|
Народный артист СССР Василий
ЛАНОВОЙ: «Генерал Вольф «Семнадцать мгновений весны» посмотрел. Был этот
господин ужасно толстым и старым, и когда Юлиан Семенов спросил его: «Как
вам актер, вас сыгравший?», он недовольно буркнул: «Абсолютно на меня не
похож»
 Сегодня на счету прославленного актера добрая сотня запоминающихся ролей в кино и театре, и хотя советская власть не убедила граждан, что кухарка способна управлять государством, зато на примере Ланового явственно доказала: крестьянский сын вполне может стать непревзойденным принцем или графом. За полвека, отданных профессии, Вася Высочество (так до сих пор именуют его восторженные поклонницы) изменился только в одном: если раньше, когда его называли секс-символом советского кинематографа, серчал, то теперь отшучивается: «Значит, у женщин хороший вкус». Кому-то наделенный врожденным аристократизмом и мужественной красотой любимчик дам и режиссеров Лановой кажется баловнем судьбы, а он, ребенок Отечественной, пошел в первый класс только в 44-м — 10 лет от роду. Сжалившись над переростком, директор школы пообещал мальчишке: если тот постарается, переведут через класс — и Василий так приналег, что окончил десятилетку с золотой медалью. Он никогда не жаловался и ни у кого не просил поблажек: даже за то, что после войны отец стал инвалидом второй, а мать — первой группы и до конца дней практически не передвигалась. Когда до получения аттестата зрелости остался месяц, парень случайно узнал, что объявлен прием в училище при Театре Вахтангова, и хотя ранее Лановой даже не подозревал о его существовании, он оказался в паре, отобранной из 150 претендентов. Казалось бы, радуйся, прыгай до потолка, но Василий, разочарованный легкостью, с которой поступил, подался на журфак Московского университета и даже проучился там 25 дней, пока его не пригласили на... съемки. Москвич в первом поколении, он по-крестьянски настороженно относился ко всему, что давалось без пота и мозолей... Не стану гадать, горькое оккупационное детство сказалось или казацкие корни, но особенно Лановому удавались роли военных — красивых и здоровенных, и если приходилось выбирать, неизменно предпочитал те, что в погонах. На его фигуре с особым шиком сидели любые мундиры: царские, советские, немецкие... «А что творится, Боже мой! В кино играет Лановой, — не без зависти писал в эпиграмме Валентин Гафт. — Он голубой герой-любовник, то лейтенант, а то полковник... Минут десяток поиграл — и вот он полный генерал». Замечу, что словом «голубой» в те годы называли сугубо положительных персонажей — пусть и ходульных, порой пресных, зато без червоточины. Василий Семенович до сих пор перевоплощается в рыцарей без страха и упрека, по-прежнему предан душой и телом родному театру, хотя тот не всегда отвечает ему взаимностью. Несмотря на то, что в наше прагматичное время спрос на поэзию катастрофически упал, актер упорно продолжает читать со сцены стихи, а еще наотрез отказывается сниматься в рекламе и сериалах (не изменил своим принципам, даже когда понадобились деньги, чтобы оплатить учебу обожаемых сыновей)... Ничто человеческое вместе с тем Лановому не чуждо: поддавшись на уговоры, он все же согласился сыграть председателя КГБ Андропова в нашумевшем сериале «Брежнев», но как же потом сокрушался, когда на экраны вышли четыре серии вместо отснятых шести. Особенно жаль ему было вырезанного эпизода на похоронах Суслова. По сценарию Брежнев, который шел во главе процессии рядом с Андроповым, спросил Юрия Владимировича: «А кого хоронят?». — «Вас, Леонид Ильич, вас», — последовал нетривиальный ответ. «То-то я смотрю, Суслова не видно», — задумчиво произнес генсек... Впрочем, публике Лановой гораздо охотнее рассказывает о своей первой роли, нежели о последней, идеологически не выдержанной. Ничего не поделаешь — старая закалка... ...Далеко не всем по душе его максимализм, резкость суждений и бескомпромиссность, поэтому он, вечно молодой и рьяный, для одних человек-эпоха и Главный офицер страны, а для других — Пролетарий над гнездом кукушки (как прозвали его — думается, не только за происхождение — вахтанговцы)... Что ж, к этому выдающемуся актеру можно относиться по-разному, но нельзя отрицать: Василий Семенович не только выглядит и говорит, но и действует всегда как настоящий мужчина.
«КОГДА НАШИ ОТСТУПАЛИ, ДЕД СТОЯЛ У ПЛЕТНЯ И ПРИГОВАРИВАЛ:
«ТЮ-Ю...ХАНА МОСКАЛЯМ», А КОГДА КРАСНАЯ АРМИЯ УСТРЕМИЛАСЬ НА ЗАПАД, ВСЛУХ
УДИВЛЯЛСЯ: «ТЮ-Ю, ТИ ДИВИ... ХАНА НIМЦЯМ»
— Но подождите: я где-то читал, что в вашем родном селе вымерло почти все население... — Нет, это не так. Я точно знаю, что многие, в первую очередь молодые, здоровые мужики, уезжали в Одессу или в Донецк — моего отца, например, сманил его брат Афоня, который раньше перебрался в Москву: давай, мол, ко мне, у нас на заводе большая нужда в людях. Следом отправилась мать, и мы с младшей сестрой уже родились в столице, так что я не могу подтвердить, что моя семья пострадала от голодомора. — Нынешние школьники и студенты уже не в курсе, что в советское время в анкетах значился пункт: «Находились ли вы или ваши родственники на временно оккупированной территории?»... — Ну, я-то все хорошо помню, поскольку не раз вписывал в эту графу утвердительный ответ... Однажды меня спросили: «Сколько же тебе лет было?». — «Семь». — «Ну и незачем тогда это указывать — кому ты в такие годы был нужен?». Вот я и перестал... — Как же вы оказались на оккупированной территории? — История любопытная. Все мои родичи с отцовской и материнской стороны были крестьянами — пахали землю, занимались животноводством (на все село было всего три-четыре фамилии: Лановые, Якубенки, Дундуки)... Каждое лето из Москвы мы обязательно ездили к бабушкам с дедушками, и вот 20 июня 41-го года мама отправила нас, троих детей, с проводником: младшей сестре было четыре, мне — семь, старшей — десять... Сама она должна была приехать через пару недель — провести с нами отпуск, и к осени мы бы вместе вернулись домой. 22 июня в четыре утра мы сошли с поезда на станции Абамеликово. Уже светало, и вдруг увидели сотни самолетов — эта армада летела бомбить Одессу. — Что вы в тот момент ощутили, о чем подумали? — Да ни о чем особенном. Потрясающе красиво было: столько в воздухе цацек... — ...и так хорошо летят!.. — ...фантастика! А вот взрослые — это я помню! — мгновенно стали очень серьезными. Нам еще три километра нужно было от Абамеликово топать — и за всю дорогу они не промолвили даже слова. Так началась для меня война. Мамка не приехала ни через месяц, ни через год, ни через два, ни через три... — И никакой связи не было? — Абсолютный обрыв: родители остались в Москве, мы в селе, они не знали, что с нами, а мы не представляли, что с ними. Слава Богу, дед и бабушка были. Отцовские вскоре один за другим померли, а вот со стороны матери остались в живых — к ним мы и переехали. Где-то к весне 43-го — в то время у нас румынские части стояли — я впервые, когда румыны между собой разговаривали, услышал слова «Сталинград» и «Гитлер капут», правда, ничего по малолетству не понял... — Чем же вы в селе занимались? — Ну как — дед дал мне едва живую клячу и заставил пасти колхозных коров: каждое утро я на ней выезжал, гнал стадо и возвращался обратно. Спустя годы, когда я ловко гарцевал верхом в ролях Павки Корчагина, графа Вронского или генерала Вараввы, меня часто спрашивали: «Где ты этому научился?», и я вспоминал добрым словом ту полудохлую кобылу и дедово напутствие — вслух, правда, его произносить неловко... — Перестаньте, здесь все свои... — «Ось тобi кобилка, Василю, — сказал: як поїздиш на нiй голою сракою без сiдла, то й навчишся — потiм тобi це згодиться». ...Одессу освободили 10 апреля 1944 года, а через пару недель в село со своей дивизией вошел Ковпак. Я хорошо помнил, как наши отступали: поодиночке брели, раздробленными группками, напуганные, Бог знает как одетые... Ковпаковцы тоже были одеты кто во что горазд — в телогрейках, в немецкой форме, в каких-то рваных штанах, а то и с женскими юбками, намотанными на головах, хотя в конце апреля уже тепло, но было ясно, что это даже не дивизия, а партизанская армия. Два человека несли длинные противотанковые ружья — зрелище потрясающее! Через наше село они направлялись в Абамеликово, где стоял бронепоезд. — Почти по Довженко: «партизани в степах України»... — Ой, а впервые я увидел наших бойцов, коли дiд послав до копанки — це така велика труба, звiдки тече вода. Набрал я в гладущики (такi глечики) воды и вдруг... Это была весна, прутики еще голые торчали... Смотрю, там, где вода стекает в болото, в кустах сидят люди какие-то,а потом у одного слезло маскировочное покрывало (у разведчиков было такое) и сверкнула звезда. Я обомлел, а этот солдатик заметил меня и палец к губам приложил: «Тс-с-с!». — Свои, мол!.. — Я тут же рванул к деду: «Там нашi прийшли». — «Де?». — «Бiля копанки». Вiн пiдiзвав: «Iди-но сюди» — и со словами: «Трошки там поживи» закрыл меня в подвале на сутки.Понимая, что уже идет наступление,и что удивительно... Когда наши отступали, он стоял у плетня и приговаривал: «Тю-ю... Хана москалям», а потом, когда Красная Армия устремилась на запад, вслух удивлялся: «Тю-ю, ти диви... Хана нiмцям». «ПОСЛЕ ТОГО КАК НЕМЕЦ ВЫПУСТИЛ НАД МОЕЙ ГОЛОВОЙ ВЕЕРОМ СЕМЬ ОЧЕРЕДЕЙ ИЗ АВТОМАТА, Я СТАЛ ЗАИКАТЬСЯИ ДАЖЕ МОЧИТЬСЯ» — Как вам жилось в оккупации?
— Сначала терпимо, но потом, когда в Винницкой области партизаны начали пускать под откос поезда, по округе прокатились карательные операции. Те села, что вблизи от железной дороги, сожгли, пострадали люди, а мы находились достаточно далеко — километрах в пяти. К нам тоже зашла бригада карателей, но наши были уже неподалеку, поэтому они стремглав унесли ноги. — Это правда, что вас, ребенка, какой-то немец чуть не убил? — Да. В первое время у нас в хате встал на постой толстый майор: он то и дело показывал фотографии своих троих детей и плакал, а как-то, расчувствовавшись, подарил мне немецкий пояс — дуже гарний пасок, скажу вам, для семирiчного хлопчика. Иду вскоре в нем по току, и вдруг рядом немецкая машина притормозила. Один из сидевших позвал: «Ком хер, ком хер!», а когда я подошел, на пояс мой показал: дескать, отдай. Я заупрямился: «Не-е, мне подарили», и тогда он взял автомат и выпустил над моей головой веером семь очередей. Это, конечно, был шок: я долго потом заикался, даже, пардон, мочился. — У вас после этого осталась ненависть к немцам и немецкому языку? — Осознанной нет, потому что я понимаю: во всех войнах, при всех властях и режимах народ виноват меньше, чем его правители, но когда слышу эту лающую речь, их песни, особенно если на губной гармошке кто-то играет, внутри нарастает непонятная тревога. Привет из военного детства, и тут ничего не поделаешь... Что интересно, много лет назад я стал свидетелем потрясающего случая в Волгограде. Я вообще очень люблю этот город, накрепко связанный с какой-то памятью сердца, со святыми и одновременно трагическими страницами нашей истории... Там, когда поднимаешься на Мамаев курган, слева стоят наши памятники, а справа — немецкие могилы, каска какая-то. Туда, короче, приехали немцы, чтобы положить своим солдатам цветы, и когда это увидел проходивший мимо наш фронтовик, он закричал, набросился на них с палкой, на которую опирался, стал раздавать направо и налево удары, отбросил цветы... Его затрясло, начался приступ... — Кошмар! — К такой реакции там, очевидно, привыкли, потому что мгновенно появились врачи, начали успокаивать и этого ветерана, и немцев, но у меня до сих пор перед глазами эта картина, когда вдруг вновь выплеснулись наружу чувства, вроде бы уже давно уснувшие. — Когда вы попали на московскую сцену, в кино, заикание сильно мешало? — Нет — после того, как мама забрала в Москву, меня достаточно быстро, года за полтора, вылечили. Это было похоже на волшебство. Врач спросила: «Галина Ивановна, ваш сын украинские песни знает? Вот пусть с утра до вечера их и поет». Дело в том, что в украинском очень протяжные, напевные гласные (поет): Цвiте терен, цвiте терен, А цвiт опадає... Кстати, избавиться от украинского акцента было ничуть не легче. Пришлось бороться и с ним, и с мамой, потому что она со мной розмовляла виключно рiдною мовою. Я, к тому времени уже студент, твердил ей: «Ма, мне это вредно», а педагоги в свою очередь укоряли: «Вася, у вас очень сильные южные украиноиды». Я сейчас иногда смотрю свои старые ленты и эти интонации слышу: «Да что вы такое говорите? Та не-е, перестаньте! Та не может этого быть!». Они и в «Аттестате зрелости» есть, и в других фильмах... Художественный руководитель Театра Вахтангова Рубен Николаевич Симонов советовал: «Почаще слушайте правильную русскую речь — это вам пригодится». Может, поэтому в первые годы я только в массовках бегал и, хотя снимался уже в кино, в театре меня выдерживали — посадили, как тогда говорили, в засол. — Когда в последний раз вы посещали родное село? — Году в 92-м или 93-м, и впечатление осталось катастрофическое. Там тогда не было ничего: ни газа, ни электричества — ощущение, что вернулся в ХV век. Солома — главное топливо. — Родные места хоть узнали? — А почему нет? Я все помню: бабу Бойчиху, большую долину, переходящую в лес, куда гонял гусей, ток, где немец дал над моей головой очередь, — такие вещи на всю жизнь запоминаются. — Не благодаря ли военному детству вас так тянуло впоследствии к людям в погонах? — И до сих пор тянет. Несколько раз был, между прочим, в Чечне, когда там шли бои. Однажды мы прибыли туда с президентом Путиным, спикером Совета Федерации Мироновым и группой деятелей культуры. Когда уже надо было улетать, член Совета Федерации генерал-майор Калита сказал: «Встать!», взял меня буквально за шкирку и повел к вертолету, потому что было уже темно. Перед взлетом проинструктировал: «Никаких сигарет, зажигалок, спичек — ничего. Могут мгновенно вычислить — это война». Рядом со мной сидел казак из Ростова, говоривший явно с украинским акцентом (парень лет 19-20-ти, который в награду за какой-то подвиг получил 10-дневный отпуск). Вдруг вижу в иллюминаторе трассирующие пули: та-та-та-та! Стреляющий, судя по всему, наш вертолет слышал, но, к счастью, не видел — палил наугад. Противно было чуть-чуть, но ничего — долетели до Моздока, благополучно сели... Я спросил юношу: «Ну шо, герой, злякався трошки чи як?», а вiн: «Нi, дядьку Василю, не злякався, але срака в комочок зжалася». «ВРОЗЬ И УКРАИНА, И РОССИЯ ОБРЕЧЕНЫ НА ПОРАЖЕНИЕ» — Вы, украинец не только по происхождению, но и по духу, впитали в себя великую русскую культуру и, как никто другой, наверное, можете ответить, что Украине и России делать: и дальше взаимно отдаляться или забыть прошлые обиды и пойти на сближение, сообща строить в своих странах лучшую жизнь?
— В институте я сдружился с преподавательницей, учившей нас с первого курса, так вот, вручая очередной список книг, которые необходимо осилить, она говорила: «Вася, вам надо как можно быстрее наверстывать упущенное по линии образования». Я смущался: «Неужели я такой темный?». — «Да, Вася, да, и этого не стесняйтесь». Каждый месяц она обновляла мне список (до сих пор помню, что первым номером в нем стоял «Туннель» Келлермана). Когда начался парад суверенитетов, она спокойно отнеслась в тому, что отошли Прибалтика, Средняя Азия, но когда отделилась Украина, моя наставница, которая тоже отсюда родом, восприняла это как трагедию. Она сказала, что врозь и Украина, и Россия обречены на поражение, потому что за три века, соединивших нас, мы, несмотря на сложные, порой далеко не безоблачные взаимоотношения, настолько друг в друга проникли. ...Ну, сами судите: у нас так срослись культура, язык и история, что разорвать их — значит, вычеркнуть прошлое и того, и другого народа. Месяца через три после этого «развода» моей преподавательницы не стало — такой невероятный это был для нее удар. Должен сказать, что для меня он оказался весьма болезненным. — Граница прошла через сердце? — Я до сих пор так считаю и этого не скрываю. Думаю, что идея разрыва братских связей — не самое мудрое из того, что придумали наша и ваша элита. — По какой же тогда причине вы отказались сыграть роль Богдана Хмельницкого в картине Николая Засеева-Руденко «Чорна Рада»?
— Сейчас объясню. Когда пригласили сниматься, мне очень понравился роман Пантелеймона Кулиша, ставший основой сценария, я радовался, что заговорю с экрана по-украински, — режиссер поставил это обязательным условием. «Ради Бога, — ответил, — для меня это не составляет труда», и проба была на украинском. Я произнес монолог больного, уже умирающего Богдана Хмельницкого перед выборами нового гетмана: он не хотел, чтобы им стал его 16-летний сын Юрий.Зная, что тот очень слаб, не имеет ни авторитета, ни опыта, многоопытный Богдан понимал, что Украине нужен правитель сильный и крепкий, и там были правильные, точные такие слова: «Все земли — под великую руку московского царя, иначе все зальет кровь. Начнутся грабежи, войны, смерть, Украина станет проходным двором». Увы, интересы возобладали другие: выбрали сына, и десятки лет после этого Украина хлебала кровищу, а от роли я отказался потому, что по тем временам ничего не стоило продложение: «Все земли — под великую руку московского царя» просто отрезать. Мы с режиссером пошли на прием к замминистра культуры — запамятовал уже его фамилию. «Послушайте, — сказал, — я сам украинец и могу все понять, но я уже и русский человек, и если вы отсечете потом эту фразу, попаду в ложное положение по отношению к России». — «Ни в коем случае! — в два голоса уверяли меня Засеев-Руденко и этот чиновник. — Ни за что!», но интуиция никогда меня не подводила... — Так и случилось? — Да, но с другим актером (Алексеем Петренко — Д. Г.). Предчувствуя подвох, сниматься я так и не стал — для меня было бы ужасно прослыть антироссийским актером, и когда монолог Богдана все же урезали, с горечью ухмыльнулся. — В кино вы уже страшно сказать, сколько лет... — С 1953 года. Как-то в разгар перестройки меня пригласили в Тбилиси почитать русскую классику, и что же вы думаете? После дивного, упоительного вечера в Театре Грибоедова ко мне подошла высо-о-окая, худая, очень начитанная грузинская княжна и сказала: «Дорогой Василий Семенович, счастлива видеть — я на ваших картинах воспитывалась». Ей было явно за 90, поэтому я жутко разозлился, как будто меня Бог знает как оскорбили, и принялся ей дерзить. «Ну а Иван Грозный, — спросил, — мне случайно привет не передавал?». Ответила эта почтенная дама замечательно. «Дорогой Василий Семенович, — улыбнулась, — я всегда предполагала в вас некоторый недостаток культуры, но не думала, что дело так далеко и необратимо зашло. Поздно я начала на ваших картинах перевоспитываться». Эта формулировка меня устроила, и мы замечательно подружились, а она, как оказалось, еще до революции окончила два европейских университета. Я еще после этого подумал: «Батюшки, сколько же лет ты в кино снимаешься?», а тогда до нынешних 55-ти далеко было. «КРАСИВО ПЛЫВУТ! ВОТ ТА ГРУППА В ПОЛОСАТЫХ КУПАЛЬНИКАХ...» — У вас около 60-ти запоминающихся киноролей — какая из них самая любимая?
— Естественно, в «Полосатом рейсе»: она сыграна точно и коротко — просто некогда было ошибиться. Этот эпизод сделан не под, а от меня: я там вальяжный король пляжа, на мне черные очки — тогда это было круто! — А как атлетично король сложен! — Да (улыбается), ничего — мне там чуть больше 19-ти! Произнес я всего одну фразу: «Красиво плывут! Вот та группа в полосатых купальниках...», а помните, как эффектно и как стремительно мой персонаж убегал (тем более что при монтаже пленочку чуть подрезали)? Шучу, конечно, но это моя первая и, к сожалению, единственная комедийная роль в кино — больше не было. — Не предлагали? — Для комедии лицом, говорили, не вышел — ну что возразишь? Может, они и правы, но в театре я озорничал во множестве водевилей и очень любил именно комедийные, характерные роли. Где-то на третий год работы на вахтанговской сцене, в 22-23 года, я сыграл в «Золушке» маркиза па де Труа — старого, разваливающегося на части мэтра танцев, который проспал 800 лет и проснулся. Причем напросился нашему художественному руководителю Симонову сам. «Опять, — возмутился, — роль принца? Да сколько можно? Надоели они мне — сил нет: лучше вот эту старую метлу дайте». Рубен Николаевич засмеялся (грохочет басом): «Ха-ха-ха! Я помогу вам — будет во как!». Он тут же вышел и гениально все показал и ко мне обратился: «Теперь вы, Вася, попробуйте». Зал между тем набился, все хохотали — великолепно принимали Рубена. Я вслед за ним начал кривляться, что-то изображать... Наступила мертвая тишина, однако он меня поддержал: «Не сдавайтесь, Вася, ничего эти болваны не понимают. Они молчат, потому что вы действительно ужасно сейчас играете, но после меня вам трудно». Потом это была моя любимая роль, так что спасибо родному театру за то, что отсутствие комедийных ролей в кино компенсировал — актеру это необходимо. В нашей профессии доля хулиганства должна присутствовать обязательно. — Когда я готовился к интервью, вспомнил блистательно сыгранного вами в фильме «Семнадцать мгновений весны» генерала СС Карла Вольфа. Особенно мне запомнился эпизод, когда Вольфа собираются арестовать на аэродроме, — крупный план, ваши выразительные глаза, в которых можно прочесть все... Вы любите эту роль? Вам она интересна, близка? — Да, ну конечно! Татьяна Лиознова — замечательный режиссер, мастер, а вообще, сравнивая сегодняшние и тогдашние сериалы... — ...вы понимаете: небо и земля... — Во-первых, в «Семнадцати мгновениях» есть драматургия, во-вторых, Татьяна Михайловна придумала этот потрясающий документальный ход: часы и минуты... О музыке уже не говорю, вдобавок Лиознова набрала на небольшие роли потрясающих актеров, ко мне вон в театр несколько раз приезжала. Я все отнекивался: «Танечка, мне это неинтересно», а она: «Вы с ума сошли, Вася, из вас такой Вольф выйдет». Сдался я, когда она подытожила: «Это не враг, а противник — образованный, умный, тонкий, осознающий трагедию воюющей Германии и понимающий, что ее ждет». Эти слова расширили образ, придали ему масштаб. — Кажется, Вольф после Нюрнбергского процесса казнен не был... — Точно, возмездие его обошло. Не знаю, сколько он прожил, но Юлиан Семенов встречался с ним на каком-то приеме в Кельне — сам мне потом рассказывал. По его словам, этот господин был ужасно толстым и старым. Фильм наш он просмотрел, и Юлиан спросил: «Как вам актер, вас сыгравший?». Вольф недовольно буркнул: «Абсолютно на меня не похож», и это не удивительно — к тому времени он уже стал развалиной, ему было лет 85... Бог с ним — его отзыв абсолютно меня не волновал. — Чье же мнение много значило? — Были люди... Поэт Светлов, например. Помните (напевает): «Каховка, Каховка, родная винтовка...»? Целое поколение пело... Во время войны он был фронтовым корреспондентом одной из газет и сочинял слова песен (напевает): «Мы летим, ковыляя, во мгле, мы ползем на подбитом крыле...». Как-то раз на Одесской киностудии мы начали снимать фильм «Сильнее урагана», и я с радостью узнал, что Михаил Аркадьевич Светлов приезжает писать для нашей картины тексты песен. Встретились мы в Сухуми, на крыше ресторана вместе позавтракали. Я взял кефир — у меня впереди съемка, а он цинандали с утра пил. Когда я уходил, поэт опустил нос в стакан, а когда вернулся, вынул его оттуда и произнес: «Так быстро день прошел... Ни одной мысли не записал». Он небольшого росточка был и за словом в карман не лез. Однажды я подвел к нему девушку: «Знакомьтесь, это Нелли». Он вытащил нос из стакана и с ходу срифмовал: «Нелли, Нелли, ваши чувства не оледенели?». — «Михаил Аркадьевич, — я признался, — мое любимое стихотворение — ваше». — «Валяй», — он ответил, и я прочитал ему стихотворение «Итальянец», написанное в годы войны. (Читает): Черный крест на груди итальянца, — Ни резьбы, ни узора, ни глянца, Небогатым семейством хранимый И единственным сыном носимый... Молодой уроженец Неаполя! Что оставил в России ты на поле? Почему ты не мог быть счастливым Над родным знаменитым заливом? Я, убивший тебя под Моздоком, Так мечтал о вулкане далеком! Как я грезил на волжском приволье Хоть разок прокатиться в гондоле! Но ведь я не пришел с пистолетом Отнимать итальянское лето, Но ведь пули мои не свистели Над священной землей Рафаэля! Здесь я выстрелил! Здесь, где родился, Где собой и друзьями гордился, Где былины о наших народах Никогда не звучат в переводах. Разве среднего Дона излучина Иностранным ученым изучена? Нашу землю — Россию, Расею — Разве ты распахал и засеял? Нет! Тебя привезли в эшелоне Для захвата далеких колоний, Чтобы крест из ларца из фамильного Вырастал до размеров могильного... Я не дам свою родину вывезти За простор чужеземных морей! Я стреляю — и нет справедливости Справедливее пули моей! Никогда ты здесь не жил и не был!.. Но разбросано в снежных полях Итальянское синее небо, Застекленное в мертвых глазах... Алые паруса Василия Ланового
— Иначе и быть не могло... Впервые я услышал это имя еще в оккупации — где-то в октябре 41-го.Мне было семь лет, и как жителей Бессарабии нас стали учить румынскому языку (я, правда, из этой науки запомнил только, что писали мы на спине друг у друга). Уроки проходили под присмотром румынского офицера, который все время сидел в классе, но однажды он куда-то ушел, и учитель Иван Иванович прошептал: «Хлопцi, зараз я вам почитаю одну книжку, але якщо хтось на свiтi дiзнається, що я це зробив, мене або вб’ють, або повiсять». Это было тогда запросто... Он открыл старый портфель, достал потрепанный томик и произнес: «Микола Островський «Як гартувалася сталь». Вот когда Павка вошел в мои детские мозги, в несформировавшееся сознание. — Герой с душой нараспашку... — Крупный французский писатель Андре Жид недаром сказал, что Павка — это коммунистический Иисус Христос. Прочитав «Как закалялась сталь», он приехал в 34-м году в Москву и попросил аудиенции с автором. В дом на Пушкинской площади, где жил прикованный к постели Островский, француз зашел на 20 минут, а вышел через два часа и произнес эту фразу, растиражированную множеством изданий на весь мир. В 56-м, когда Алов и Наумов начали снимать на студии Довженко фильм, изначально на роль Павки был утвержден Жора Юматов, но он в очередной раз, что называется, «заболел», и тогда режиссеры кинулись на поиски юноши, похожего на Иисуса Христа. В соседнем павильоне между тем снимался долговязый и худющий студент третьего курса — это был я. Они предложили: «Попробуйся». — «А чего пробоваться? Я должен Павку играть!». — «Почему?». — «Потому что во время войны с ним познакомился, это вообще мой герой!». Так в результате и получилось, а Жора Юматов, у которого я роль как бы перехватил, поставил на мне крест как на главном враге режима. Между прочим, натуру нашли в Борисполе — там был военный аэродром. Прилетел я туда нынешней зимой, в феврале, и не увидел ни грамма снега, а тогда в конце апреля сугробы намело трехметровые, и мы еле передвигались в них, снимая строительство узкоколейки. — Вы играли именно коммунистического Христа? — Ну да — такова была режиссерская установка. Алов и Наумов запрещали мне все бытовые краски — это все-таки был кумир, на примере которого целые поколения воспитывались. В те годы все хотели походить на Корчагина, а книгу Островского зачитывали до дыр... — ...к тому же она в школьную программу входила. Кстати, как вы сегодня к образу Павки относитесь? — Понимаете, Дмитрий, главное достоинство самого Островского — в полном его бескорыстии. Слепой инвалид с диагнозом «окостенение позвоночника», он по реестру написал светлый роман — гимн не эгоизму, а самоотречению человеческому. Ведь не зря же, доподлинно зная, что смертельно болен, он утверждает: «Жизнь дается человеку один раз. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно...». Именно поэтому, какие бы ни приходили идеологии на смену коммунистической, все равно Павка будет являть собой образец бескорыстия и чистоты. Главный ведь бич сегодня какой? Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги! Мне кажется, это угрожает уже цивилизации. — По вашему, в нынешних прагматичных условиях такой Корчагин возможен? — Для этого государство должно быть другим и заниматься иными вещами... Островский, между прочим, будто предвидел вопрос: что будет с романом и его героем? В нашей картине в самом конце просветленный Корчагин выходит и говорит: «Если вам когда-нибудь скажут, что Павка Корчагин сложил оружие или умер, — не верьте. Это бред, брехня». Я за полвека сыграл самые разные роли. Некоторым, полагаю, суждена долгая жизнь, остальные уйдут — ветром времени сдует, но как бы доморощенные демократы не зачеркивали и не оплевывали советское время, Павка останется обязательно. «БОНДАРЧУКА, НЕ СДЕРЖАВШЕГО СЛОВА, Я ГРУБО ПОСЛАЛ» — Все-таки он — символ некой национальной идеи, а кто же ему пришел на смену?
— Сегодня выразитель национальной идеи — и российской, и украинской! — торгаш, бизнесмен, и мне это сознавать больно. Я вижу, на какое место общество сдвинуло великую русскую культуру, которая для многих поколений служила нравственным ориентиром, несла людям церковные заповеди, вдохновляла примером великих художников и их поиском смысла жизни. Возьмите томик Толстого, откройте на страницах, посвященных князю Андрею. Вспомните, как перед Аустерлицем князь говорит: «Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими... Я ведь не виноват, что одного этого хочу, для одного этого живу. Да, для одного этого!». Дальше страшная мысль: «Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди... я всех их отдам за минуту славы, торжества над людьми»... Как бы со всего размаха крепкой палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову... «Что это? Я падаю! У меня ноги подкашиваются», — подумал он и упал на спину. И через мгновение: «Как же я не видел прежде этого неба?». Вот первая остановка — 1805 год, а следующая — год 1812-й, Бородино. Накануне Бородинского сражения он искал Анатоля Курагина, чтобы покончить с ним навсегда, и вот после боя, в лазарете князь Андрей слышит рыдания рядом лежащего человека, но не может никак разглядеть, кто это. Только когда хирург отошел в сторону, он увидел заплаканное лицо соперника, которому в сапоге с запекшейся кровью поднесли отпиленную ногу с белым мясом. «Анатоль, — пишет Толстой, — зарыдал, как женщина», и именно в этот момент князь Андрей почувствовал божескую любовь, посетившую его, и... простил Курагина. «Человеческая любовь, — продолжает Лев Николаевич, — может перерасти в ненависть, божеская — никогда»: это высшее, чего достиг в своем поступательном движении Андрей Болконский. Ну и финальный аккорд: «Божеская любовь значила, что он уже отдаляется от всего живого, уходит из жизни»... Я записал недавно на диск монологи князя Андрея, вычленив их из романа, — шесть часов чистого времени... — Получили небось удовольствие? — Необыкновенное, фантастическое! Это даже нельзя назвать удовольствием — я плакал навзрыд, останавливался, не в силах продолжать запись. Что-то невозможное — начиная с возвращения князя Андрея домой во время родов маленькой княжны. «Я вас всех любила и никому дурного не делала, что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?» — говорило ее прелестное жалкое мертвое лицо... И князь Андрей почувствовал, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть». У гроба старик Болконский опять прочел: «Ах, что вы со мной сделали, люди?» — и отвернулся. Я не знаю второго такого писателя в мире, не знаю! — Кажется, вы до сих пор сожалеете, что в фильме Бондарчука «Война и мир» сыграли не князя Андрея, а Анатоля Курагина... —История получилась занятная. Вообще-то, на киностудии Довженко я снимался немного, но она подарила мне потрясающие знакомства. Например, с Владимиром Михайловичем Петровым, который снял «Петра I» и «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой, где грандиозно играют и другие мхатовские корифеи. Недавно этот фильм вновь показали, а я сидел и думал: «Боже, какие актеры тогда были! Мы уже по сравнению с ними этажом ниже, а что будет завтра?». Здесь же, среди довженковцев, я увидел вашего великого Амвросия Бучму — он заходил к своему приемному сыну, который был у нас на картине вторым режиссером. Тогда-то я подружился с Бондарчуком. Мы с ним в соседних павильонах снимались: я в «Корчагине», а он — в фильме «Иван Франко», выходили вдвоем покурить, и когда Сергей Федорович запустился с «Войной и миром», он меня вызвал и предложил пройти пробы на Анатоля. «Я понимаю, — ответил ему, — Толстого играть всегда в радость, но прошу тебя об одном: дай попробоваться на князя Андрея!». Это происходило в 65-66-м году, я уже не студентом был, а вполне взрослым (улыбается) мальчиком. Он согласился: «Обещаю, попробуешься, — о чем речь! — но сегодня костюм приготовлен для Анатоля». Через три дня звонит: «Никаких князей Андреев! Будешь играть Курагина — ты так вписался. Лучше я никого на эту роль не найду». — «Дядьку, — кажу, — знаєш, куди б ти пiшов? Ти не дотримуєш слова» — и грубо его послал. На этом мы и расстались, а роль Анатоля отдали Вадиму Медведеву из Ленинграда, который до того сыграл Евгения Онегина. Он, в общем-то, не очень, скажем так, Бондарчуку подходил: хрупкий, уже пожилой... Для Онегина это еще так-сяк годилось, а для Анатоля нет, но вариантов, видимо, не было. Я обо всем узнал из прессы... Прошел год, и к нам в театр на спектакль «Конармия» по Маяковскому и Бабелю пожаловали члены Комитета по Ленинским премиям — смотреть постановку на предмет награждения. Усадили их всех в первом ряду, в зале темно... Я — Маяковский, выхожу к рампе и читаю: Время — вещь необычайно длинная, — Были времена — прошли былинные. Ни былин, ни эпосов... В этот момент кто-то потянул меня за штаны. Взбрыкнул я ногой, будто отгоняя назойливую муху, и продолжил: Телеграммой лети, строфа! Воспаленной губой припади и попей Из реки по имени — «Факт». Чувствую, опять дергают. Глянул, а это Бондарчук — он в Комитете был. В антракте приходит ко мне в гримуборную: «Вася, в роли Анатоля Вадим не годится. Я год на него убил — все придется переснимать. Давай поработаем!». В сценарии между тем не было самого главного для меня эпизода, когда Анатолю после Бородинского сражения отрезают в лазарете ногу. Тут уж, как старый лис, я стал торговаться: «Если, Сергей Федорович, сцену с ногой включишь, тогда по рукам, а нет — извини!». Он сразу же согласился: «Включу, все включу, что захочешь» — и не прогадал — на мой взгляд, это лучшая сцена в картине. «ДЛЯ МЕНЯ РОССИЙСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ — ПУШКИН: ОН НАШЕ ВСЕ» — Вы, интересно, видели недавно западную киноверсию «Войны и мира»? Как вам? — Хорошо, что кому-то хитрому пришло в голову тут же вдогонку пустить нашу ленту. У меня после этого телефон разрывался — сколько людей позвонили! Слава Тихонов был на седьмом небе от счастья: «Господи, будто второй раз родился». Я, кстати, понял: ни к чему нам снимать их сюжеты, а им не стоит лезть в наши. Каждый пускай занимается своим делом — тогда есть надежда, что искусство, в том числе кинематограф, не выродится в это страшное время, когда польза становится главным в жизни, а выгода сметает родственные чувства и уничтожает национальные особенности. — Знаю, что вы в Бога не верите, но на столе у вас неизменно лежит «Война и мир». Вы до сих пор считаете ее своей Библией? — Безусловно, и лучшие работы мои были именно по Толстому, а что же касается, верю я в Бога — не верю... Знаете, когда у Александра Сергеевича спросили, верит ли он, ответил поэт блистательным стихотворением: Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, и память, и любовь в пучины бесконечны, — Клянусь! давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений, Где мысль одна летит в небесной чистоте... Но тщетно предаюсь обманчивой мечте; Мой ум упорствует, надежду презирает... Ничтожество меня за гробом ожидает... Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь! Мне страшно... И на жизнь гляжу печален вновь И долго жить хочу, чтоб долго образ милый Таился и пылал в душе моей унылой. При этом, однако, в другом его стихотворении «Молитва» говорится: Владыко дней моих! Дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи. Это тоже Пушкин... — Сейчас все ищут и никак не могут найти национальную идею, а вот вы, судя по вашим высказываниям, свой поиск уже завершили... — Для меня российская национальная идея — Пушкин: он наше все! Недаром же кто-то мудрый заметил: «Когда в России все хорошо, Александр Сергеевич — наш флаг, а когда начинаются беды, он превращается в фундамент и якорь государства». — Поэтому, с присущей вам откровенностью, вы где-то сказали, что Пушкин в исполнении Безрукова — полное дерьмо? — Этим же словом я оценил еще одну Сережину роль — Есенина. Пушкин, сыгранный им в Театре Ермоловой, — замечательная работа, а то, что он потом сотворил в фильмах о Пушкине, и особенно о Есенине, пусть будет на его совести. Хотя виноват не столько Безруков, сколько те, кто пишет такие сценарии. — Будучи ценителем и знатоком великой русской литературы, как вы считаете, Гарри Поттер — не преднамеренное оболванивание наших детей? — Дмитрий, не портьте вечер, не нарушайте ход нашей полуинтеллигентной (смеется) беседы! Я вас прошу!
«ДВОРНИК-АЗЕРБАЙДЖАНЕЦ ПОЛОСНУЛ ЖОРКУ ЮМАТОВА ПО ШЕЕ НОЖОМ, А
ТОТ СХВАТИЛ ЗАРЯЖЕННУЮ ДВУСТВОЛКУ И ВСАДИЛ В НЕГО ОБА ПАТРОНА»
— Между прочим, впервые эта мысль прозвучала у Николая Михайловича Карамзина в «Истории государства Российского» — эвон она откуда идет! Когда Кириллов четко определил, что мой Иван Варавва именно эту часть офицерства российского призван высветить, я взялся за роль. Это в образе генерала прослеживается: в не очень, так скажем, мрачном взгляде на жизнь, в каких-то все-таки светлых тонах... — Вы мне признались, что в свое время Георгий Юматов вычеркнул вас из списка друзей, однако по фильму «Офицеры» этого не скажешь... — После «Павки» мы подружились. Жора нетрафаретный был человек, мальчишкой воевал — юнгой служил на линкоре. Он мне рассказывал, как они подошли к месту, где Дунай впадает в Черное море (там какая-то немецкая крепость стояла), развернули главный калибр и как шарахнули!.. Герасимов Жорку очень любил — тот на его курсе учился, хотя Юматов даже не нуждался в особой актерской школе: такой он был натуральный и органичный. Знаете, ни с ребенком, ни с кошкой или собакой актеру соревноваться нельзя. Точнее, это бессмысленно — они все равно тебя переиграют. Никогда взрослый не сможет все позабыть и жить, что называется, только первым слоем, так, как это делают дети и животные, но если кому-то дано к ним приблизиться — это великое достоинство актера. — Как же получилось, что, будучи уже в достаточно преклонном возрасте, Юматов убил человека?
— (Вздыхает). Произошло несчастье, трагедия. У Жоры была замечательная охотничья собака — албанская сучка... Как же ее звали? Фрося, по-моему... Она умерла в День Победы, а поскольку Музы — жены Юматова не было дома, он позвал дворника-азербайджанца: мол, помоги отнести и на задворках захоронить. Когда псину уже закопали, предложил: «Пойдем помянем!»... Поднялись они в квартиру, выпили... Узнав, что Юматов фронтовик, дворник сказал: «Эх, не на той стороне воевал — сейчас бы холодное немецкое пиво пили». Это в День Победы! Понятно, Георгий ему врезал, тот достал нож... Слава Богу, нам удалось потом доказать, что он успел полоснуть Жорку этим ножом по шее, а Юматов же был охотник, и в углу у него стояла заряженная двустволка. Он в порыве гнева ее схватил и оба патрона в азербайджанца всадил. Да!.. После чего позвонил в милицию и вызвал наряд... — Такой блестящий актер — и вдруг оказался на нарах. Не рассказывал вам, что с ним было в тюрьме? — Нет, он не любил это вспоминать. Мы, друзья, предпринимали все возможное и невозможное, чтобы его освободить. В результате таки убедили следствие, что действовал Жорка в рамках необходимой самообороны, но, освободившись, он прожил всего три года. — Надломился... — Что вы хотите — это была чудовищная для него ситуация. Помню, когда я лежал в больнице (каждый год на пять дней отдаю себя в руки врачей), ко мне подошла медсестра: «Василий Семенович, вас просил подняться к нему Георгий Александрович — он здесь же, но на другом этаже». Жоре сделали операцию, и это немного продлило его жизнь. Он же курил как проклятый — с утра до вечера... ...Уже много лет нет с нами Жоры Юматова, Валеры Дружникова, Володи Рогового и Михаила Кириллова, но картина продолжает работать, ее часто крутят на всех телеканалах. Приятно, что «Офицеров» смотрят не только люди среднего и старшего возраста, но и молодежь — это, поверьте мне, дорогого стоит. «МЕНЯ О СНОСЕ ПАМЯТНИКА ДЗЕРЖИНСКОМУ НИКТО НЕ СПРОСИЛ» — Время от времени по телевизору можно также увидеть фильмы «Петровка, 38» и «Огарева, 6», где вы — сыщик Костенко, раскрывающий громкие преступления. Интересно было над этой ролью работать?
— Так ведь материал был хороший! Вообще-то, я не в восторге от детективов — как правило, с недоверием к ним отношусь, — но это добротная литература. Профессионал Юлиан Семенов написал качественную, на совесть сработанную трилогию — сегодняшние «страшилки» ни в какое сравнение с ней не идут... — Тем более женские... — Ну конечно! — Вас после этих картин особенно зауважали представители КГБ и МВД, вы с ними очень дружили, а правда, что вы были против сноса памятника Дзержинскому в Москве? — Меня об этом, знаете ли, никто не спросил — другое дело, как я реагировал на вещи, творившиеся тогда без одобрения общественности, народа. Что же касается дружбы, как вы удачно выразились, с КГБ, так лауреатом премии Комитета госбезопасности я стал после фильма, где сыграл Дзержинского, а «Петровка, 38» и «Огарева, 6» принесли мне премию МВД. ...Если памятники, независимо от того, кому они установлены, считать частью истории государства Российского, то подчищать какие-то ее неприятные страницы — решение далеко не самое мудрое. Уроки надо из них извлекать, выводы делать! Вот скажите, почему в Лондоне монумент самому кровавому диктатору Кромвелю стоит до сих пор и его не трогают? — Там вообще людоеды в бронзе неприкасаемы...
— Именно, причем англичане не свергают их с пьедесталов, потому что знают: это напоминание, знак истории. Мы же опять, я убежден, лопухнулись... Надо ли, вот ответьте, отбрасывать все советское? Мудро ли это? В те времена были ведь потрясающие вещи... — ...особенно в искусстве... — Не только! А бесплатное образование? Если бы не оно, Васыль Лановой до сих пор пас бы коров в Стрымбе и две сестры мои не окончили бы институты. Об этом наши демократы почему-то всегда забывают, и журналисты их в диком беспамятстве охотно поддерживают. Кто нам мешает прямо сказать о достижениях и потерях, как это делают англичане, ну сколько же будем играть-то? Лужков, кстати, поддержал возвращение памятника Дзержинскому на прежнее место — это факт. Потом, правда, на него надавили, а следующим, кого в 93-м году сбросить намеревались, был, чтобы вы знали, Маяковский. — Да вы что?! Гениальный поэт... — И все-таки это так. Мгновенно среди нас, почитателей его поэзии, разнеслась весть, что в день столетия классика молодые ребята будут громить его дом на Таганке... Тут же мы обзвонили актеров-чтецов, и вечером все, включая нашего старейшину Якова Михайловича Смоленского, собрались в Музее Маяковского. Нас было человек 20, а тех, кто приехали, чтобы забросать все камнями, разрушить и разорить, набралось полсотни... Они, не задумываясь, сбросили бы поэта с «парохода современности», но мы предложили: «Ребята, а давайте, почитаем Маяковского — вы и мы по очереди». — «Давайте!». Каждый из них начинал декламировать «Стихи о советском паспорте» — больше никто ни строчки не знал. — Спасибо, хоть в школе выучили... — Мы били их Маяковским!.. — ...ну, там есть чем бить...
— Я читал четвертую главу из поэмы «Про это», его ранние гениальнейшие стихи «Я сразу смазал карту будня» и так далее. Там такие поэтические перлы, такой трагизм — это вершины русской литературы! Неужто Цветаева — такая балда, что считала бездарного революционного глашатая великим русским поэтом, неужели слепы были другие сведущие в литературе люди? Этим ниспровергателям, которые только одно стихотворение знали, стало стыдно, и втихаря они ретировались, поэтому я считаю, что мы Владимира Владимировича спасли. — Вы заговорили о чтецах, и я вспомнил, как еще ребенком (это был конец 70-х) смотрел по телевизору 20-серийный документальный фильм Романа Кармена «Великая Отечественная», который вы настолько блестяще озвучили, что получили за эту работу Ленинскую премию... — Так точно! — В советское время ею отмечали лишь избранных... — Естественно, коль это была высшая премия государства. — За свою чтецкую карьеру вы прочитали вслух десятки томов лучших российских прозаиков и поэтов, но нынче стихи и проза стадионы не собирают и многих уже не волнуют. Как вы сами однажды сказали, «вместо того, чтобы читать, молодые люди сейчас считают». Как по-вашему, в современных России и Украине кому-то еще нужно чтение стихов вслух? — Всенепременнейше! Поэзия — это величайшая ценность любой нации, сконцентрированные добро и красота, самый короткий путь к сердцу. Неужто мы так опустили культуру, так очерствели, что этого не понимаем, а разве наши предки дураками и идиотами были? Почему Александр Сергеевич — умнейший человек, так ценил поэзию? А Языков? А Лермонтов? Недавно я был на юбилее одной нашей замечательной писательницы, и она призналась: «Когда мне невмоготу, я обращаюсь к поэзии — она меня очищает». Те, кто не понимают этого, так же обделены, как и бедолаги, не способные воспринимать музыку. Мне от души их жаль... — По существу, такие люди — калеки... — Конечно! Для меня музыка: и классика, и народная (тут, наверное, украинские корни сказались) — это кислород. Я очень люблю Вивальди, и, когда начал сниматься в «Офицерах», мне помогали настроиться его потрясающие скрипичные концерты «Времена года». Там «Осень» — яркая бронза, первая изморозь... «Вот, — понял я, — где Иван Варавва!». Потом, если помните, «Зима» — уходящая, задумчивая. «А вот это, — подумал, — ему уже не подходит». Василий Лановой. Есть такая профессия...
— Я, если честно, не очень-то знаю (с улыбкой), как после слов этих себя вести. Пожалуй, попью воды. — Режиссеры эксплуатировали ваш романтический образ нещадно? — И не только в кино, но и в театре: роли принца Калафа, Цезаря, Дон Жуана, при всей гениальности драматургического материала, предполагают тот же язык. Анализируя свои внешние данные, я потому и напрашивался то на характерную роль, то во вредители или предатели — всячески старался от прирастающей маски уйти, и в театре со временем добился права играть водевили: это стало самым большим моим завоеванием. — Вы вот цитировали Пушкина, а я позволю себе процитировать вашего коллегу по вахтанговской сцене — народного артиста СССР, гениального Николая Олимпиевича Гриценко, — который посвятил вам шутливый экспромт: Семен Михайлович Буденный... Василь Семеныч Лановой... Один рожден для жизни конной, Другой для жизни половой... Что он имел в виду? — Это стихотворение родилось после того, как Рубен Николаевич Симонов сказал: «Николай, мы уже 10 спектаклей сыграли, а вы все один и тот же текст произносите. В «Турандот» можно импровизировать — ну придумайте же хоть что-нибудь!». Гриценко хмыкнул: «Не мое это дело», а Юля Борисова вообще запаниковала: «Ой, импровизации я боюсь».
И вот следующий спектакль. По замыслу режиссера сначала мы все выстраиваемся — идет представление действующих лиц и исполнителей. Юля почувствовала, что Гриценко как-то неестественно напряжен, и шепчет: «Сейчас что-нибудь ляпнет». Когда он объявил: «Роль принцессы Турандот исполняет Юлия Борисова. Под этой масочкой (она в маске была) скрывается депутат Верховного Совета РСФСР», — у нее вырвался вздох облегчения: «Так, пронесло... Ну, Вася, держись!». Гриценко между тем продолжает: «Роль Калафа исполняет Лановой Вася, про которого один поэт сочинил...» — и выдает это четверостишие. Сидевший в зале Рубен Николаевич сделал так (рычит): «А-а-а!». Мы еще сходили со сцены, а он уже встречал Гриценко, сверкая очами: «Я запрещаю вам импровизировать! С ума сошел: Лановой — половой, обалдел!». — Имидж героя-любовника в жизни преследовал вас по пятам? — Дмитрий, поверьте, по этой части я никогда особенно не свирепствовал. — Говорят тем не менее, что на слово «секс» у вас вообще табу... — Да не на секс — на другое. Ну вы представьте: пожаловали на мой юбилей несколько корреспондентов. Времени было в обрез, я отвел им по пять минут... Первой вошла 20-летняя девочка и с порога спросила: «Сколько у вас всего было женщин?». — «Вон отсюда! — не утерпел. — И чтобы больше я вас не видел». Не знаю даже, как это охарактеризовать... Неуважением, очевидно, к своей профессии... Сложности пишущей братии я понимаю — как говорил известный в ваших кругах деятель: «Для журналистов есть две службы — государева и на какого-нибудь богатенького, и лишь в редких случаях они позволяют себе иметь свое мнение». Так что я вполне вхожу в ваше положение — все-таки и сам учился на журналиста... Поэтому и сбежал, кстати... — На самом деле, журналистика прекрасна и легка — просто попадаются в ней случайные люди... — Можно и так сказать (соглашается): прекрасна и легка, словно песня! «ТАНЕЧКА САМОЙЛОВА ВСЕГДА БЫЛА НЕ СОВСЕМ ЗДОРОВОЙ И АДЕКВАТНОЙ» — Несколько лет назад я брал интервью у вашей сокурсницы и первой супруги Татьяны Самойловой — позволю себе ее процитировать. «Моей самой большой любовью, — утверждает она,— был Василий Лановой. С Васей был первый поцелуй, в первую ночь мы лишили друг друга невинности. Когда надумали расписаться, встретились около Боткинской больницы и отдали паспорта на регистрацию. Будущему мужу я купила в подарок на свадьбу трусы, он мне майку». У вас действительно была страстная, испепеляющая любовь?
— Чего только не присочинит актер красного словца ради! Наша профессия обязывает додумывать, добавлять, округлять... — Так что же, трусов и майки не было? — Да ну... — И насчет невинности тоже неправда? — Танечка всегда была не совсем здоровой и адекватной — надо это понимать и на какие-то вещи смотреть снисходительно... Я много раз говорил ей: «Прошу тебя, не будь ты для этих журналюг такой сладкой добычей». Да, да! Надо ее пожалеть... — Не знаю, насколько это правда, но она со слезами на глазах вспоминала, что была беременна двойней и невзирая на все ваши возражения ей пришлось сделать подпольный аборт... — (С досадой). Умоляю, не будем... Мне иногда чисто по-человечески Таню жаль, когда ее бросает в какие-то крайности, поэтому обсуждать это я не люблю и не стану. — Каково, интересно, вам было играть с ней в «Анне Карениной»? Вы — Вронский, она — Анна: прошлое вам не мешало? — Скорее, даже помогало — мне легче было разобраться в отношениях героев Льва Николаевича сквозь призму нашей судьбы. У Анны Карениной есть преимущество — она гениально умела любить, а Вронский любовником был рядовым: красивым, но достаточно прохладным, все на свете анализирующим. Тем не менее именно столкновение таланта любить, которым наделена Анна, с заурядным по этой части Вронским высекало между ними необходимую искру, а пережитое мной и Татьяной в реальности придавало этой ситуации пикантности. Снимая фильм, Александр Зархи хорошо и подробно разбирал подоплеку каждой сцены. — Играя с Самойловой, вы прибегали к каким-то испытанным актерским приемам или просто отключались, забывали все, что между вами было?
— Лицедей никогда ничего не забывает, а если это случается, ему надо лечиться. Некоторые еще говорят: «Я так вошел в образ, что с трудом вышел обратно», — им тоже пора в клинику. Творчество дает радость, и когда ты больше всего страдаешь, рыдаешь и плачешь, это самые счастливые для настоящего актера мгновения. — Встречаясь сегодня с Татьяной Самойловой на каких-то мероприятиях, вы раскланиваетесь, общаетесь? — Дмитрий, мы же интеллигентные люди, и не далее как пару недель назад виделись в Доме кино... ...Окончив работу над «Анной Карениной», мы повезли картину в Японию — там закупили ее на корню. Вообще, как это ни удивительно, больше всего японцы ценят Толстого и Горького. Приехав туда, я был поражен количеством сувениров по мотивам произведений графа Толстого: подтяжки имени Вронского, разные женские причиндалы а-ля Самойлова... Для нас это было немножко смешно, но что поделаешь — Запад мгновенно все переводит в деньгу. Втроем (Таня, Зархи и я) мы выходили на сцену, нас представляли публике... Неожиданно возникла проблема. Оказалось, что переводчик-японец никак не может выговорить фамилию Зархи: у них в языке «х» после «р» не произносится, поэтому делал он это так (фальцетом): «Режиссер Александр За-а-хри!». Сразу же после премьеры Александр Григорьевич его отругал: мол, такой-сякой, даже мою фамилию выучить лень, а тот не смог объяснить, что это биологический изъян структуры японского рта. На следующий день в другом городе Зархи заранее начал бурчать: «Только пусть попробует мою фамилию переврать!». Переводчик вышел бледный, на трясущихся ногах, долго примеривался и, наконец, объявил: «Режиссер... Выдающийся режиссер советского кинематографа... За-а-хри!». Я хохотал навзрыд, а Зархи повернулся и вышел. Мы побывали в 15 городах, и везде это повторялось с небольшими вариациями. «ДЕНЬГИ НА СЪЕМКИ СПЕКТАКЛЯ МНЕ ДАЛИ СОЛНЦЕВСКИЕ» — С кем из партнерш (разумеется, кроме Ирины Купченко, которая стала вашей третьей женой) вам было особенно приятно играть? — Здесь на киностудии Довженко мы снимали фильм «Анна и Командор» с Алисой Фрейндлих и Иннокентием Смоктуновским... Собрал нас троих режиссер Женя Хринюк, а утверждал актеров на роли некий министр — местный аналог председателя Комитета по кинематографии СССР. Он, как рассказывал Женя, посмотрел пробы Фрейндлих и заявил: «Ну шо це таке? Шо ви за дiвку знайшли: нi спереду, нi ззаду. Мiняй актрису, бо не пiдпишу!». Слава Богу, Фрейндлих утвердили и без него, а когда ему показывали картину, он вытирал все, что можно, и приговаривал: «Який же я був дурний — таку гарну жiнку ледь не зарiзав». Это действительно замечательная работа Алисы Бруновны, и партнерша она превосходная. — Советские женщины сходили по вас с ума — по слухам, когда вы отдыхали в Сочи, дамы за очень большие деньги раскупали на пляже места, лишь бы полежать с вами рядом... — Да ну (смеется) — больше слушайте журналюг... Лучше я настоящий, невыдуманный случай вам расскажу. Для съемок фильма «Алые паруса» команда баркентины «Альфа» получила в Одессе метров 500 или 600 пионерского шелка (он шел на галстуки), после чего парусник направился в Ялту. В Севастополе ребят я догнал и продолжил путь с ними, а в это время в ялтинском санатории «Актер» отдыхала моя жена (вторая, актриса Тамара Зяблова, вскоре погибшая в автокатастрофе. — Д. Г.). Паруса мы должны были надеть в Коктебеле, но я предложил капитану Дворкину: «Давайте удивим отдыхающих в Ялте, а заодно новые паруса опробуем», и вот где-то в районе Фороса мы их надели, подняли... Красота была невероятная! Видели бы вы Ялту, когда мы появились в ее створе, — город стал похож на растревоженный муравейник. Люди забегали, запрыгали, много визга вокруг было... Когда я сошел на берег у санатория «Актер», жена сказала: «Вы разбудили Ялту». Это действительно непередаваемо здорово, и я думаю, время от времени всем женщинам такие паруса нужны. «Алые паруса» — дивная повесть Александра Грина, на мой взгляд, не до конца раскрытая режиссером Птушко. Он ее снял как сказку, а можно было как притчу, и тогда был бы фильм не для детей, а для взрослых. «Если душа человека жаждет чуда, — говорит в конце мой герой Артур Грей, — сделай его. Новая душа будет у него и новая — у тебя». — Вы так и не ответили, в чем всеобщая женская любовь к вам проявлялась? — Повторю еще раз: по этой части я не свирепствовал, кроме того, моим учителем в самодеятельности был замечательный режиссер «Ленкома» Сергей Львович Штейн (одновременно он вел студию). Когда вышла моя первая картина «Аттестат зрелости», Штейн был несказанно рад (действительно, успех она имела бешеный), но потом, надо полагать, заметив у 18-летнего юноши настораживающие симптомы, он пригласил меня к себе домой и сказал: «Вася, я потрясен, потрясен!». — «Что случилось, Сергей Львович?». — «Я считал тебя умным, а ты дураком оказался. Ты что, всерьез считаешь себя таким, как о тебе говорят? Господь с тобой!». — Холодный душ! — Скорее, холодное мордобитие — после этого я ходил, как ошпаренный кипятком. Его профилактика подействовала потрясающе — это было очень вовремя и остудило меня на всю жизнь. — Любопытно, а как относились к вашим первым шагам в кино вахтанговские мэтры и корифеи: снисходительно, ревниво? — Доброжелательно. Помню, после «Павки Корчагина» я снимался в Одессе, и там ко мне подошел Романов — был такой замечательный актер в киевской Русской драме. «Молодой человек, — он сказал (мне тогда был 21 год), — смотрел я ваш фильм. Не знаю, что произойдет с вами дальше, но я надеюсь... Пойдемте, выпьем». В конце жизни он переехал в Москву и начал играть с Любовью Петровной Орловой спектакль «Милый лжец». Тут уже я подошел к нему после премьеры и сообщил: «Вроде получается потихоньку, так что вы зря тогда волновались...». Представляете, вот уже 15 лет я играю «Милого лжеца» с моей великолепной партнершей Юлией Борисовой. Будете в Москве — приходите: не пожалеете. — Правда ли, что однажды, посмотрев этот спектакль, бандиты дали вам деньги? — Слушайте, все-то вы про меня знаете... Не бандиты, а скажем так, авторитетные люди. Нам с Юлей очень нравится замечательная пьеса Килти, и мне так хотелось, чтобы это было снято, но когда я заикнулся об этом Ульянову, он отрезал: «Денег нет!». Это на меня так подействовало... Я прямо вскипел и дал себе слово: «Достану сам!». Вскоре на каком-то приеме мне сказали: «Видите, этот мужчина — из солнцевских», и я подошел к нему: «Можно вас пригласить на спектакль?». Он удивился... — ...в театр его никто еще не приглашал... — ...и спрашивает: «Зачем?». — «Хочу, — отвечаю, — чтобы вы увидели великую русскую актрису Борисову. Я, кстати, с ней тоже играю — просто придите и посмотрите». — «Зачем?». Пришлось открыть карты: «Мечтаю этот спектакль снять, чтобы с нашим уходом он не пропал». — «Зачем?»... — Нет, он уточнил: «Когда?», а уже после того, как побывал в Театре Вахтангова, спросил: «Сколько?». — «На все про все 10 тысяч долларов необходимо. Всего-навсего». Шел между тем 95-й или 96-й год — жуткие времена были, но он кивнул: «Нет вопросов!». Договорились, а через неделю ночью раздался звонок: «У поворота на Внуково встретимся». Подъехал, два амбала меня ощупали, он из машины мне протянул деньги, и мы наш спектакль сняли. — Потрясающе! — Ну что вы (улыбается) — грандиозно! «ЕСЛИ БЫ МИША УЛЬЯНОВ НЕ ГНУЛ ПОЗВОНОЧНИК, ВЕЛИКИМ АКТЕРОМ ОСТАЛСЯ БЫ НА ВЕКА» — Вы, Василий Семенович, в потрясающей форме: вам ни за что не дашь вашего возраста, а это правда, что в 70 лет вы делали на сцене обратное сальто?
— Почему в 70 — и в 74 с половиной: сейчас мне именно столько. Я по-прежнему играю Фредерика Леметра и, пролетая через всю сцену на люстре, делаю заднее сальто. Для этого надо родителей выбирать приличных со здоровой основой. — Раз! — Ежедневно минут 25-30 делать зарядку. — Два! — Не курить. — Три. А пропустить рюмку-другую себе позволяете? — Если ты истинный интеллигент, на какой-то полунорме остановишься обязательно — это вещи вполне сочетаемые. Без спиртного актеру трудно: после больших нагрузок обязательно надо выпить, разрядиться. — Процитирую, с вашего позволения, Василия Семеновича Ланового. «Сегодня в погоне за популярностью некоторые артисты готовы снимать трусы и демонстрировать их содержимое». Вы и сейчас так думаете? — Я так сказал, потому что больно было видеть театр, особенно в начале 90-х, когда действительно приходилось выживать любой ценой, но ведь не все наши коллеги на это пошли. Малый, например, удержался, не изменил русской классике, хорошему вкусу, а вот то, что происходило в других хороших театрах, в том числе в нашем, меня удручало. «Что ты делаешь?» — говорили мы Мише Ульянову, художественному руководителю, но у него был один ответ: «Надо выживать». Кто же спорит — надо, но нельзя же при этом терять лицо! — Вахтанговский театр свое лицо потерял? — На мой взгляд, лишился он очень многого. В последние годы Михаил Александрович сильно болел, и как-то ни у кого из нас рука не поднималась... Продолжалось это довольно долго, а решал все-таки он... Когда на худсовете мы поочередно высказывались, что и это нельзя, и это, и то, Ульянов вроде бы соглашался, а потом на него действовали другие силы, и он допускал аморальные вещи. Ну, например, Максиму Суханову в Театре Вахтангова, где он играет, позволил открыть буфет и зарабатывать на своих партнерах. У этого актера есть восемь-десять таких буфетов в других театрах, но когда это намечалось у нас, все сказали: «Миша, такого просто не может быть, наши старики перевернутся в гробу». — «Да, этого делать нельзя», — кивнул Михаил Александрович... — ...и разрешил...
— Мы уехали в отпуск, а когда вернулись, нас поставили перед фактом. Ульянов не виноват — он был уже неадекватен, поэтому, естественно, театр нес потери и в выборе драматургии, и в подборе приглашаемых режиссеров, и в каких-то вещах вкусовых... — Слышал, из-за того, что Ульянов не давал вам какие-то роли, вы сильно конфликтовали? — Он отказал мне только в одной — на свое 70-летие я хотел сыграть «Перед заходом солнца». Просил его так, как больше никогда не просил (слава Богу, всегда находил понимание), но он... отказал. — Почему? — «Ты слишком молод для этой роли», — сказал, а ведь герою пьесы Матиусу Клаузену 60. (С горечью). Эх... Ну да ладно!.. — В чем же причина такого к вам отношения — ревность какая-то, что ли? — Нет, нет и нет! Миша, повторяю, был уже болен, и в этот период к нему нельзя было предъявлять те же требования, что и раньше, когда он был здоров. Сейчас вот, буквально на днях, я должен записывать о Михаиле Александровиче воспоминания. Вместе мы прожили 50 лет, играли потрясающие спектакли... Это был великий русский актер, а если бы еще он не придавал такого значения власти, если бы сохранил спину в том виде, в каком привез из Тары, где родился, великим остался бы на века. Увы, о последних изгибах его позвоночника (он уже не отдавал себе в этом отчета) можно лишь сожалеть. Вообще, если заметили, часто мы оцениваем людей иначе после того, как их потеряем. Проходит какая-то горячка в отношениях — неизбежная, когда имеешь дело с живым, а потом ты отходишь и понимаешь: какими-то вещами он сделал хуже только себе. Наверное, идеально чистым в наше жесточайшее время оставаться трудно, поэтому я, безусловно, найду в адрес Михаила Александровича хорошие, добрые слова, но куда легче мне их говорить об Артуре Эйзене — замечательном басе Большого театра, долго работавшем также в ансамбле Александрова. Сегодня утром мне вся в слезах позвонила его дочка Алена: «Вася, папа умер». С Артюшей мы были дружны, с младых ногтей вместе охотились. Чистейший, хрустальной воды человек, уникальный творец, он никому не дал повода усомниться в подлинных качествах своей души, нигде, ни разу не позволил себе компромисса с совестью. Думая о нем целый день, я вспомнил это стихотворение: И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть И равнодушная природа Красою вечною сиять... «РАНЬШЕ ПОСЛЕ ТАКИХ, КАК У МИХАЛКОВА-КОНЧАЛОВСКОГО ОТКРОВЕНИЙ, СТАНОВИЛИСЬ РУКОНЕПОДАВАЕМЫМИ» — Вы заговорили о том, чего многим сейчас не хватает: о человеческом достоинстве, а ведь оно у вас всюду — в осанке, в глазах, в мимике. Знаю, что вы очень не любите разговоров о женщинах, а вот как отнеслись к книге Андрона Михалкова-Кончаловского «Возвышающий обман», где он описал некоторые свои романы, в том числе с вашей женой Ириной Купченко?
— Раньше после таких откровений люди просто-напросто становились руконеподаваемыми. — Какое хорошее слово! Автора после выхода этой книги в свет вы встречали? — Да. — Руку ему так и не подали? — Нет. Он, к слову сказать, пригласил сниматься. «Давай тебе имидж сделаем, — предложил, — сыграй Берию». — «Вот тебе (скрутив дулю), — ответил я, — я своей репутацией дорожу». Я ведь и от сериалов отказываюсь, потому что в сценариях у меня была великая литература, а тут... — ...не великая и даже не литература... — Мне проще: за любую роль не хватаюсь, потому что есть классическая поэзия. Читать ее могу часов 20 подряд, по «Войне и миру» хожу, как по родному дому, и студентам своим настоятельно это рекомендую. Я ведь преподаю в Театральном институте имени Щукина при Театре Вахтангова — кафедру художественного слова и сценречи веду. В необузданные 90-е стали к нам приходить высокие, красивые, накачанные мальчишки и девчонки — дивный материал, блеск с точки зрения внешности. Я спрашивал их: «Ребята, а вы «Войну и мир», «Анну Каренину» читали?». — «Да!». — «И что там?». — «Ну вот кто с кем и кто как — это помним». — «Давайте поступим так, — предложил. — На диплом отберите сами, что бы хотелось вам прочитать, но поскольку работаете вы со мной, моими являетесь учениками, не обессудьте, если я это забракую». — «Хорошо!». Видели бы вы, что эти ребята принесли в первый раз: самую скверную чушь в литературе, которая сегодня издается, пустельгу без содержания, без морали... Да и откуда взяться-то вкусу, если у нас уже, как в Америке: многотомный роман издают в виде дайджеста на 18 страницах. Один мой студент прихвастнул: «Я, как Сталин, — полтыщи страниц в день просматриваю». Но ведь не читает — просматривает! Одной дивчине я посоветовал: «Возьми Наташу Ростову. Первый выезд на бал — это же потрясающе!». Она озадаченно смотрит: «Я чего-то не помню», и тогда я начинаю... «31 декабря, накануне нового 1810 года был бал у екатерининского вельможи... Экипажи отъезжали и подъезжали все новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах, дамы в атласе и горностаях... Наташа танцевала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом и счастием... Князь Андрей любил танцевать. Едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него, вино ее прелести ударило ему в голову; он почувствовал себя ожившим и помолодевшим». «Хочу, — сказала она, — вином быть хочу!». После того как с ними так поработаешь, когда в замечательные глубины великой русской классики их окунешь, в следующем семестре студенты несут мне по 10 томов классики и так входят во вкус, что отбоя от них нет. «То-то же, — говорю, — запомните, пока я живой»... Сейчас вот на четвертом курсе у меня будут три работы по Толстому: княжна Марья с Наташей в Ярославле, смерть князя Андрея и роды Кити из «Анны Карениной». «РОМАН ВИКТЮК ВЕЛИКОЛЕПЕН В СВОЕМ ОГОРОДЕ, ТОЛЬКО ТАКИХ В ТЕАТР ВАХТАНГОВА ПУСКАТЬ НЕЛЬЗЯ» — Многие актеры признавались мне, что жить с актрисами невозможно, но вы, Василий Семенович, после того, как ваши браки с Татьяной Самойловой и Тамарой Зябловой принесли столько боли, не угомонились, а решили еще раз попытать счастья с блестящей, очень своеобразной актрисой Ириной Купченко. Признайтесь, никогда не жалели об этом?
— Нет, ни минуты! Во-первых, когда происходило сближение, мы уже стали взрослее, мудрее, а во-вторых, были в семейном деле не новичками (у Ирины Петровны это тоже не первый брак), поэтому многому знали цену и понимали необходимость компромиссов. Хотя, конечно, когда актер и актриса вместе — это непросто, и в первую очередь потому, что в каждом из нас сидит неизбывно: я главный! Дом становится продолжением театра, а ведь если ты не считаешь себя главным на сцене... — ...ты, значит, неважный актер... — Совершенно верно, и потом, кто о себе не думает лучше, чем он есть на самом деле? Разумеется, какие-то трения были вполне объяснимы, но появились два мальчика... — ...которых назвали в честь Пушкина и Есенина... — Да, Сашей и Сережей, и потом что-то все-таки с людьми происходит. Вот как князь Андрей размышлял после встречи в Ярославле с Наташей: «Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы жить во лжи?». Нет, нет! Ну что вы, нет... ...Знаете, с Артурчиком Эйзеном я разговаривал перед его смертью. Мой самолет в Киев вылетел в 22.40, а часов в семь вечера я ему позвонил. Он так грустно сказал: «На улицу ходил с Тамарой (это его жена), потому что совсем ноги отказывают». Как жалко его стало! Вот появляется порой щемящее чувство, когда, как к ребенку, начинаешь относиться к взрослому, и то же самое Тамара мне об Артурчике говорила: «Он обессилел, я не могу его с постели поднять, но все равно поднимаю — надо же двигаться». Не зря у нас вместо: «Я ее люблю» часто можно услышать: «Я ее жалею» — замечательное выражение! Это приходит, конечно, в определенном возрасте, когда жизнь во многом уже сделана, и если в это время начинаются какие-то бунты с одной или с другой стороны, они очень быстро стихают. Глупости все это! — Ирину Петровну Купченко выделяет какая-то нездешняя красота и загадочность, совершенно нетипичные для русского, советского кинематографа... — Она, между прочим, из Киева, хотя родилась в Вене. Отец ее летчиком был... — Ваша жена — красивая женщина, о вас уж не говорю... Вы ревновали друг друга, возникали на этой почве какие-то семейные скандалы? — К следующему юбилею я обещаю вам что-то вспомнить, чтобы было о чем писать. — В условиях, когда многие актеры перебегали из театра в театр и не могли удержаться и двух-трех лет в одной труппе, вы отработали на вахтанговских подмостках 51 год. Чем столь завидное постоянство вызвано? — Понимаете, наш театр был великим, могучим, правдивым и, представьте, свободным — именно поэтому на его сцене блистали прославленные мастера, в частности, моя учительница Цецилия Мансурова — легенда российской сцены... — Театр, вы сказали, был? Неужели все в прошлом и сейчас его нет? — Есть, но тот храм искусства был поистине грандиозным, поэтому тогда убегать из него было полным идиотством, глупостью и невежеством. Ничего лучше не было: МХАТ к этому времени уже поблек, Малый тоже позиции сдал... Я здесь полвека на такой высоте прожил! — Школа, традиции... — ...плюс потрясающие актеры. — Вы говорили о том, что Михаил Ульянов стал приглашать режиссеров, эстетика которых вахтанговцам не подходила... — Раньше они у нас были немыслимы... — Хм, а что за конфликт разгорелся у вас с Виктюком? — Да не было никакого конфликта! Мы хорошо друг к другу относимся, Роман очень талантлив и — такой, как есть! — великолепен в своем огороде, просто таких в Театр Вахтангова пускать нельзя. На этой почве у меня действительно были стычки, но не с Виктюком, а с Ульяновым — три года упорная шла борьба. — Любопытно, а по какой причине вы смертельно рассорились с Кобзоном, с которым, говорят, раньше были большими друзьями? — Да ну — глупости это все. Начнем с того, что друзьями мы никогда не были. Ни-ког-да, просто несколько десятилетий жили в параллельном пространстве: встречались на концертах, чьих-то днях рождения, юбилеях, — но ценности особой друг для друга не представляли. «Привет!». — «Привет!», не более. Как водится, мне что-то про него сказали, ему — про меня... «ОСОЗНАНИЕ СМЕРТНОСТИ — САМОЕ СТРАШНОЕ НАКАЗАНИЕ, КОТОРОЕ ГОСПОДЬ ПРИДУМАЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ЗА НЕПОСЛУШАНИЕ» — Василий Семенович, а что сейчас происходит, на ваш взгляд, с российским кино? — Ну, потихонечку, потихонечку все-таки оно поднимается... Во-первых, государство начало вкладывать деньги — заказы еще не 100-процентные, но все-таки лед тронулся. Появляются, слава Богу, не только сериалы, но и такие картины, как «Звезда» по Казакевичу, «Остров» Лунгина, «12» Михалкова... Кинематограф обращается уже к серьезной литературе, возрождается полный метр, увеличивается количество лент. Сегодня, правда, существует один, но стратегический просчет — отсутствие детского кино. Государство не понимает, что тем самым прокладывает серийной чуши и западному ширпотребу путь в сердца молодежи, а значит, мы можем проиграть еще одно поколение. — Что, любопытно, вы думаете об отказе режиссера Меньшова вручить на церемонии МТV главный приз фильму «Сволочи»? — Володя очень правильно поступил, и за это я его уважаю. — Вы сами-то эту картину видели? — Начал смотреть, но потом не выдержал — ушел. Знаю просто, о чем там... — Вы много говорили о том, что в нынешнем времени вам не нравится... А что нравится? — Я, наверное, слишком пожилой для того, чтобы нравилось многое. Разумом понимаю, что приход в Россию капитализма увеличил ассортимент, но параллельно количество пользователей этого ассортимента сократилось. — Здорово как сказали! — Еще бы (смеется) — я долго над этим думал. Таковы факты, а главное трагическое несчастье, которое несет капитализм, — это, безусловно, уменьшение духовности. Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги! Руси это было несвойственно, она никогда не была меркантильна, а теперь невольно ловишь себя на мысли: раньше я бы читал, а надо бежать на концерт, еще на один... До перестройки такого не было: мы жили в заповеднике и о будущем не задумывались. 140 рублей пенсии, — этого же было во! Старики еще откладывали себе на смерть, а сейчас страх перед завтрашним днем во сто крат усилился, и с увеличением потребительства духовность в геометрической прогрессии уменьшается. Не зря американские философы всерьез говорят, что потребительство будет последним гвоздем, вбитым в гроб цивилизации. Они рассчитали, что жить ей осталось лет 500-600. — Ну, мы с вами этого уже все равно не увидим... — Какая разница — все-таки когда это понимаешь, становится страшновато. Мы же не животные, которым не дано осознать ни себя, ни окружающий мир, ни нашу смертность... Кстати, осознание смертности — самое страшное наказание, которое Господь придумал человечеству за непослушание, и когда ты можешь предположить, что пройдет меньше времени, чем отделяет нас от эпохи Возрождения, и эта прекрасная планета с детьми, потрясающими пейзажами, уникальными возможностями, ласковым морем и извержениями вулканов исчезнет, и понадобятся миллионы лет, чтобы все возродить... (Задумчиво). Меня это как-то не радует... Наш мир незаменим — нужно трезво смотреть на реалии. У французского физика Паскаля есть потрясающая мысль: «Все создано Богом: земная твердь, воды и океаны, животный мир. Все это человеку дано осознать, дано понять самого себя, но ни твердь земная, ни моря, ни животные, ни окружающая красота — ничто рядом с проявлением человеком простейшего милосердия». И действительно, что может быть этих ценностей выше? — Ваше интервью наверняка прочитают десятки тысяч влюбленных в вас женщин, и они мне, наверное, не простят, если я не попрошу вас прочитать для них какое-то стихотворение... — (Переспрашивает с улыбкой). Для женщин? Влюбленных? (Читает). Целую, низко голову склоня, Я миллионы женских рук любимых, Их десять добрых пальцев для меня, Как десять перьев крыльев лебединых. Я знаю эти руки с детских лет. Я уставал — они не уставали. И, маленькие, свой великий след Они всегда и всюду оставляли. Продернув нитку в тонкую иглу, Все порванное в нашем мире сшили. Потом столы накрыли. И к столу Они всю Землю в гости пригласили. Они для миллионов хлеб пекли. Я полюбил их хлебный запах с детства. Во мне, как в очаге, огонь зажгли Те руки, перепачканные тестом. Чтобы Земля всегда была чиста, Они слезой с нее смывают пятна. Так живописец с чистого холста Фальшивый штрих стирает аккуратно. Им нужно травы сметывать в стога, Им нужно собирать цветы в букеты — Так строится бессмертная строка Из слов привычных под пером поэта. Как пчелы в соты собирают мед, Так эти руки счастье собирают. Земля! Не потому ли каждый год В тебе так много новизны бывает? Когда приходит радость, опьяняя, Я эти руки женские всегда Целую, низко голову склоняя. |
