САХАРОВ: ПОСЛЕДНЕЕ ИСПЫТАНИЕ

Многие из нас впервые увидели этого человека с удивительно мягкими манерами и слишком тихим, слишком «интеллигентным» голосом, явно не привыкшего ораторствовать, когда он упорно прорывался к трибуне первого съезда народных депутатов и твердо отстаивал свою точку зрения перед Михаилом Горбачевым.Но мало кто сегодня помнит, как и почему 40 лет назад Андрей Дмитриевич САХАРОВ, гениальный создатель самого разрушительного из ныне известного оружия, обласканный Системой обладатель всех возможных советских званий и регалий отказался от всего во имя своих убеждений. И во имя своей страны. И почему она, эта страна отказалась от своего гения...

 «Ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал».

Человек, позднее написавший эти строки, тогда, в 1962 году, был в самом расцвете жизненных сил. Ему исполнился 41 год. А девятью годами раньше при его решающем вкладе СССР получил самое страшное оружие в истории человечества — термоядерную (водородную) бомбу. В научной иерархии военно-промышленного комплекса тоталитарной империи он стоял на одной из высших ступеней. Он получил все звания и регалии, которые только могло дать советское государство: академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий. Политические лидеры страны хорошо знали его лично и высоко ценили. И все же он плакал от бессилия, потому что не сумел предотвратить очередное бессмысленное испытание им же созданного оружия, повлекшее новые жертвы.

К 1948 году, когда молодой талантливый физик Андрей Сахаров был привлечен к работе над термоядерным проектом, Система, в которой, по авторитетному мнению создавшего ее «отца народов», незаменимых нет, столкнулась с неразрешимой проблемой. Те, кто ее полностью устраивал, в научном отношении, как правило, ничего собой не представляли. Цвет же отечественной физики вызывал подозрения и сомнения. Что-нибудь почти всегда оказывалось «не так»: биография, партийность, национальность.

Гордость российской и мировой науки академики П.Л. Капица, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау, А.Д. Сахаров (будущие нобелевские лауреаты), в разное время привлекавшиеся к атомному проекту, все как на подбор не просто были беспартийными, но и по разным причинам избегали вступления в ВКП(б) — КПСС. Много лет спустя, когда Сахаров уже находился в горьковской ссылке, академик Капица заступался за него в письме председателю КГБ Андропову: «Чтобы выиграть скачки, нужны рысаки. Однако призовых рысаков мало, и они обычно норовисты… На обычной лошади ехать проще и спокойнее, но, конечно, скачек не выиграть».

Допуская в свою святая святых — к самым секретным военным проектам —людей, привыкших к интеллектуальной независимости, Система выставляла предохранители: страх и привилегии. Вероятность того, что найдется человек, сочетающий свободомыслие с равнодушием к материальным благам и бесстрашием, была минимальной. Но он нашелся.

«Я родился в 1921 году в Москве, в интеллигентной и дружной семье, – пишет в своих заметках Андрей Дмитриевич. – Мой отец — преподаватель физики, автор ряда широко известных учебных и научно-популярных книг. С детства я жил в атмосфере порядочности, взаимопомощи и такта, трудолюбия и уважения к высокому овладению избранной профессией».

В самом начале научной карьеры Андрею Дмитриевичу повезло — его наставником стал Игорь Евгеньевич Тамм, выдающийся физик и человек безукоризненных нравственных качеств. Сахарову дважды предлагали перейти на работу в атомный проект. Он категорически отказывался: не хотел уходить от Тамма и из ФИАНа (Физического института Академии наук СССР). Но в 1948 году самому Тамму «сделали предложение, от которого нельзя отказаться». И он сразу же поставил вопрос о Сахарове.

Андрей Дмитриевич вспоминает о разговоре Тамма с Б. Л. Ванниковым, в ту пору одним из руководителей атомного проекта: «Игорь Евгеньевич стал говорить, быстро и взволнованно, что Сахаров — очень талантливый физик-теоретик, который может сделать очень много для науки (от волнения он даже не сказал — советской), для ее самых важных разделов переднего края. Целиком ограничивать его работу прикладными исследованиями — совершенно неправильно, не по-государственному. Ванников слушал вроде внимательно, но чуть-чуть усмехаясь. В этот момент раздался звонок вертушки (телефона специальной, «кремлевской» телефонной сети. – Ред.). Ванников снял трубку, лицо и поза его стали напряженными. Ванников:

— Да, они у меня. Что делают? Разговаривают, сомневаются.

Пауза.

— Да, я вас понял. Слушаюсь, я это им передам.

И, повесив трубку:

— Я говорил с Лаврентием Павловичем (Л.П.Берия, всесильный глава НКВД, курировал атомный проект в Политбюро. – Ред.). Он очень просит вас принять наше предложение.

Больше разговаривать было не о чем».

 Бомба

Через пять лет первый вариант термоядерной бомбы был готов. 12 августа 1953 года прошли испытания. В отличие от атомного проекта, где значительное отставание СССР от американцев удалось ликвидировать лишь героическими усилиями разведки, советская водородная бомба имела пальму первенства. Она в десятки раз превосходила по мощности сброшенных на Хиросиму и Нагасаки в августе 45-го «толстяка» и «малыша». Очень скоро стало ясно, что такое сверхоружие для уничтожения военных объектов просто бессмысленно – его можно применить только для тотального уничтожения всего живого.

Большинство разработок термоядерного проекта по-прежнему засекречены. Однако решающую роль в нем Сахарова установить несложно. Сам Андрей Дмитриевич к званию «отца водородной бомбы» относился с иронией, мол, такая характеристика «неточно отражает сложную реальность коллективного авторства». Однако лидеры государства, получавшие полные отчеты об испытаниях, однозначно выделяли именно его. Неслучайно вскоре после 12 августа простой кандидат наук Сахаров в 32 года становится самым молодым академиком, за месяц до испытаний получив степень доктора и минуя звание члена-корреспондента.

«Я не мог не сознавать, какими страшными, нечеловеческими делами мы занимались, – писал Андрей Дмитриевич, уже находясь в Горьком. – Но только что окончилась война — тоже нечеловеческое дело. Я не был солдатом в той войне — но чувствовал себя солдатом этой, научно-технической. Со временем мы узнали или сами додумались до таких понятий, как стратегическое равновесие, взаимное термоядерное устрашение и т.п. Я и сейчас думаю, что в этих глобальных идеях действительно содержится некоторое (быть может, и не вполне удовлетворительное) интеллектуальное оправдание создания термоядерного оружия и нашего персонального участия в этом. Тогда мы ощущали все это скорее на эмоциональном уровне. Чудовищная разрушительная сила, огромные усилия, необходимые для разработки средства, отнимаемые у нищей и голодной, разрушенной войной страны, человеческие жертвы на вредных производствах и в каторжных лагерях принудительного труда — все это эмоционально усиливало чувство трагизма, заставляло думать и работать так, чтобы все жертвы (подразумевавшиеся неизбежными) были не напрасными… Это действительно была психология войны».

В вопросах сохранения секретности, связанной с военными разработками, Сахаров был предельно щепетилен. Как бы далеко ни уходили его взгляды от официоза, он оставался человеком чести, что плохо понимали его преследователи (все-таки каждый склонен судить по себе).

Однажды, еще в пору работы на «объекте» (знаменитый Арзамас-16, современный Саров), Сахарова в московской квартире навестил один из коллег-физиков. В целях безопасности квартира прослушивалась, и собеседники об этом знали. Когда разговор зашел о текущих делах, Андрей Дмитриевич неожиданно сказал: «Вы имеете допуск к секретным работам, я тоже, но те, кто нас сейчас слушает, его могут и не иметь. Давайте сменим тему».

«Воспоминания» Сахарова, за которыми в горьковской ссылке охотился КГБ, не брезгуя откровенной уголовщиной (Андрей Дмитриевич несколько раз восстанавливал текст после краж рукописи), ученый подверг жесточайшей цензуре во всем, что связано с государственной тайной. В основе этих самоограничений – только чувство долга, как он его понимал.

 Притча

Историю, запустившую механизм переоценки его взглядов, Сахаров запомнил навсегда и позже подробно записал. Это случилось 22 ноября 1955 года. Военный руководитель испытаний и заместитель министра обороны СССР маршал М.И. Неделин устроил банкет для узкого круга высокопоставленных ученых и инженеров по случаю удачного завершения работы. Первый тост маршал предложил произнести Сахарову.

— Я предлагаю выпить за то, — сказал Андрей Дмитриевич, — чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда — над городами.

За столом повисло молчание, как будто академик произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:

— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: «Направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: «Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!» Давайте выпьем за укрепление.

Даже через три десятилетия Андрей Дмитриевич не смог забыть пережитое в тот ноябрьский вечер. «Я весь сжался, — вспоминал он, — как мне кажется — побледнел (обычно я краснею). Несколько секунд все в комнате молчали, затем заговорили неестественно громко. Я же молча выпил свой коньяк и до конца вечера не открыл рта. Прошло много лет, а до сих пор у меня ощущение, как от удара хлыстом. Это не было чувством обиды или оскорбления. Меня вообще нелегко обидеть, шуткой — тем более. Но маршальская притча не была шуткой. Неделин счел необходимым дать отпор моему неприемлемому пацифистскому уклону… Смысл его рассказа (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы — изобретатели, ученые, инженеры, рабочие — сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать («направлять», словами притчи) будут они — те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело — понимать, и другое — ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе с многим другим, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции».

В отношении Андрея Дмитриевича к Неделину не было личной неприязни. Наоборот, он подчеркивает, что маршал производил впечатление человека очень неглупого, энергичного и знающего. Неделин был Героем Советского Союза, в Великую Отечественную командовал артиллерией многих армий и фронтов.

Через пять лет главный маршал артиллерии, главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Неделин погиб при испытаниях межконтинентальной баллистической ракеты. Он отказался перенести утвержденный высшим руководством страны срок запуска, когда ему доложили о сбоях автоматики. Вместе с ним погибли двести человек. Включившиеся при аварии автоматические кинокамеры бесстрастно засняли агонию сгоравших заживо людей.

 Непороговые эффекты

С юности тонкий и глубокий знаток Пушкина и его эпохи, потомственный русский интеллигент и ученый-естественник, Сахаров имел стойкий иммунитет к любому идеологическому насилию. Знающим ту эпоху поверить в это почти невозможно: в самом начале работы над термоядерным проектом Сахаров категорически отказался вступать в ВКП(б) — КПСС. Генерал госбезопасности Ф.Н.Малышев, по поручению Берии курировавший военные разработки, уговаривал Сахарова вступить в партию и предлагал свою рекомендацию(!). Андрей Дмитриевич дал абсолютно фантастический ответ: «Я сказал, что сделаю все, что в моих силах, для успеха нашей работы, так же, как я пытаюсь это делать и сейчас, оставаясь беспартийным. Я не могу вступить в партию, так как мне кажутся неправильными некоторые ее действия в прошлом и я не знаю, не возникнут ли у меня новые сомнения в будущем». Малышев спросил, что мне кажется неправильным. Я ответил:

— Аресты невиновных, раскулачивание.

Малышев сказал:

— Партия сурово осудила ежовщину, все ошибки исправлены. Что касается кулаков, то что мы могли сделать, когда они сами пошли на нас с обрезом?

Он просил меня самым серьезным образом подумать о нашем разговоре, быть может, я захочу еще к нему вернуться. Я думаю, что если бы я дал согласие, то мне, вероятно, предназначалась крупная административная роль в системе атомной науки… Пользы от этого для дела было бы мало — какой из меня администратор!».

Очевидно, что в этот момент судьба Сахарова висела на волоске. Альтернативой высокому посту вполне мог стать лагерь. Генерал, однако, не совершил ни глупости, ни подлости, хотя классовое чутье вряд ли могло ему изменить. Очевидно и другое: молодой ученый многое понимал, имел странную привычку говорить, что думает, и был попросту внутренне свободен.

Самой трудной и мучительной проблемой для Сахарова оказалось осознание опасности самих испытаний нового оружия, их губительного воздействия на природу и человека. Конечно, многие физики и биологи в общих чертах представляли себе эту проблему. Не было главного: точного знания. Какие дозы облучения представляют опасность для человека? Какая радиация является смертельной?

«Начиная с 1957 года, — вспоминал Сахаров, — я ощутил себя ответственным за проблему радиоактивного заражения при ядерных испытаниях. Как известно, поглощение радиоактивных продуктов ядерных взрывов миллиардами населяющих Землю людей приводит к увеличению частоты ряда заболеваний и врожденных уродств (за счет так называемых непороговых биологических эффектов, например за счет поражения молекул ДНК – носителей наследственности). При попадании радиоактивных продуктов в атмосферу каждая мегатонна мощности ядерного взрыва влечет за собой тысячи безвестных жертв. А ведь каждая серия испытаний ядерного оружия (все равно — США, СССР, Великобритании или Китая и Франции) — это десятки мегатонн, т.е. десятки тысяч жертв».

Термин «непороговые эффекты» означает, что к необратимым генетическим изменениям могут приводить и сравнительно небольшие дозы радиации, находящиеся за порогом признанной опасности. По сути, заложником испытаний становится все человечество.

Осознав этот далеко не тривиальный в то время факт, Сахаров начинает борьбу. Ему удалось заручиться поддержкой Курчатова, имевшего огромный авторитет и влияние, но Игорь Васильевич в ту пору уже смертельно болен (он умер в 1960 году). И Сахаров фактически в одиночку продолжает убеждать высшее руководство страны отказаться хотя бы от дублирующих, не являющихся технически необходимыми испытаний. Разгневанный Хрущев кричит: «Я был бы слюнтяем, а не председателем Совета министров, если бы слушался таких, как Сахаров».

И все же Сахарову удается склонить Хрущева подписать с Кеннеди московский Договор о запрете испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой. Остаются только подземные взрывы. Потенциальная угроза сохраняется, но радиоактивной опасности они не несут.

 Академия

Андрей Дмитриевич Сахаров, в свое время самый молодой действительный член Академии наук СССР за всю ее историю, состоял в ней 36 лет – пожизненно, как это и полагается по уставу. Наследница Императорской Санкт-Петербургской Академии наук, в советскую эпоху она стала удивительным гибридом элитного научного клуба и полностью подконтрольной Системе бюрократической организации. Полный контроль, впрочем, изредка, давал сбои. И возмутителем спокойствия снова выступил мягкий интеллигентный Сахаров.

Речь шла о новом всплеске кампании против генетики. Знамя борьбы с ней твердо держал в руках Трофим Лысенко, избранный в Академию наук СССР в 1939 году. Тогда ему удалось добиться доверия Сталина, а позднее и его разоблачителя Хрущева. Отвергая законы генетики о наследственности, лысенковцы провозгласили собственную теорию: возможность наследования приобретенных признаков и перерождения видов. В сельском хозяйстве это обещало невиданные урожаи новых волшебных сортов. В идеологии Системы – выведение новой породы,  «советского человека».

Благодаря усилиям Лысенко к середине ХХ века, когда во всем мире стремительно развивалась молекулярная биология, в СССР эта область науки скатывалась к средневековью.

Интерес физиков к генетике не был случайным: законы наследственности пересекались с воздействием на живые организмы радиации. Несколько известных академиков-физиков, узнав о том, что Лысенко хочет провести в члены Академии своего очередного ставленника Н.И. Нуждина, решили на общем собрании Академии наук выступить против.

Андрей Дмитриевич, постоянно работавший в те времена «на объекте», не знал о «заговоре» физиков. Но именно для него, после осознания роли «непороговых эффектов», проблемы генетики стали особенно важными. Немалую роль сыграло и то, что коллега Сахарова Виктор Борисович Адамский, бывший с ним в доверительных отношениях, накануне дал Андрею Дмитриевичу рукопись биолога Жореса Медведева «История биологической дискуссии в СССР». Это было первое публицистическое произведение, попавшее в «самиздат» (до этого дело ограничивалось художественной литературой). И первым, по признанию самого Сахарова, произведением «самиздата», которое он прочел. В.Б.Адамский вспоминает: «Нельзя сказать, что все содержание рукописи было для него новостью, но все-таки ее эмоциональное воздействие на Андрея Дмитриевича было очень сильным. Я не помню, чтобы он так резко о ком-нибудь высказывался. Запомнилось мне выражение: «Вегетарианство по отношению к Лысенко недопустимо». Вскоре представился случай это доказать.

Выступившие против Нуждина физики говорили правильно, но слишком академично, «по-вегетариански». И только выступление Сахарова взорвало аудиторию. Чудом сохранилась стенограмма того заседания: «Что касается меня, — сказал Андрей Дмитриевич, — то я призываю всех присутствующих академиков проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы «за», были бюллетенями тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные, тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются» (Аплодисменты)».

Из 137 присутствовавших академиков 114 проголосовали против. При многих свидетелях Лысенко сказал: «Сажать и судить надо таких, как Сахаров». (Любопытен не только ход мысли, но и последовательность: сначала сажать, потом судить.)

Хрущев пришел в бешенство и грозил разогнать Академию, которая полезла не в свое дело. Но лысенковцы не дождались реванша: через два месяца самого первого секретаря сняли со всех постов и отправили на пенсию.

О выступлении Сахарова против Лысенко во всем научном сообществе складывались легенды. Таинственная закономерность судьбы с неизбежностью делала действия Сахарова открытыми, а его самого — публичной фигурой.

 Весна, не ставшая летом

«К началу 1968 года, — вспоминал Сахаров, — я был внутренне близок к необходимости для себя выступить с открытым обсуждением основных проблем современности». Свою статью он назвал «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Это название соответствовало тону приглашения к дискуссии со стороны человека, не являющегося специалистом в общественных вопросах, который представлялся ему тогда наиболее правильным.

Казалось, сама атмосфера того времени требовала появления этого текста. Мир ждал перемен. Это был год «пражской весны», за событиями которой Андрей Дмитриевич внимательно следил. Многим, и ему в том числе, казалось: демократические изменения в Чехословакии — отмена цензуры, свобода слова, начало экономических и политических реформ, ликвидация всесилия органов безопасности, раскрытие преступлений сталинского режима — могут проложить дорогу демонтажу Системы в СССР и других странах социалистического лагеря, создать «социализм с человеческим лицом».

Ответом Системы на эти надежды (и на «Размышления…» Сахарова) стали танки, введенные в Прагу в августе 1968 года. Пражская весна так и не стала летом.

Но кроме «пражской весны» была и «парижская весна», когда события, начавшиеся со студенческих волнений, привели к значительным переменам во Франции. В этом же году Америку потрясают убийства Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга (Андрей Дмитриевич позже возьмет эпиграфом к сборнику своих статей его слова «Несправедливость в одном месте земного шара — угроза справедливости во всем мире»). Американская администрация под давлением общества мучительно ищет выход из вьетнамского тупика. Впервые тревоги и надежды во многом оказывались общими для всего мира.

Западные интеллектуалы требовали от своих правительств большей гибкости. (Сахаров благодарно признавал, что находил поддержку своим мыслям в публикациях разных лет нобелевских лауреатов А. Эйнштейна, Н. Бора, Б. Рассела, других ученых и общественных деятелей.) И только восточный сфинкс — СССР — демонстрировал твердокаменное единомыслие. Идея Сахарова, что человечество подошло к критическому моменту своей истории, когда самому его существованию угрожают невиданные ранее опасности, была долгожданным глотком надежды и свободы. Известный американский журналист и историк Гаррисон Солсбери, комментируя тогда его статью, назвал ее «вершиной движения за либерализацию в коммунистическом мире».

На Западе о «Размышлениях…» писали как о меморандуме, эссе или даже манифесте. Но не в терминах суть. Работа Сахарова была откровением (между прочим, это буквальный перевод с греческого слова «апокалипсис»), потому что ее написал нужный человек в нужное время в нужном месте. Если бы автором «Размышлений…» был какой-нибудь никому не известный гуманитарий, вряд ли их прочел бы кто-то кроме начальника районного отдела КГБ. Главным в сахаровском тексте были личность автора, подлинность и выстраданность свидетельства, авторитет большого ученого.

«Размышления…» — самая известная статья Сахарова. За несколько лет она выдержала более 50 изданий тиражом почти 20 миллионов экземпляров. Мировая известность, однако, не означала известности на родине, где она распространялась только в «самиздате» и при жизни Андрея Дмитриевича так и не была опубликована.

Несколько десятков страниц текста состоят из двух основных разделов: «Опасности» и «Основа надежды». Главные опасности и проблемы, выделенные ученым: термоядерная война, голод, экология (автор пишет «геогигиена» — термин «экология» еще не был общепринятым); расизм, национализм, милитаризм и диктаторские режимы; ограничения интеллектуальной свободы.

Основой надежды является глубокое реформирование обеих систем — социалистической и капиталистической — и их постепенное сближение, конвергенция (термин, очень важный для Сахарова). За рассуждения о необходимости конвергенции Сахарова не раз обвиняли в наивности. Однако как ученый-естественник он хорошо понимал, что конвергенция может быть и «с обратным знаком», т.е., сближаясь, две системы возьмут друг у друга худшее, а гибрид станет монстром. Но Андрей Дмитриевич просто указывал оптимальное, с его точки зрения, решение. Пока человечество существует, эта тема будет открытой.

«…начиная со страницы шесть»

Закончив первый вариант своей статьи, Андрей Дмитриевич отдал ее перепечатать машинистке на закрытом объекте. Не стоит удивляться, что первыми ее читателями стали сотрудники КГБ. Сахаров писал свою работу открыто и был бы рад ее публикации в СССР. Но, как и предыдущие его попытки предать гласности свои взгляды, эта была обречена на неудачу (интервью Сахарова для «Литературной газеты» запретил лично главный идеолог КПСС М.А.Суслов, у которого академик пытался добиться поддержки).

22 мая 1968 года датирована следующая докладная записка: «КГБ при Совете министров СССР, №И69-А. Сов. Секретно. Особой важности. ЦК КПСС.

…16 мая с.г., находясь в институте, Сахаров предложил одной из машинисток отпечатать 5 экземпляров имевшихся у него материалов.

По получении данных о политическом характере размножаемого документа принятыми мерами удалось добыть одну из его копий, начиная со страницы 6.

В документе освещаются вопросы политического, экономического и социального развития общества в основном с антимарксистских позиций.

Рассматривая современное общественное развитие и говоря об опасности «чудовищно жестоких полицейских, диктаторских режимов Сталина, Гитлера и Мао Цзедуна», автор отмечает, что «фашизм в Германии просуществовал 12 лет. Сталинизм в СССР — вдвое больше. При очень многих общих чертах есть и определенные различия. Это гораздо более изощренный наряд лицемерия и демагогии, опора не на откровенно людоедскую программу, как у Гитлера, а на прогрессивную, научную и популярную среди трудящихся социалистическую идеологию, которая явилась очень удобной ширмой для обмана рабочего класса, для усыпления бдительности интеллигенции и соперников в борьбе за власть…».

Приложение: по тексту на 36 листах (стр. 6 — 41).

Председатель Комитета госбезопасности Андропов».

Андропова больше всего волновала возможность неконтролируемого распространения статьи Сахарова в «самиздате», что почти неизбежно должно было привести к ее публикации на Западе. Он пытается оказать давление на Андрея Дмитриевича через научного руководителя объекта академика Ю.Б.Харитона.

В первых числах июня, когда Сахаров вместе с Харитоном ехали в Арзамас-16 в персональном вагоне научного руководителя объекта, Харитон начал явно трудный для него разговор. Он сказал:

— Меня вызвал к себе Андропов. Он заявил, что его люди обнаруживают на столах и в вещах у некоторых лиц (т.е. при негласных обысках) рукопись Сахарова, нелегально распространяемую. Содержание ее таково, что в случае ее попадания за границу будет нанесен большой ущерб. Андропов просил меня поговорить с вами. Вы должны изъять рукопись из распространения.

Я сказал: «Я дам вам почитать эту статью, она со мной». Утром мы вновь встретились.

— Ну, как?

— Ужасно.

— Форма ужасная?

Харитон усмехнулся:

— О форме я и не говорю. Ужасно содержание.

Я сказал:

— Содержание соответствует моим убеждениям, и я полностью принимаю на себя ответственность за распространение этой работы. Только на себя. «Изъять» ее уже невозможно.

В «Размышлениях…» Сахарова заметен и его глубокий интерес к зарождающемуся движению диссидентов, неформальным лидером которого он станет через несколько лет. Пока это только упоминание фамилий людей, репрессированных Системой за открытое выражение своих взглядов. Даниэль, Синявский, Григоренко, Галансков, Гинзбург, Буковский… Ни с кем из них Сахаров не знаком, порой мало знает об их деятельности, но его волнует неравное противостояние свободного слова и карательной мощи режима. Только к двум людям (точнее, к их произведениям) в статье выражено личное отношение Андрея Дмитриевича. Он пишет: «Десятки глубоких, блестящих произведений не могут увидеть света, в том числе лучшие произведения А.Солженицына, исполненные очень большой художественной и нравственной силы, содержащие глубокие художественно-философские обобщения. Разве все это — не позор?» С Александром Исаевичем Сахаров вскоре познакомится, с «Размышлениями…» тот согласится разве что в части критики Системы, да и ее сочтет недостаточно радикальной. Подробный критический разбор статьи Сахарова Солженицын напишет сразу, выскажет его при встрече, но ответ свой опубликует только через пять лет. Мысли о конвергенции, демократизации, увеличении роли ученых Солженицыну были глубоко чужды, что не помешало ему и Сахарову относиться друг к другу с глубоким уважением.

«Глубокий анализ генезиса и проявлений сталинизма, – пишет Сахаров, – содержит фундаментальная (тысяча страниц) монография Р.Медведева. Это написанное с социалистических, марксистских позиций выдающееся произведение, к сожалению, до сих пор не увидело света (Р.Медведев «Перед судом истории». — Прим. Сахарова)».

Жизнь сводит Андрея Дмитриевича с историком Роем Медведевым, который активно помогал академику в распространении его статьи. Два года спустя Сахаров вместе с Медведевым обратятся с совместным письмом к советскому руководству о необходимости демократизации. Андрей Дмитриевич примет активное участие в вызволении из психбольницы помещенного туда без суда брата-близнеца Роя биолога Жореса Медведева.

Позже взгляды этих людей начнут значительно расходиться. Но именно за полемику, разномыслие, открытое обсуждение несогласий и выступал всегда Андрей Дмитриевич.

Подхваченные «самиздатом» «Размыш­ления…» жили уже собственной, независимой от автора, жизнью. Диссидент Андрей Амальрик передал статью корреспондентам нидерландской газеты Het Parool Карелу ван хет Реве и американской The New York Times Раймонду Андерсону. Последний признавал, что главной проблемой было опасение, что это фальшивка. Поверить, что абсолютно свободные по духу «Размышления…» вышли из самого сердца советского военно-промышленного комплекса, было почти невозможно. О том, чтобы встретиться с автором, засекреченным и охраняемым ученым, не могло быть и речи. Пытаясь навести справки, журналисты узнали, что подпись Сахарова стояла под коллективным письмом XXIII съезду КПСС с протестом против ползучей реабилитации Сталина. Решили рискнуть, хотя уверенности в подлинности текста не было.

В начале июля «Размышления…» вышли в Нидерландах, но главной стала публикация на английском языке в The New York Times 22 июля.

Внимательно прочли текст Сахарова, выкраденный КГБ, и в Политбюро. Автографы всех руководителей государства отчетливо видны: ознакомлен, число, подпись. Ответом Сахарову было отстранение его от секретных работ и отлучение от номенклатурных благ, что, конечно, не стало для него неожиданностью.

Неспособность Системы к диалогу и стала главной причиной ее распада. Когда через двадцать лет Горбачев попытался ее демократизировать, выяснилось, что она просто разучилась говорить с собственным народом. Сахаров пытался дать ей шанс. Она им не воспользовалась.

 Р. S.

Пытаясь сегодня осмыслить судьбу Андрея Дмитриевича Сахарова, думая о его «трудах и днях», невольно задаешься вопросом: а возможно ли что-то, хотя бы отдаленно похожее, в наше время? Какое место в сегодняшней Системе должен занимать человек, чтобы его уход из нее был хоть в чем-то сопоставим с оппозицией Сахарова? Кем мог бы быть «сегодняшний Сахаров»? Ученым? Но наука лишилась не только сакральной роли, но и значительной части былого авторитета. Функционером Системы? Увольте, от одной мысли смешно. Олигархом? Но Сахаров был абсолютно бескорыстен. Кем должен быть человек, который мог бы в ситуации, не имеющей рационального решения, повторить вслед за Сахаровым: «Жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны, и остаются — моральные».