Когда началась война и актеров стали посылать с концертами на фронт, я стала мечтать о такой поездке. Фантазия рисовала мне одну картину романтичнее другой: мне представлялось, что мы будем выступать под свист пуль и разрыв снарядов, что после концерта актеры вместе с санитарами будут переносить и забинтовывать раненых... Что меня ранят во время выступления слегка, но я, истекая кровью, не уйду со сцены, что в меня влюбится седеющий командир и, очень может быть, придется попартизанить.
Я была на фронте не один раз, и все было иначе -и  проще, и значительнее.
В 1943 году на одном из фронтовых концертов нам сделали сцену с занавесом, который раздвигался на две половины "вручную". Так как у нас не было свободных рук, нам дали в помощь двух бойцов. Один был высокий, черноглазый грузин с тонкой, как у девушки, талией. Он очень нам помогал, пока не влюбился в балерину... и стал все путать: когда нужно было закрывать занавес, он не закрывал, когда мы умоляли его открыть, он задумчиво глядел на балерину и не понимал, чего мы от него хотим, а однажды, когда она танцевала лезгинку, он неожиданно для нас вышел на сцену и стал кричать "acca!". Капитан Ходжаев, который сопровождал нашу бригаду по фронту, страшно возмущался: "Совсем несознательный боец" Скажи, пожалуйста, завтра я выйду на сцену петь "Сулико", ты что, будешь мне подпевать, да?"
Боец серьезно посмотрел на Ходжаева, потом перевел влюбленный взгляд на балерину и сказал: "Нет, я вам подпевать. не буду".
Второй боец был невысокого роста, коренастый и немножко нескладный. О таких говорят: неладно скроен, да крепко сшит. Лицо у него было' милое, серьезное, с серыми, широко расставленными глазами. Мне казалось, что эти глаза часто останавливаются на мне. '
Ходжаев уже грозил нам с балериной пальцем. У него была какая-то своя норма общения актрис с фронтовиками. Он, например, считал, что актрис после концерта надо немедленно изолировать от зрителей: "Ты понимаешь, улыбнешься ему, поговоришь с ним и... уедешь, а он, понимаешь, будет о тебе думать, он, может быть, грустный будет... Это непатриотично".
- Да вы что, Ходжаев, может быть, считаете, что с женщин паранджу рано сняли?
- Нет, не рано, но иногда ее надо надевать.
На последнем концерте высокий боец правильно открывал и закрывал .занавес, был такой' грустный и таи шумно •вздыхал,: что было слышно в публике, а после концерта он ушел незаметно, ни с кем не простившись. На другое утро в своем концертном чемоданчике балерина обнаружила маленький кинжал с вырезанными его и ее инициалами.....
- Вот я вас что-то хочу спросить, -сказал мне сероглазый боец,--да боюсь.
- Что-нибудь обидное для меня? '
- Нет, ничем не обидное, если бы вы были нормальный человек, а как вы - артистка... Вы не с Урала?
- Нет, я коренная москвичка.
- Я сам с Урала, с города Камышлово, деревня Баранниково. Так вот в первый год войны почтальонка у нас была из эвакуированных--в точности вы. С какого боку я на вас не смотрю, все вы получаетесь! '
Его своеобразная, уральская, с вопросительной интонацией речь напомнила мне, как в первые месяцы войны, оторвавшись от театре, с годовалым ребенком и матерью я приехала в Свердловск. Оставив своих на вокзале, я поехала в центр в надежде устроиться, обошла театры, комитет по делам искусств и очень скоро поняла, что люди в учреждениях устали говорить: мест нет, свободных единиц нет, прописка не разрешена;
К вечеру я вернулась на вокзал. Мама сообщила мне, что у нас пропал чемодан, а у сына начинается ангина. Я машинально раскрыла записную книжку и на первой же странице увидела фамилию наших близких знакомых, которые уже месяц назад эвакуировались под Свердловск - в город Камышлов, деревню Баранниково. С первым пригородным поездом мы отправились в путь.
Маленькое село встретило нас приветливо. Крестьянка, к которой я постучалась, отдала мне лучшую, комнату, не спрашивай прописки и справки о санобработке. Село было самое обыкновенное и какое-то знакомое; казалось, что когда-то мы в нем уже были:. широкая дорога посредине с небольшими домиками с обеих сторон,' сельпо, сельмаг и маленькая извилистая речушка. Одно нас очень поразило: все домашние животные в селе носили иностранные имена. В стаде не было ни одной коровы Машки, ни' одного бычка Васьки или Борьки. Самым модным именем для коров была Элеонора, меньше было Розалий и Эмилий. Бараны все были Генрихи. Не знаю, кто занес в эти дальние уральские села такие чужие: замысловатые имена...
Вскоре моя хозяйка. Фина серьезно советовалась со мной:
- Элеонорка отелилась бычком, посоветуй, как назвать?
Я стала называть ей имена Мальчик, Резвый, Буян... -
-Да че ты говоришь такое, которое всякий дурак сказать может... Ты дай такое имя, которое никто не давал. Вот в Шарташском колхозе быка назвали Гамлет...
- Эрик Четырнадцатый, -не моргнув, сказала я.. Хозяйка задумалась. " - А можно четырнадцатый откинуть? Он ведь у нас первый, а Эриком-то как хорошо кликать. Вполне для быка приличное имя.
Я быстро привыкла к несложному, но нелегкому крестьянскому труду; научилась рыть картошку, срезать капусту и, даже доить коров; не научилась я только запрягать лошадей. Я побаивалась их и избегала этого. Но однажды мне поручили отвезти овощи курсантам.
- Я не умею запрягать, - призналась я.
- Так мы тебе запряжем, -сказал бригадир.
- Но я не умею поворачивать лошадь ни направо, ни налево.
- А ты отсюда по прямой дороге поедешь, и некуда тебе сворачивать, а там уж тебе ее повернут.
Я забралась на воз, взяла в руки вожжи и, робко крикнув "но!"", выехала из деревни. На дороге никого не было.
Скоро я заметила, что моя лошадь стала делать какие-то странные движения: она взмахивала головой, вскидывала зад и будто пожимала плечами, Я подумала, что это у нее от переутомления и ослабила вожжи; пройдя еще несколько шагов, кобыла встряхнула головой, у нее упала дуга, потом вся упряжка и. перешагнув через все это, лошадь одна пошла вперед.
От удивления я забыла, что говорят лошадям, когда хотят их остановить. Я помню, как неестественно, как во сне, прозвучали мои. слова: "Куда вы?"
Вдруг на дороге появился старичок, который что-то громко кричал. Сначала мне показалось, что он говорит не на русском; языке, потому что 'я не понимала у него ни одного <лова, но, когда он подошел ближе, я поняла, что это была родная речь: он ругался последними словами. Меня он называл не эвакуированная, а "выховорянная". Ругал не зло, не сердясь, ругал и запрягал. Я сидела на возу и ласково улыбалась ему. А он, взглядывая на меня, говорил. "Улыбаешься?...",-и опять объяснял мне, что я из себя представляю.
Я доехала к месту, когда уже смеркалось. Курсанты быстро разгрузили корзины. Я попросила их поставить лошадь "лицом к деревне". И вдруг полил дождь. Ребята посоветовали, мне сесть. на телегу с ногами и закрыли меня пустыми корзинами, накладывая их одна на другую. Корзины-были плетеные, сквозь прутья я свободно могла видеть дорогу. Затем они стали замаскировывать корзины ветками: В конце концов получилась клумба. Потом подсунули мне под корзину вожжи, и стоявший рядом, невысокого роста курсант изо всех сип вытянул мою лошадь хлыстом. Ее, наверно, никогда не били, она подпрыгнула и понеслась, как сумасшедшая. Только тут я поняла, как близко мое село. Подпрыгивая на 'телеге под корзинами, я, еле удерживая вожжи, хохотала в голос, вспоминая Гоголя: "И какой же русский не любит быстрой езды!" Я галопом пронеслась по селу и пулей влетела в конюшню. С тех' пор никто в колхозе не верил, что я не умею управлять лошадьми.
Бывало, что ночью в окно раздавался стук, незнакомый голос кричал: - Лиза здесь живет?
- Здесь, - отвечала мама испуганно, - а что надо?
- Да-к Ольга Чекалина рожает, а до больницы далеко. Пусть Лиза придет поможет, она же москвичка.
Я начинала одеваться; мама говорила:
- Ты сошла с ума, ведь у тебя театральное образование. - И незаконченное, - отвечала я.
И все-таки шла. Мне казалось, нельзя не идти, если тебя зовут и верят, что ты поможешь.
Наверное, как все люди, уехавшие в эвакуацию наспех, я не взяла многих нужных вещей и взяла много ненужных. Среди них у меня была бутылка вазелинового масла. Тут я вспомнила об этой бутылке и положила ее в карман.
Я шла к роженице очень медленно и мечтала, чтобы она родила без меня. Мне повезло: когда я вошла в избу, где-то в углу уже попискивал новорожденный, а с кровати на меня глядели утомленные и счастливые глаза матери. Вымыв руки, я спокойно и уверенно смазала малыша в надлежащих местах маслом, отлила масла в пузырек и сказала мамаше, что главное, чтоб ребенок был в чистоте.
Такие случаи стали повторяться. Я шла и на роды, и на ожоги, и просто на ссоры