Началась изнурительная борьба за «Республику». В июле в Репино съехались, уж не помню, по какому поводу, режиссёры со всего Советского Союза. Показали им «ШКИДу». Режиссёры пришли к мнению: замминистра ничего не понимает в кино, картину можно и нужно показывать. Но это решение судьбоносным для «ШКИДы» не стало. Как часто бывает, положение спас случай. К Неделе советского кино во Франции не поспевали с какой-то картиной на молодёжную тему, высшее кинематографическое начальство было в отпуске, и решение принимал замминистра иностранных дел. Так «Республика» оказалась в Париже, а потом уже, в декабре, состоялась официальная премьера в Советском Союзе.

В окончательном варианте «Республика ШКИД» – фильм не двухсерийный, как мной замышлялось. Из картины вылетело две главы. Одна – продолжающая историю Слаенова, где этот купчик побеждает и практически становится в ШКИДе второй властью. По сути. Он делит власть с директором школы-коммуны Викниксором, но его власть оказывается более влиятельной. Колоссальная была сцена: Слаенов в сортире лежит на подоконнике, сосёт конфету, курит кальян, а маленькие должники поют ему жалостливую песню. И ещё пропала сцена пира – когда пришло время свергать власть Викниксора, Слаенов заказывает в ресторане роскошный ужин на сто человек.

Вырезали очень эффектную сцену «Спектакль «Двенадцать» – его шкидцы ставят в натуралистической манере; они рассказывают поэму Блока как реальную историю. Христос сходит с креста, берёт у первого же красноармейца винтовку и говорит: «Товарищ, держись, не трусь! Пальнём-ка пулей в святую Русь». Романтически возвышенный спектакль вырезали – чиновники посчитали сцену глумлением над революционной темой.

Потом, когда картина уже пользовалась невероятным успехом, я добился разрешения из обрезков сделать короткометражку – её готово было купить телевидение. Обычно всё вырезанное сохраняется и сдаётся в архив кинофотодокументов. Я отправился в «Белые столбы». Там вдруг выяснилось: по чьему-то волеизъявлению «Республику» смыли. Кто подписал приказ, установить не удалось. А возможно, ничего и не смывали. На картине была монтажница, которая меня ненавидела. Возможно, с её помощью просто выкрали материал. Причём пропал и негатив, и позитив.

«Республика ШКИД» могла вообще не состояться. У меня к середине 1960-х репутация в кинематографических кругах была не очень хорошая. Ну, во-первых, в молодости сидел. Во-вторых, моя картина «Чайки над барханами», снятая наполовину, была остановлена и положена на полку. «Чаек» я попытался спасти – накатал жалобу министру культуры. Екатерина Третья – Екатерина Алексеевна Фурцева – собрала всю киношную элиту: Козинцева, Герасимова, Райзмана, Ромма, Донского, Барнета, Пырьева. Пырьев, человек был эмоциональный, его занесло, он «обозвал» меня «вторым Эйзенштейном».

Я сейчас понимаю, что материал получился и в самом деле грандиозный, были превосходные кадры – и по неожиданности, и по какой-то невиданной остроте, и необыкновенные в изобразительном плане. Картину спасти не удалось. Я остался без работы, и на всякий случай приобрёл ещё одну специальность – «литературного негра». Стал писать сценарии за известных драматургов.

Экранизировать «Республику ШКИД» до меня брались 11 режиссёров, ни у кого ничего не получалось. Сценарий был просто чудовищный. То ли один из авторов книги Леонид Пантелеев (второй, Григорий Белых, ещё в 1935-м угодил под каток сталинских репрессий) был уже в неважной форме, то ли драматургия вообще была ему не свойственна. К тому же книга была очень неудобна для экранизации. Диалогов в ней нет. Нужно было искать характерный язык персонажей, жаргон. Вот тут-то и пригодился мне опыт «литературного негра», да и шальная молодость моя тоже. Был написан сценарий, он был принят худсоветом. Руководители режиссёрской мастерской при «Ленфильме» Александр Гаврилович Иванов и Григорий Михайлович Козинцев порешили: «У Полоки режиссёрское образование, пусть он и снимает».

Лакировочно-парадный кинематограф закончился со смертью Сталина. На Западе уже во всю расцвёл неореализм. И наша режиссура, особенно молодая, бросилась создавать советский неореализм. Но к середине 1960-х неореализм на Западе отошёл, и у нас начал отходить. Советское кино становилось серым, бесформенным. Начинался застой. И моя картина как раз была протестом против застоя.

Своей «Республикой» я как бы декларировал: пора вернуться к поиску форм, который доминировал у нас в Советском Союзе в 1920-е годы; мы диктовали моду в мировом кино. Самые авангардные открытия формы были у нас. Вот я и провозгласил, что нужно вернуться к теории монтажа аттракционов. Снимать каждую сцену как аттракцион. Надо смелее разрушать границы жанров. Не бывает чистых комедий. Ну и так далее. 

Картина 1958 года «Флаги на башнях» по Макаренко и, в какой-то мере, про Макаренко на ту же подростково-уголовную тему провалилась в прокате. Несмотря на то что играли прекрасные артисты. Я и исполнителей искал таких, которые стали бы моими союзниками в исканиях. Поэтому появился Сергей Юрский. На роль Викниксора пробовался и был утверждён художественным советом потрясающий артист, мой друг, Андрей Попов. Но я настаивал на Юрском. Мне говорили: «Он мальчик! Викниксор должен быть университетским профессором». Я не соглашался: «Роль требует формальной эквилибристики такой мощи, такого азарта, что Попову в его возрасте будет не справиться».

Для Юрского успех в роли Викниксора был неожиданностью. Когда на премьере в домах кино – в Москве, в Ленинграде – зал встретил его, стоя, рёвом, он на меня оглянулся удивлённо. Потом он проанализировал, в чём причина успеха. Уже в самой роли был вызов. Если вспомнить воспитателей в прежних картинах, в той же «Путёвке в жизнь», это были комиссары. А тут вдруг рыхлый интеллигент в сюртуке, немножко позёр, считающий, что именно он должен быть образцом идеального человека. По представлениям многих советских граждан эта персона была сгустком человеческого достоинства. Викниксору, то бишь Юрскому, стали подражать. В одежде интеллигенции даже мода появилась такая, фрачная. И в то же время для других советских граждан Викниксор был фигурой почти шокирующей.

Он играл в президента, в демократию, в парламентаризм. Пусть парламентаризм его был немножко гротесковый, но – парламентаризм! Во время выборов президента его, Викниксора, могли и не выбрать, и никто не сомневался в том, что он как истинный демократ уйдёт с достоинством. Правда, все это едва ли было понятно 12–15-летним зрителям, но взрослых потрясало.

Я прекрасно понимал, что историю с демократией, которую мне разрешили разыграть в детском кино, никогда бы не разрешили во взрослом. И тем не менее…

Жалко, что Павел Луспекаев не доиграл физрука Косталмеда. От его роли остались кусочки. Пусть и гениальные, но кусочки. А роль по объёму была такая же, как у Викниксора. Его герой был антипод герою Юрского. Если Викниксор – интеллигент и отец русской демократии, то физрук, наоборот, воплощение силы, воспитания кулаком. Он человек одинокий, но он любит маленьких детей. Он полюбил Мамочку, и Савушку полюбил. И когда Савушка становится жертвой Слаенова, когда случается трагическая история с Мамочкой, физрук становится совсем другим человеком. К сожалению, это всё не снято. На что мы только были готовы пойти! Готовы были крупные планы Луспекаева снимать в постели. Но болезнь, разрушительный процесс костей ног, был такой, что от боли Павел Борисович терял человеческий облик. Потом медикам этот процесс удалось приостановить, и Паша смог сняться в роли таможенника Верещагина в картине Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни». И всё же, я считаю, что и с Юрским, и с Луспекаевым кинематографический роман у меня получился. Но главное, что получился он с подростками.

В ролях подростков снималось буквально три-четыре человека, в той или иной степени владеющих профессией. Во-первых, Сандро Товстоногов. Затем, Витя Перевалов, Володя Колесников, Толя Подшивалов – Толя занимался в существовавшей тогда при БДТ студии. А остальные…

В Питере было две колонии. Одна – на улице Аккуратова. Младших шкидцев нам привозили с улицы Аккуратова. В основном это были беспризорники, которых ловили на вокзалах. Конечно, в то время не было такого количества беспризорников, как сейчас, но всё-таки они были. Ещё были сироты. И те и другие – с криминальным прошлым, а то и настоящим.

Второе учреждение, откуда мы черпали кадры, – интернат со специальным режимом на улице Попова. Там я нашёл исполнителя роли Пантелеева Артура Исаева, Славу Романова, сыгравшего Воробья. Многих. Артур Исаев такой ворюга был! А внешность – благородная, и манеры – благородные.

Один парень, который у нас снимался, был наводчиком. Он звонил в дорогие квартиры, и определялся, кто когда приходит, кто когда уходит. Из подобной же публики возник Мамочка. Сашка Кавалеров не любит вспоминать, но он тоже был настоящий уголовный ворюга.

Вместе с отпетой шпаной снимались и хорошие ребята. Ну, скажем, Володя Колесников. Он на весь Питер был известен исполнением положительных ролей во Дворце пионеров. Такой гладенький, сытенький мальчик. Володя хотел играть Пантелеева, явно положительный образ. Но я в его положительности увидел сладкого до приторности ростовщика Слаенова. Колесников был расстроен, когда я его утвердил на эту роль. Витя Перевалов уже был кинозвезда. Но в нашей картине он играет «шестёрку». Именно из-за звёздности и взял его на роль «шестерки».

Но что в этих ребятах для кино было выгодно? Они ведь все артисты. Они всё время обманывают. Поэтому ребята были податливы и в творческом процессе.

Как я отбираю подростков? Подростки, как и маленькие дети, много фантазируют, выдумывают, додумывают. В этом легко убедиться, послушав, скажем, как они рассказывают про фильм, который посмотрели. Послушайте их, а потом пойдите посмотрите картину сами – ничего общего. Начни они рассказывать взрослым, те все время обрывают: «Не ври! Не ври!» И убивают творческие зачатки. Я, наоборот, по способности врать определяю одарённость. Никогда не прошу читать стихи – это, как принято на пробах, традиционно делают мои помощники. Садится несколько человек – спрашиваю: «Какую картину вы видели в последнее время?» Называется несколько. Дальше нужно выявить фильм, который видели все. А в середине 1960-х такое было возможно. «Все видели? Вот ты расскажи содержание. А все остальные внимательно слушают, следят за рассказом и замечают, где он соврёт». Ребята вначале просто слушают, потом начинают ёрзать – не терпится что-то добавить, уточнить, поправить. И таким образом внедриться в процесс. У каждого уже своя версия – её хочется рассказать. В этом хаосе и надо определиться, кто наиболее интересен. Когда я понимаю, что парень врёт, я, наоборот, стараюсь возбудить его фантазию. Потому что другого способа понять степень одарённости не существует. С моей точки зрения.

Но в подростковый – возраст самоутверждения, часто болезненного до противоестественности самолюбия. Подростки ранимые, они при каком-то малейшем намёке на иронию, замыкаются, закрываются. Это тоже нельзя не учитывать. С маленькими проще.

Должен покаяться. У Макаренко в «Педагогической поэме» есть сцена, когда он ударил главаря бандюг, Задорова, который был в два раза больше и сильнее. Конечно же, колонисты были потрясены случившимся. Потрясены, прежде всего, искренностью человека, у которого слово с делом не расходятся.

У меня бывали подобные случаи. Когда я не в состоянии был сдержаться. На съёмках присутствовали воспитатели, появлялись чьи-то родители, но толку-то от их присутствия! Я срывался – и как врежу! И это, как ни странно, у ребят всегда вызывало уважение. Уважение в большей степени, чем страх. И понимание того, что ты живой человек и что тебе стоит доверять.

А случались вещи страшные. Ну, скажем, был у нас 16-летний парень – гомосексуалист. Он семилетних мальчишек загонял в туалет и насиловал… Малыши ходят заплаканные, а мы понять не можем, почему. Они ж, напуганные, запуганные, молчат. Каким-то образом информация просочилась. Не знаю, чтобы я с этим подонком сделал, но старшие ребята остановили:

– Геннадий Иванович, если узнают про ваше рукоприкладство, картину остановят. Давайте сначала разберёмся мы…

Старшие спровоцировали этого негодяя – подсунули ему маленького паренька, и когда убедились, что всё правда, жестоко избили. Конечно, ни в каком кино он больше не снимался.

Ребята считали, что спасли меня от больших неприятностей. Правильно это с точки зрения педагогики или неправильно? Конечно нет. Но всегда ли в жизни всё по правилам педагогики? В поступке ребят было ещё и чувство ответственности передо мной, перед тем делом, что мы делаем, за которое и они болеют. И в этом есть что-то вызывающее уважение. Но с другой-то стороны, они пожертвовали мальчиком. Тоже совершили преступление. То, что я узнал об этом слишком поздно, меня не оправдывает. Ну и, конечно, избиение не способ воспитания. Но это и никакая не армейская дедовщина. Дедовщина – это подавление и, прежде всего, моральное унижение человека. А здесь вроде бы наоборот – торжество справедливости. Так они считали…

Разгильдяю Кавалерову я говорил: «Саша, тебе надо быть артистом, значит, надо школу окончить». И он занялся общественной работой, стал звеньевым, у него одна лычка появилась, потом две – начальник штаба пионерского отряда школы. Ходил чистый, вылизанный, причёсанный. Другое дело, что потом, когда он стал знаменит, популярность ему пользы не принесла. Сашке достаточно было подойти и швейцару спеть: «По приютам я с детства скитался» или «У кошки четыре ноги», его пускали в любое время в любой кабак. Во всяком случае, он стал артистом. С моей подачи снялся у Владимира Мотыля в «Жене-Женечке и «Катюше», где изумительно спел песню Окуджавы «Капли датского короля», затем в «Минуте молчания» исполнил песню «За того парня». Кавалеров большим артистом не стал, но несколько запоминающихся ролей сыграл.

Кстати, Володе Мотылю я рекомендовал и Петруху – Коля Годовиков у меня засветился аж в нескольких кадрах. Сейчас после нескольких отсидок и работы в метро, он вернулся в кинематограф.

Воробья, то есть Славу Романова, специализировавшегося на краже автомобилей, я устроил на курсы гримёров. Гримёр, правда, из него не вышел, но «Республика ШКИД» во многом изменила его жизнь в лучшую сторону.

Очень жалко, что не смог окончить школу Артур Исаев. Георгий Александрович Товстоногов набирал курс в театральном. Исаева послушали, пришли в полный восторг, но у Артура не было аттестата зрелости. Женился. Семью, детей кормить надо. Уехал на заработки куда-то на Север. Заболел, умер.

Я очень переживал за Лёву Вайнштейна – Янкеля. Лёва окончил ГИТИС, снялся в «Хронике пикирующего бомбардировщика». Поставил два спектакля в «Современнике» и ему, совсем ещё мальчишке, предложили должность главного режиссёра в тверском театре, но что-то там произошло, и Лёвка уехал в Америку, работал таксистом, даже швейцаром. Потом переквалифицировался в радиожурналисты. В перестроечные годы приехал на побывку в Союз. Я предложил роль в картине «А был ли Каротин?» Парень обрадовался, подал заявление о возвращении гражданства и поехал в Штаты за барахлом. Собрал вещи, уже в машину садиться – бах, инфаркт!

Состоялся Сандро Товстоногов, но его сгубил авантюрный характер. Сандрик был главным режиссёром Театра Станиславского. С очень хорошей труппой, с успешными спектаклями. Зачем поехал в Югославию, где уже началась война? Ну какая могла быть перспектива у русского режиссёра в трещавшей по швам стране? Сандро вернулся. Но уже – ни театра, ни серьёзных работ.

Толя Подшивалов был бы очень успешный артист. Сразу после «ШКИДы» на него Юра Аксёнов в БДТ поставил спектакль «Пузырьки». Кирилл Лавров, да и другие мне говорили, что у него в труппе место было крепкое. Я очень его любил. Но случилось несчастье: на съёмках картин «Женя, Женечка» на Толю упала какая-то осветительная хрень, гематома перешла в злокачественную опухоль. Две черепные операции, инвалидность…

Витя Перевалов снимался, пока не кончился российский кинематограф, в новом кино о нём не вспомнили. А жаль.

Володя Колесников стал профессиональным режиссёром, но и тут трагическое стечение обстоятельств, инвалидность…

Коля Годовиков стал знаменит после «Белого солнца пустыни», у него актёрская судьба не сложилась – по другим причинам.

Гена Дюдяев великолепно сыграл Митьку у Алексея Германа в «Проверке на дорогах». Если бы фильм не пролежал двадцать лет на полке, Генкин персонаж мог бы быть не менее популярен, чем Петруха.

Женя Ветлова закончила театральный институт. Михаил Ершов снял её в советско-югославской картине «Попутного ветра, «Синяя птица»!», а Николай Лебедев – в картине «Найди меня, Лёня». Был у неё ещё детектив с Юрием Соломиным – «Инспектор уголовного розыска». И ещё роли были. Женя вышла замуж за немца, уехала в Германию…

Продолжил сниматься и Юра Рачков – Карл-Мария Эрнст Готфрид Генрих Дитрих Кауфман фон Оффенбах, он же – Купа Купыч Гениальный. Снимался и у меня, в «Интервенции». Работал Рачков в театре в Ярославле. Выпустил сборник стихов «Аритмия души». В 1990-х, в наше российское театрально-киношное безвременье, ушёл из профессии и занялся фермерством.

В общем, многим моим актёрам «ШКИДа» выдала «путёвку в жизнь», а уж как они ею распорядились, или как распорядилась судьба…

Я снялся буквально в двух или трёх эпизодах, которые потом вырезали. Но главное было – начать. В семь лет меня поставили на актёрский учёт и я начал играть эпизоды, озвучивать и дублировать детские роли. Вопрос утверждения меня на роль Мамочки (Кости Федотова) не ко мне – к режиссёру. Я пробовался всего лишь на «раба» Слаенова. Думаю, мне помогло то, что я учился в музыкальной школе, пел в хоре. Мамочка должен был петь. Меня попросили спеть – спел.

Хорошо помню первый после утверждения меня на роль разговор со мной Геннадия Ивановича Полоки.

– Саша, у тебя есть мама?

– Есть.

– А папа?

– Нет, папы нету.

– Так вот, помни главное – у Кости нет никого! Прочитай ещё раз книгу. На, держи сценарий.

Я сценарий каждый день возвращал на студию, клал на стол, не зная, что вручили мне его как рабочий материал и что делать я с ним могу, что захочу. Это теперь я понимаю, что был чем-то вроде дрессированной обезьянки, из которой Геннадий Иванович вытягивал то, что ему нужно. Для меня Полока – великий режиссёр, талантливый педагог и мудрый человек. Без Полоки не было бы актёра Александра Кавалерова.

«Республика ШКИД» сделала из меня человека. Прежде я был жутким двоечником. После того как Полока вывесил приказ по студии, где запрещалось снимать двоечников, я жутко испугался и взялся за учёбу. К концу седьмого класса стал председателем совета дружины школы, членом какого-то районного штаба пионеров, заведовал художественной самодеятельностью в школе. Меня, когда я вырос, журналисты обычно спрашивали: ты благодаря кино занимал эти должности? Нет, и ещё раз нет! Так получилось, потому что мне неудержимо хотелось сниматься. Как только съёмки завершились, я опять скатился в двоечники.

Если говорить о популярности, которую мне принесла «ШКИДа», то да, я проснулся знаменитым. Премьера прошла по всей стране в канун Нового года. Традиционный новогодний школьный вечер для меня стал чем-то вроде Каннского кинофестиваля – мне аплодировала вся школа. Мои одноклассники были несказанно горды, что рядом с ними учится человек, которого знает вся страна. После такого триумфа я решил, что в школу мне больше ходить незачем. Девочки на шею пока ещё не вешались – не тот возраст, но письма писали. По 50–70 писем в день на моё имя приходило на «Ленфильм». Это были удивительные письма – юные незнакомки признавались в любви, предлагали встретиться, переписываться. При всех своих отрицательных качествах беспризорник и вор – «ШКИДу»-то он обокрал – Костя Федотов получился трогательным…

У меня удивительно счастливая судьба. Они мне подарила встречи и совместную работу со многими замечательными людьми – с Геннадием Ивановичем Полокой, с Василием Макаровичем Шукшиным – на картине «Мужской разговор». Фильм стал лауреатом Венецианского международного кинофестиваля, а я удостоился «Серебряной Минервы».

Я сам пришёл в актёрский отдел «Ленфильма», услышав по радио объявление: приглашаются мальчики на пробы в картину «Республика ШКИД». На студии настоящее столпотворение! Так что пришлось всё начинать заново, практически с нуля. Пробовался я и на Воробья, и на Гогу. Но, как мне кажется, режиссёр Геннадий Полока сначала просто делал типажные пробы, а потом уже разбирался, кто кого будет играть. Я сыграл Гогу.

В хулиганских выходках шкидцев я участвовал меньше других. Потому, что у меня было меньше свободного времени. Я вдруг вновь оказался невероятно востребованным и параллельно снимался ещё в двух картинах – в «Долгой счастливой жизни» и «Земле отцов». А вообще-то, чего мы на съёмках «ШКИДы» только ни вытворяли! Торт, исходящий реквизит, сперли у реквизиторши, а взамен него положили в коробку кирпич. Да что там торт! «Ленфильму» пришлось косметический ремонт делать после съёмок «Республики ШКИД».

Толпа, когда двадцать человек, когда пятьдесят, при команде «обеденный перерыв» с оглушительным рёвом неслась по коридору в сторону столовой. Застигнутые врасплох бедные работники студии испуганно жались по сторонам. У тех, кто по счастливой случайности оказывался у дверных проемов, была надежда забиться в угол и остаться живыми. Остальных могли по стенке размазать. В столовой ни одно блюдо, ни один кекс, ни одна булочка не доносились до кассы. Все исчезало самым загадочным образом!

В «ШКИДе» снимались далеко не пай-мальчики. По крайней мере, я что-то таких не припомню…

– Хочешь быть артистом? Будешь! – говорила мама. – Но вначале хотя бы техникум окончи. Это разве специальность – артист?!

– Мам, специалист по обработке металла – это не моё! Я всё равно не закончу техникум.

– Я тебе не закончу!

Так оно и получилось – меня выгнали. Тогда не только в нашем техникуме ребятишки в деньги играли – в «трясучку», в «стеночку», в «битку». Ни одна из этих игр без меня не проходила. А тут ещё история с лотерейным билетом… В техникуме ко мне подошёл однокурсник Толик Красиков: «Коль, я слышал, ребят нашего возраста приглашают на кинопробы. Поехали». Я поотнекивался для приличия, зная: Красиков настырный – уговорит. По дороге мы зашли в магазин электротоваров батарейку купить. Я смотрю: кассирши нет, а пачка лотерейных билетов лежит. Дай, думаю, билетик на счастье возьму. И вытащил один из пачки, из середины. А старушка-покупательница увидела и шепнула продавцам. Те вызвали милицию. В «ментовке» нас сразу пугать стали, фотографировать в фас, в профиль. Поймать поймали, а доказать не смогли – я почти сразу билет «скинул».

Позвонили в моё «родное» 22-е отделение, где я как трудновоспитуемый состоял на учёте в детской комнате милиции, – инспектору Синевой:

– У нас тут ваш подопечный…

– Кто? А, Коленька… Хорошо, еду.

Забрала меня. В машине, по дороге на Охту, говорю:

– Тамара Александровна, вы бы отпустили меня. Я в кино собираюсь сниматься – мне на пробы надо…

– Больше ничего не натворишь?

– Нет.

Тамара Александровна тормознула машину.

В очередь мы с Красиковым встали где-то трёхсотыми. Через двадцать минут за нами столько же пацанвы было. В комнату приглашали сразу по семь человек. Кому сколько лет, спрашивали, кто чем занимается. Я занимался многим: и музыкой, и танцами, и пением, и художественным словом, и на трубе играл. Стою и думаю, что назвать. А, ляпну: художественным словом. И ляпнул.

– Так, ребята, все свободны. (Мы – к выходу.) А ты, рыжий, задержись. Художественным словом, говоришь? А стихи у тебя любимые есть? Может, и поэт любимый есть? Прочти нам хотя бы пару строк…

Я заявил, что мой любимый поэт – Маяковский, а любимое стихотворение – «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Продекламировал: «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето!..» Стою, молчу.

– Ну а дальше, дальше!

– Извините, но вы просили меня пару строк. Я их вам выдал.

Все засмеялись, говорят:

– Запишись у помрежа и жди повестки.

Ко второму туру просмотра нужно было выучить стихотворение и басню. Стихотворение, решил, сойдёт и это. А басню учить не стал. Думаю, если я им нужен, возьмут и без басни! Прочитал «Необычайное приключение…» целиком. Ассистент режиссёра Валентина Михайловна воскликнула:

– Вот таких бы нам побольше!..

Про басню никто и не вспомнил. Потом были кинопробы. А пробовался я на Воробья – одну из главных ролей. Геннадий Иванович Полока в виде исключения пригласил меня на просмотр пробы.

– Ну как, ты себе нравишься? – спрашивает.

– Очень!

– Можешь, считать, что роль у тебя в кармане.

И после таких слов режиссёра меня бракуют – на худсовете. И утверждают Славу Романова.

Спору нет, он сыграл отлично, но я бы сыграл Воробья иначе, по-своему. С моей рожей Полока смог бы её сделать интереснее. С этим соглашаются все, кто помнит меня тогдашнего – крохотного, шустрого, юркого. Настоящий воробей-воробышек! И Полока видел во мне Воробья! И уверен был, что для этой роли нужен именно я. Но – не судьба!

Геннадий Иванович не захотел со мной прощаться и оставил в так называемом окружении – в актёрской группе, работающей в эпизодах на протяжении всего фильма. И при первой же возможности вводил в кадр. Дошло до того, что в одном эпизоде я нахожусь и среди шкидцев и среди беспризорников – одновременно! Мне даже нос немножко подтягивали, чтобы неузнаваем был.

Полока неоднократно на встречах со зрителями говорил: «Годовиков у меня был палочкой-выручалочкой». Эпизод, когда Слаенов напаивает старшеклассников, в фильм не вошёл. Да я в нём и не должен был участвовать. Сидел рядом с режиссёром и наблюдал за постановкой кадра. На закуску ребятам купили два торта. Как исходящий реквизит. А выдали – кому огурец, кому селёдку. Одному пареньку достался хвост селёдки, он его на репетициях сосал и дососался до того, что стало плохо. Из кадра паренька пришлось убрать. Геннадий Иванович вспомнил обо мне:

– Где Годовиков?

– Да тут я.

– Ну-ка, палочка-выручалочка, быстренько одеваться!

На «Ленфильме» стояли автоматы с газированной водой. Мы научились проволочкой подцеплять рычаг и сливали сироп. По сути дела, воровали его. За ворованный сироп с нас, с тех, кто был на договорах, после высчитали из зарплаты. Здание ШКИДы снимали во дворе Пединститута имени Герцена, в двух шагах от Невского. Были и ночные съёмки. Ночью мы на Невский с чайниками бегали за газировкой. Проволочкой рычажок подцепишь, и бежит сиропчик в чайничек. В округе ни одного автомата с сиропом не осталось.

По сюжету многие шкидцы в лаптях. Везут нас как-то автобусом на съёмку в пединститут. Я свои лапти верёвочкой за крючок зацепил и ради понта за окошко вывесил. При повороте с Невского автобус тормозит. Слышу: за окном шумок. Глянул: иностранцы подпрыгивают – до моих лаптей дотянуться норовят.

– Лапти нужны что ли? – спрашиваю.

– Я, я, я!

– Немцы, что ли?

– Я, я, я.

– Четвертной гоните – и лапти ваши!

Поняли без переводчика. 25-рублевую купюру протягивают.

– Нате, забирайте. На память.

Пришлось к костюмеру идти: «Лапти куда-то подевались…». Выдали мне другие. Чего-чего, а лаптей было в достатке. Это дело «устригли» другие ребята и давай лапти иностранцам продавать налево-направо! И не только лапти. До обмоток дело дошло!..

В картине снимались братья Куксовы. Очень способные и перспективные пацаны. Могли бы и дальше сниматься, да судьба не сложилась… Они из интерната особого режима. В драмкружке там занимались. Руководил кружком талантливый человек, с хорошими организаторскими способностями. Он сумел весь свой драмкружок в «ШКИДу» ввести. Так вот, эти братья Куксовы ларёк грабанули. Приволокли на студию коробку шоколада «Сказки Пушкина» и давай всех угощать. Мы с Переваловым как честные люди заявляем:

– Ворованное есть не станем!

Смотрим, все хватают, кто сколько может, ну и… – сколько можно быть честными?!

Пока «Республику» снимали, «Ленфильм» на ушах стоял. В массовках по сто с лишним человек участвовало. Представляю, с каким облегчением «Ленфильм» вздохнул, когда работа над картиной завершилась. Чтобы с нами, со шпаной, не мучиться, Полока мог по Домам пионеров набрать себе способных и примерных школьников. Но, мне кажется, ему нужны были именно такие оторвыши, как мы. Чтобы меньше было игры. Полока говорил, что надо делать, а как делать, не объяснял. Объяснял мизансцену и предлагал:

– Как бы ты поступил в данной ситуации?

Мы жили жизнью своих героев и своей жизнью одновременно. В картине снимались и девчонки: Виолетта Жухимович, Евгения Ветлова. Женя любила петь. Надо было видеть, как питерская шпана, воспитанная во дворах и в компаниях на блатняке, во время перерывов слушала романсы, русские народные песни в её исполнении.

– Женя, спой!

И Женя пела. Ах как она пела! Без всякого музыкального сопровождения. В павильоне стояла филармоническая тишина. Если кто-то начинал шептаться, со всех сторон шикали:

– Тише, ты! Женька поёт!

– Да заткнись ты! В лоб получишь!

– Ой, извините, извините!

По Женьке сох не один я, многие – кто тайно, кто явно. На этой почве случались конфликты. Доходило до серьёзных драк, с «кровянкой». Я частенько с ночных съёмок провожал Женю домой, на улицу Воинова. И однажды признался в любви. Женя смутилась и нырнула в свою парадную. А после по-детски объясняла: «Коля, мы с тобой дружим. Давай и дальше останемся друзьями». Но дальнейшей дружбы не получилось.

Отношение ко мне Геннадия Ивановича, наверное, решило и мою дальнейшую актёрскую судьбу в кино. Насколько я знаю, это он «подсказал» меня Мотылю в «Белое солнце…». Наверное, невозможно передать, что «Республика ШКИД» значила для нас, пацанов, особенно для тех, кто впервые очутился на съёмочной площадке. Мы пожизненно обязаны Геннадию Ивановичу Полоке – как режиссёру, как воспитателю, как отцу.