Калафа уже не было в живых. Она пережила и его...

Накануне 70-летия вышел указ о награждении Веры Петровны звездой Героя Труда. У нее уже отказывали ноги. Но – не приехать?! Нет! Она приехала. И даже произнесла речь. «С одного дубля», – шутя говорила потом.

Но этого «потом» уже не осталось.

 

Вера Марецкая ушла из жизни 17 августа 1978 года.

 

Фото из архива музея Театра им. Моссовета

 

 

Сугубо новогодние истории

 

Борис ПОЮРОВСКИЙ

 

Гостеприимный директор Дома актера Александр Эскин (в центре) с гостями во время одного из празднований Нового года. ИЗ АРХИВА ЦЕНТРАЛЬНОГО ДОМА АКТЕРА

Я не люблю новогодние праздники. Может быть, потому, что не могу забыть, как в 7-м классе мы собрались без взрослых 31 декабря у кого-то из одноклассников, первый тост, естественно, подняли за здоровье товарища Сталина, а потом скучали до рассвета.

 

Организатор тьмы

 

После того случая я праздновал Новый год спустя десять лет. Это уже в Москве, в Доме актера. Директор Дома Александр Моисеевич Эскин предоставил нам, молодежной секции, на весьма льготных условиях Малый зал. Было довольно весело.

Когда к нам пришли «аксакалы» Яншин, Райкин, Петров, Утесов и Жаров, Михаил Михайлович Яншин сказал:

– Как жаль, что по возрасту я уже не могу быть принят в вашу секцию!

А Михаил Иванович Жаров, человек практичный, добавил:

– Они веселятся, а не объедаются на ночь, как мы. С них ведь Эскин взял по тридцатке, а мы платили по пятьсот рублей с пары! Так что, хочешь не хочешь, все равно ешь!

За полчаса до полуночи ближайшая помощница Эскина, Адриенна Сергеевна Шеер, почему-то на этот раз встречавшая Новый год с молодежью, обратилась ко мне с просьбой принять участие в праздничном фейерверке. Собственно, мне ничего особенного не поручалось: по сигналу Адриенны Сергеевны я должен был нажать на какую-то кнопку и держать ее до тех пор, пока куранты по радио пробьют 12 раз. Но как только я прикоснулся к злополучной кнопке, во всем здании – на шести его этажах – вырубилось электричество! Сам момент Нового года мы провели в кромешной тьме. К счастью, никто, кроме Адриенны Сергеевны, не был посвящен в мою особую роль в организации этой тьмы.

 

Гусь – лучший подарок

 

В следующий раз Эскин оказал мне высокую честь и пригласил встречать Новый год за свой стол. Там сидели Гиацинтова, Бирман, Плятт, Марецкая, Завадский, Комиссаржевский, Утесов, Туманов... От волнения, охватившего меня при виде такого общества, я нечаянно обронил лотерейный вкладыш, но не заметил этого.

Встречаем Новый, 1965-й. На экране – диснеевские мультики, затем играется капустник под руководством артиста Театра имени Ленинского комсомола Александра Ширвиндта (в ту пору в СССР, как известно, секса не было, но Шура временно исполнял обязанности его символа).

Наконец на сцене появляется главный затейник Советского Союза Никита Владимирович Богословский. Он предупреждает, что сегодня не будет исполнять ни «Темную ночь», ни «Шаланды, полные кефали», потому что ему доверено проведение новогодней лотереи.

Ассистенты крутят барабан, достают первый выигравший номер, объявляют его и просят счастливчика пройти на сцену. Им оказался солист Большого театра Рена Панков; он предъявляет лотерейный вкладыш, и ему выносят клетку с двумя волнистыми попугайчиками-неразлучниками. Все кстати, в сентябре сын Рены как раз пойдет в первый класс.

Называется второй выигравший номер. Его обладатель, известный мхатовский актер Василий Осипович Топорков, приподнимается с места, ему аплодируют, он любезно раскланивается во все стороны. А на сцену выносят двух карликовых петухов в сказочном золотисто-оранжевом оперении, которые тут же, распустив хвосты и трижды грозно прокукарекав, бросаются друг на друга в смертельном поединке.

Бедная Лариса Мамонтовна, жена Топоркова, на весь зал с места умоляет мужа ни в коем случае не принимать выигрыш:

– У нас дома много лет живет попугай, он устроит скандал! – оправдываясь, говорит Лариса Мамонтовна.

Богословский неумолим:

– Выигрыш – святое дело. Выиграл – получи! А с вашим попугаем наши петушки сами как-нибудь разберутся...

Красавцев помещают в две клетки и ставят на стол Топоркова в тот момент, когда официанты приносят на блюде их ближайших родственников в совершенно распластанном виде, готовых к употреблению.

Не успели еще гости пережить историю с топорковскими петухами, а Богословский просит всех быть особенно внимательными: разыгрывается последний, главный приз лотереи!

– Номер 128, пройдите, пожалуйста, на сцену! – вызывает Никита Владимирович.

– Уже иду, – хорошо поставленным голосом отвечает Михаил Козаков.

Эскин говорит мне:

– Сто двадцать восьмой – это же ваш номер, Боря! Лотерейные вкладыши – безымянные, но на них стоит тот же номер, что и на билете. У Бирман – сто двадцать седьмой, у Гиацинтовой – сто двадцать девятый, а вы – как раз между ними, следовательно, у вас сто двадцать восьмой. Где вкладыш?

– Не знаю, – отвечаю я.

– Но билет-то хотя бы сохранился?

– Вот он!

– Миша, – обращается через весь зал к Козакову Александр Моисеевич. – Откуда у вас этот билет?

– Я его нашел, – честно признается Козаков.

– Пожалуйста, верните его законному владельцу, он сидит за нашим столом.

Поднимаюсь на сцену, Богословский удостоверяет мое законное право на главный приз; звучит барабанная дробь, и на сцене появляется живой, огромный гусь весом в 14 килограммов, доставленный днем в Дом актера из Павильона птицеводства Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Гусь ступает по сцене, важно переваливаясь, как хозяин, будто он бывал здесь не один раз; выходит почти на середину, расправляет могучие крылья, еще минута – и он станет летать по залу, где и так уже творится нечто невообразимое.

Кто-то протягивает в сторону пришельца руку, но он начинает моментально угрожающе шипеть. Гусь – не попугайчик и даже не карликовый петушок.

Богословский поздравляет меня с главным призом и просит немедленно унести с собой. Половина гостей от хохота валится на пол, другая дает советы, как надо содержать домашнюю водоплавающую птицу. А я стою на сцене и думаю: зачем мне этот гусь, лучше бы уж он достался Козакову!

Сотрудница из Павильона птицеводства помогает мне увести гуся со сцены. А дальше куда?

С трудом общими усилиями эвакуируем гуся в дамский туалет – ближайшее к сцене помещение – и запираем в отдельной кабинке. Но гусь находит небольшую щель между перегородками и, как только кто-то хочет воспользоваться соседней кабинкой по назначению, просовывает туда шею и с остервенением рвет могучим клювом чулки, колготки и даже вечерние туалеты...

Администрация просит меня унять разбушевавшегося зверя, я пытаюсь поскорее незаметно смыться, но бдительные пожарные преграждают мне путь.

Делать нечего, привязываю к лапке веревку, беру в руки хворостинку, выдернутую из веника, и в 5 часов утра мы появляемся вдвоем с гусем на улице Горького. Возвращающиеся после встречи Нового года москвичи и гости столицы шарахаются в стороны. Кое-как переходим через пустую главную улицу столицы и через десять минут оказываемся дома, в большой коммунальной квартире, где я занимаю десятиметровую комнату, правда, с балконом.

Поскольку температура воздуха сегодня явно плюсовая, выпроваживаю свой выигрыш на свежий воздух, на всякий случай предварительно связав ему крылья и снабдив миской с «геркулесом». Сперва нежданный гость ведет себя на свежем воздухе относительно спокойно, но затем начинает гоготать, да так громко, что просыпаются не только мои непосредственные соседи.

Наконец, дозваниваюсь приятельнице-хирургу, которая с удовольствием готова принять гуся. Правда, живет она не близко, но это уже детали. Достаю мешок, с помощью соседей помещаю в него пришельца, заказываю по телефону такси, опасаясь, что не всякий водитель согласится перевозить такого «пассажира», и благополучно доставляю его по месту назначения.

В полдень возвращаюсь домой счастливый и срочно, пока не грянул мороз – все-таки 1 января! – приступаю к чистке «авгиевых конюшен» на собственном балконе. Что может наделать один гусь всего за несколько часов!

 

Бал с кремлевскими сосисками

 

1 февраля 1954 года в Большом Кремлевском дворце МГСПС и МГК ВЛКСМ устроили новогодний вечер, приурочив его к студенческим каникулам. В ту пору попасть на территорию Кремля никто из простых смертных и мечтать не смел. Мало того, в билете сообщалось, что войти в Кремль можно не только через Спасские, но и через Боровицкие ворота. Я был в числе тех счастливчиков, кто удостоился чести быть приглашенным на первый студенческий бал в Кремле. Хотя до сих пор не понимаю, как это могло случиться.

Бал проходил в Георгиевском зале. Концерт – в двух отделениях. Объявляя антракт, конферансье предложил желающим заглянуть в буфет. Гости не заставили просить себя дважды, и Георгиевский зал мгновенно опустел. Все переместились в буфет, где можно было за символическую плату отведать деликатесы, о которых мы знали разве что из «Книги о вкусной и здоровой пище». На меня особенное впечатление произвели кремлевские сосиски – не о них ли в свое время писал Владимир Маяковский?

Вот уже прозвучал и второй, и третий звонок, а молодежь не собиралась возвращаться в зал. И вдруг из репродуктора раздался знакомый голос Ивана Семеновича Козловского:

– Дорогие москвичи и гости столицы! Кто не успел поужинать, сможет это сделать после окончания концерта, а сейчас я, Иван Семенович Козловский, приглашаю вас в Георгиевский зал, где вас заждались замечательные артисты...

Представьте, молодежь немедленно откликнулась на призыв любимого тенора и вернулась в Георгиевский зал!

 

Новый год с Парижским Воробьем

 

В конце декабря 1962 года Ю. Юзовский уезжал на две недели в Париж. До последней минуты Юз волновался: выпустят или не выпустят? До той поры он выезжал только в страны социалистического содружества. 10 или 12 января Юз вернулся в Москву и пригласил зайти в гости. После вручения сувенира он попросил вынести на кухню коммунальной квартиры небольшую коробочку и как будто случайно оставить на его столе. Ни о чем не спрашивая, я исполнил поручение. Через несколько минут дом содрогнулся от ужасного крика, донесшегося из кухни. Любопытная соседка решила поинтересоваться, что за диковинка появилась на чужом столе, и была за это строго наказана: как только она дотронулась до крышки коробочки, оттуда выскочила большая крыса. Конечно же, игрушечная.

Началось знакомство с книгами, путеводителем по Парижу, музейными каталогами, театральными буклетами. Впечатлений уйма, Юз перескакивает с одного сюжета на другой. И вдруг, после паузы, говорит:

– Знаете, с кем я встречал Новый год?

– С кем?

– Помните, я говорил вам, что у меня еще перед войной установились добрые отношения по переписке с известным критиком Жан-Жаком Готье? Так вот, ко мне в гостиницу пришел его секретарь и сообщил, что Готье простудился и, к сожалению, не сможет встретить со мной Новый год. Однако его приглашение остается в силе, и меня ждут в ресторане, где, как он надеется, я буду чувствовать себя прекрасно.

Делать нечего, отправляюсь по указанному адресу, меня тут же препровождают в небольшой уютный кабинет, где накрыт стол на четыре персоны и стоит маленькая елка. Через несколько минут мое одиночество нарушила милая худенькая дама неопределенного возраста. Она запросто вступила со мной в диалог, будто мы давно были знакомы. Ужин прошел замечательно, и, лишь расставаясь, очаровательная незнакомка протянула свою визитную карточку, на которой было всего два слова: Эдит Пиаф!

... В октябре 1963 года Пиаф не стало. Два дня Юз слушал французское радио, которое было заполнено воспоминаниями о Пиаф и ее песнями. Юз, будучи сам в плохом состоянии, не выключал радио ни на минуту. Он мысленно провожал в последний путь на Пер-Лашез великую певицу, с которой совершенно случайно вместе встретил Новый год – последний в ее жизни.

 

Индейка для Мироновой и Менакера

 

Где был культ новогоднего праздника, так это в доме Мироновой и Менакера! Как красиво хозяйка накрывала стол, какие забавные подарки помещала на каждый стул, предварительно разложив на тарелках маленькие визитки с трогательными шуточными поздравлениями в стихах.

Приготовление стола отнимало не один день: с годами сил у Марии Владимировны, увы, не прибавилось, но требований к себе самой хозяйка не снижала. Правда, десерт она поручала моей жене Ирине, которая каждый раз волновалась, как приготовишка, – боялась ударить в грязь лицом. Кроме того, нельзя было повторяться. Торт обязательно изготавливался с большим количеством свежезамороженных фруктов, почти без теста и подавался на специальном блюде. К нему прилагался заварной крем, пользовавшийся особым, самостоятельным успехом.

Бедный Андрюша, всю жизнь боровшийся с излишними граммами собственного веса, когда Ирина просила его оценить ее изделие, изящно прикладывал тарелочку с кусочками торта к талии, закрывал глаза, облизывал губы и, причмокивая, говорил:

– Сегодня, по-моему, еще вкуснее, чем в прошлый раз! Ах, ах, ах!

И снова, не притрагиваясь, ставил тарелку на место.

В конце сентября 1981 года с Менакером случился инсульт на гастролях в Ленинграде, и больше трех месяцев Мария Владимировна героически боролась за жизнь мужа. Утром 30 декабря снимаю трубку и слышу голос Марии Владимировны:

– Как вы поживаете?

– Вы звоните из Питера?

– Из какого Питера? Мы уже три часа в Москве, и я не могу к вам пробиться! Когда, наконец, введут повременную оплату за телефонные разговоры, вы останетесь без штанов. Короче, где индейка?

Из разговора понимаю, что Мария Владимировна не собирается нарушать традиции и ждет нас, как обычно, в новогоднюю ночь. Но сперва я должен во что бы то ни стало отыскать индейку. В ресторан ВТО обращаться бессмысленно: из-за отсутствия продуктов там впервые не будет устраиваться встреча Нового года. Можно, конечно, рискнуть отправиться на Центральный рынок.

Центральный рынок открыт. На первом этаже продаются сухофрукты, на втором – очередь за картошкой, на третьем – только вантузы. В полном отчаянии уже на выходе встречаю Николая Сличенко, он в обеих руках держит солидные свертки и спрашивает, чем я озабочен. Рассказываю честно все как есть.

Мы идем в рыночное «закулисье», Коля представляет меня какой-то энергичной женщине как своего ближайшего друга и просит достать индейку. Через десять минут в кабинет внесли неправдоподобных размеров замороженную птицу...

К Мироновым в тот вечер мы с женой приехали первыми, хотели немного пообщаться с Александром Семеновичем. Он сидел в холле в белой крахмальной сорочке с галстуком, в хорошем костюме и новых туфлях, будто позади не было ни реанимации, ни трехмесячного пребывания в стационаре. Первую фразу явно заготовил заранее:

– Как вам понравились наши гастроли в Ленинграде?

В 23 часа Мария Владимировна предложила сесть за стол, проводить старый год. Особые тосты откладывались обычно до встречи Нового года. Но в данном случае Александр Семенович решил нарушить традицию и попросил всех внимательно его выслушать. Чувствовалось, что говорить ему трудно.

– Дорогая Маша, – его явно душили слезы, – здесь сидят самые близкие нам люди, и я хочу при них сказать, что я тебе бесконечно благодарен за все, что ты сделала и делаешь для меня. Мне жаль, что я доставляю тебе столько хлопот...

Дальше он говорить не смог, взял руку Марии Владимировны в свои руки и нежно поцеловал.

Через два с небольшим месяца Александра Семеновича не стало.

В самом конце декабря 1982 года Андрей и Мария Владимировна гастролировали в Харькове. Я был уверен, что после смерти мужа Мария Владимировна не станет устраивать встречу Нового года, тем более что они возвращались в Москву лишь 31-го. Но ошибся: все было как прежде, только стул Александра Семеновича в эту новогоднюю ночь остался свободен...