ШАЛЯПИН

Вечер. Вся семья в сборе, вернее, три семьи. Все сидят за столом. Мы, дети рисуем, разглядываем оставшиеся тома Брэма и «Великих географических открытий» с великолепными гравюрами, изображавшими мореплавателей, дальние страны, старинные парусники и фрегаты. Взрослые тоже при деле. Шьют, читают, вяжут, мастерят, штопают и все вместе поют. Запевает бабушка. Тонким, высоким голосом выводит: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне». Я не знаю, что это за страна, и почему она горит в огне, но мне становится грустно и хочется плакать, и мы с Ритой, моей двоюродной сестрой просим спеть что-нибудь другое. Веселое. Поют «Коробейников» и «Вниз по матушке по Волге», «Из под дуба, из под вяза», «Вдоль по Питерской». 

Песня звучала в нашем доме постоянно. Пели все: дед, бабушка, мама, отец, тетки, дядья. Пели дуэтом, квартетом, соло. Наверно, тогда вошла в меня не только любовь к песне, но и к России. О ее благе, беспредельности ее полей и лесов, о ее красоте, о ее людях звучали слова старинных русских песен, которые я слышала в нашем доме. Часто заводили патефон, особенно по праздникам. Он был старый, немного шипел и издавал какие-то странные звуки, но мы его очень любили. Утесов и Шульженко, Максакова и Русланова, Лемешев и Козловский, Поземковский и Баринова- это все спутники моего детства.

Однажды дед пел «Дубинушку» Был он высоким, крепким, могучего телосложения человеком с глубоким, мощным выразительным басом. И когда пел: «Эх, дубинушка, ухнем…», то от силы его голоса звенели и ходили ходуном висюльки на люстре. А дед говорил: «Эту песню пел сам Шаляпин». Так я впервые услышала Его имя.

Вечером, когда детям приходила пора спать, взрослые перебирались на кухню, плотно закрыв большие дубовые двери, выключали свет. С детства меня мучила бессонница, и я засыпала далеко за полночь. Темно, тихо, только радио никогда не выключали. Сказывалась военная привычка, когда день и ночь ждали воздушной тревоги. Из черной тарелки репродуктора слышался бодрый голос диктора, сменявшейся музыкой, потом снова доклады, сообщения, отчеты.

Опять поймали каких-то «врагов» («откуда они берутся?»- думала я), опять на все лады ругают Америку, которая затевает новую войну, опять где-то далеко, на том краю неведомого мне мира, горят костры Ку-клукс-клана, а после всех этих сообщений, приводивших меня в отчаянный страх, звучали бодрые песни: «Эх, хорошо в стране советской жить!»

- Действительно хорошо,- думала я.

Так хорошо, весело, спокойно, всем вместе в одной комнате: бабушке, деду, маме, отцу, теткам, дядьям…

Однажды, почти в полночь, когда должны были ударить куранты,  и был слышен, как всегда, шум далекой Красной площади, гудки автомобилей и мощный хор пропел «Союз нерушимый, республик свободных…», диктор будничным  голосом сообщил, что прозвучит концерт Федора Ивановича Шаляпина. Я насторожилась. Ведь будет петь Шаляпин, который поет песню моего деда.

-Интересно, - мелькнула у меня мысль, - будут ли звенеть сосульки на люстре?

Прошло мгновение после объявления диктора, и вдруг мощный, свободно льющийся голос, откуда-то с небес пропел: «Много песен слыхал я в родной стороне…».

Не знаю, было ли в моей жизни более сильное впечатление до того момента, чем то, которое я испытала от звука шаляпинского голоса. Мгновенно исчезло все: комната, стены, спящая рядом сестра. Был только Его голос, который карал, казнил, миловал, любил, страдал, смеялся и плакал. В эту ночь я навсегда полюбила Блоху, разодетую в бархатный кафтан; мне до слез было жалко весь род людской, который гибнет за какой-то там металл, и я беззвучно плакала в подушку над его судьбой. И двенадцать разбойников, и старого капрала я тоже полюбила, хотя не имела ни малейшего представления, кто же это был такой. В ту апрельскую ночь 1948 года, ровно через десять лет после смерти Великого Певца, я не заснула ни на одну минуту. До утра звучал у меня в ушах его голос. В ту ночь я впервые испытала потрясение от музыки, от Божественного дара Шаляпина. Я была так потрясена, что у меня поднялась температура, я бредила, и в бреду повторяла его имя.

Мама была испугана, и после этого радио на ночь уже выключали. Никто из взрослых на все мои вопросы о певце толком ничего мне не сказал. Только дед произнес как-то таинственно и туманно: «не мог он здесь жить, воздуха не хватало…». Смысл этих слов я поняла спустя 20 лет.

Шли годы. Изредка голос Шаляпина звучал по радио. Но такого впечатления он уже не производил. Вероятно, сказывалось качество записей. И только изредка, особенно во время болезни, я снова испытывала почти физический ужас и восторг от голоса Певца.

1963 год. Мне- 22! Ах,  какое время это было время! Время  надежд, открытий и поисков. Вот уже и космос покорен, и физики близки к тому, чтобы «нейтрон схватить за хвост», как пели во всех студенческих общежитиях. Вот открылась  первая выставка картин Н.Рериха в Русском музее, а в БДТ с невероятным триумфом проходят спектакли Товстоногова: «Три сестры» с Дорониной, Шарко и Поповой, «Идиот» со Смоктуновским, «Пять вечером» с Копеляном и Шарко, «Карьера Артура Уи» с Лебедевым. А в  театре Ленсовет царили Фрейндлих и Владимиров! Какое счастье было попасть на эти спектакли! Пусть даже на галерку, под самый купол театра, но посмотреть, а потом, собравшись всем курсом у меня в комнате или в общежитии, спорить и восхищаться до хрипоты, до «дрожи жилок!». В филармонию попасть тоже было невозможно, особенно, когда за дирижерским пультом священнодействовал  Мравинский! Но мы и туда умудрялись пробираться. А любимая «Александринка»: «Моцарт и Сальери» с Симоновым, «Мария Старт» с молодой Ольхиной, «Таланты и поклонники» со Скоробогатовым и Толубеевым.

И походы на Карельский, Оредеж, Лугу или Вуоксу. И все эти закаты, и рассветы, разведенные мосты и непостижимый город, частью которого я себя ощущала; гуляние белыми ночами по притихшим, умиротворенным улицам города, и дурманящий запах цветущего донника на бруствере Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, где можно было бродить по ночам; пора влюбленности друг в друга и жизнь; любимые песни Булата Окуджавы и бесконечные споры «физиков» и «лириков»: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне»… Сколько еще этих бесконечных «и» вмещала наша жизнь! И вот в разгар этой восторженной, бурной, готовой выплеснуться через края жизни, мне где-то попалось на глаза объявление, что Театральный музей приглашает на вечер, посвященный 25-летию со дня смерти Ф.И.Шаляпина.

12 апреля - день кончины Ф.И.Шаляпина. Я впервые в Театральном музее. Правда, на музей в то время это было мало похоже, особенно гостиная второго этажа, где мы все собирались. Здесь, как дома, в детстве у бабушки. Такая привычная, удобная мебель: овальный стол, такие же, как у нас кресла, обитые кожей, и лампы под абажурами и патефон - такой же, как у нас. Все эти столы, кресла, светильники не столько экспонаты, сколько обычная домашняя обстановка. Можно сидеть в мягких креслах и за столом, перелистывать альбом со старинными фотографиями, как бы случайно забытый на столе, а можно поставить послушать любимую пластинку. Публика милая, приветливая. Все друг друга знают, здороваются, обмениваются впечатлениями о новой оперной или театральной постановке, выставке, книге, фильме… Люди всех возрастов от школьников до седовласых петербуржцев с их только им присущим благородством, осанкой, достоинством. Мы с моей подругой здесь новички, но нас замечают, с нами здороваются, о чем-то расспрашивают. Это уже позже мы с мужем и всей нашей компанией будем здесь завсегдатаями на прослушиваниях записей  Неждановой и Собинова, Джильи и Карузо, Ланца и Дель Монако, Обуховой и Ершова, Козловского и Шаляпина…

А в тот вечер все впервые. Где-то в глубине комнат звенит колокольчик, и нас приглашают в зал. Зал маленький, уютный, почти домашний. Сцены нет. У первого ряда кресел, справа стоял ломберный столик, а на нем граммофон с большой трубой в виде рупора. Откуда – то из за ширмы вышла девушка. Поздоровалась, мило улыбнулась. Публика вся своя. Ее, организатора, музыковеда, редактора программ, ведущую, страстно влюбленную в музыку, милую, очаровательную Юленьку, тоже знают и отвечают ей улыбкой и поклоном. Она подходит к столику, берет пластинку, ставит на диск, и вновь, как когда-то в детстве, я теряю ощущение времени.

Томно, с надрывом плачет виолончель, и, как стон, как дыхание, как невыразимая мольба, трагический голос взывает: «О, где же вы, дни любви, сладкие сны, юные грезы весны?» Такая боль слышалась в этом голосе, что сердце готово разорваться от жалости и сострадания к этому человеку. То пела сама душа, обреченная на скитание и одиночество. В «Элегии» Массне Шаляпин выразил всю тоску по России, от которой не спрятаться в фешенебельных домах, и от которой можно избавиться только со смертью. «Где шум лесов, пение птиц?»… Наверно, там, в далекой Франции, где жил Певец, тоже шумели леса и пели птицы. Но он их не слышал. Для него, как и для тысяч его соотечественников, был слышен только шум лесов его Родины,  на Нерли и в Охотине, на Смоленщине и Брянщине, в Петербурге и Москве… Звучала вселенская скорбь и вселенский плач. Я готова была отдать жизнь, только бы вернуть «юные грезы весны» тому, кому принадлежал этот голос. Я долго не могла освободиться из его плена. Я почти ничего не слышала из того, что говорила Юля, и снова очнулась только тогда, когда цыганский хор грянул «Очи черные», и, услышав шаляпинское «вы сгубили меня, очи черные», явственно увидела пропавшего от «очей черных» человека, человека большой страсти и больших чувств. Даже в расхожем цыганском романсе Певец сумел создать образ, сродни лесковскому «Очарованному страннику», Рогожину из романа «Идиот».

В тот вечер я впервые увидела портрет Шаляпина. Каково же было мое изумление, что он, как две капли воды, был похож на тот образ, который я создала в своем воображении. Иным он быть просто не мог!

После этого вечера началось постепенное знакомство с шаляпинской эпохой, его окружением, друзьями и недругами, его творчеством и его титанической Личностью. Через Шаляпина я постигала и осмысляла Мир искусства ХХ века: творчество Врубеля и Головина, Кустодиева и Коровина, «мирискуссников», «Русских сезонов» Дягилева и поэзию Серебряного века. От Шаляпина я пришла к страсти оперной и театральной, хотя первым толчком к ней были мои родители. Даже к глубинному пониманию поэзии Пушкина я пришла  через Шаляпина, через Его Бориса и Пимена, Его «Пророка» и «Узника». И любовь к путешествиям по средней полосе России – это тоже от него…

Шаляпин, Пушкин, Поэзия, Театр и Петербург формировали мою личность и мою душу и определяли круг моих интересов и мое окружение, мое представление о жизненных и  нравственных ценностях. Даже поступление на исторический факультет университета  был предопределен этими именами. Позже были экскурсии по шаляпинским местам, постоянное посещение милого сердцу музея на улице Графтио и тысячи прочитанных страниц воспоминаний о нем. Постепенно шаг за шагом, складывался в моем сознании образ Великого Певца и великого художника.  Для меня   главным  в Шаляпине, был Божий Дар, который он  щедро отдавал людям. Остальное было за пределом  осмысления искусства и принадлежало только ему. Он, Федор Шаляпин, стоял, и всегда будет стоять, на той недосягаемой для нас смертных высоте, куда поставил его Творец.

С того самого времени, как я впервые  услышала голос Шаляпина, я поняла, что Искусство очищает душу, это чувство подобное тому, что верующий человек испытывает в Храме. Искусство – это Храм красоты, очищения и преображения души!

 Прошло более 60 лет с той поры, когда я впервые  услышала его голос. Прожита жизнь. Все в ней было. И плохое, и «чудные мгновенья». И к этим «чудным мгновеньям» принадлежит те, когда я впервые услышала Его голос. В Библии говорится: «В начале было Слово, и Слово  есть Бог». А для меня долгое время было: «В начале был Голос, и Голос был Богом». Имя ему - Шаляпин.