Не приходи сюда, нас нет, Орфей...

 

После кончины Иосифа Александровича количество  его друзей, кто с ним «дружил», с кем он «пил», гулял и тому подобное по всему белому свету  растет в геометрической прогрессии. И во многих воспоминаниях о Поэте звучит одна и та же нота: «Я.. и Бродский», так уж, наверно, устроено человечество, что всегда необходимо, хоть каким-то боком слыть запанибрата с Гением. Те, кто действительно знал и любил его- молчат.

Себя к числу тех, кто был с ним знаком, вовсе не причисляю. Да и знакомством с Иосифом Александровичем, в полном смысле этого не назовешь.  Но  в пору моей юности, все мы, так или иначе, вращаясь в одной среде, знали друг друга. Я видела его лишь однажды, на одном из домашних вечеров. Мы дружили факультетами, курсами, ВУЗАми. Мой муж в то время учился в Штиглицовском художественном училище. И все мы те, кто какое-то отношение имел к литературе, театру, живописи, так или иначе, были  друг с другом знакомы. Это была одна большая, как сейчас говорят «тусовка», а наше время это называлась просто «компания» Мы все были из одной «компании».
Как раз в то время, на филологическом, среди моих друзей, на одном курсе училась и Татьяна Толстая, и Геннадий Шмаков, человек-энциклопедист, друг и Бродского и Михаила Барышникова. Но я Шмакова не знала, только слышала от сестры жены моего брата, которая училась вместе с ним совершенно восторженные отзывы о нем. Но познакомиться не довелось…

В тот вечер, кто-то из знакомых филологов моей родственницы предложил собраться у него.  Его  родители уехали в отпуск, и он тут же воспользовался случаем, чтобы пригласить всех к себе кого возможно и невозможно. Жил он в отдельной квартире, что в ту пору казалось верхом блаженства. Квартира  была на Плехановской улице, на втором этаже, номера дома не помню. Мы, вечно слонявшиеся по общежитиям и коммунальным квартирам, были  счастливы остаться наедине без посторонних глаз соседей и  родителей. Нас в тот вечер собралось столько, что в громадной комнате, более 30 метров не было «живого места». К тому же комната была заставлена старинной громоздкой мебелью, какими-то канапе, диванчиками, креслами, столиками, и все мы поначалу,  сидели по группкам там, где нашли свободное место. Кто -то тренькал на гитаре, кто-то говорил о новой постановке в Ленсовете и БДТ. 

В тот  вечер, наш общий знакомый Виктор Кривулин,  филолог, талантливый поэт, к сожалению, уже умерший, сказал, что скоро должен придти Бродский, поэт и почитает нам свои стихи. Точно помню, что никто на это имя тогда не отреагировал. Бродского среди нас никто не знал. Так и сидели до его прихода. Он пришел со своей компанией, но в ней не было ни Рейна, ни Наймана, были какие-то юноши, чьих имен, я, естественно, не запомнила и две девушки, но Марины среди них не было. Помню, что с ребятами он поздоровался, девушкам просто кивнул, правда, весьма оценивающе. И что-то сразу начал говорить. Единственно, что запомнила, что он все время пытался ходить между всей этой мебели, спотыкался и падал, а ребята его поддерживали и совершеннейшим фальцетом что-то «бубнил», потом пытался подпевать, когда наши мальчишки  запели Окуджаву. Прямо скажем, слух у Иосифа Александровича отсутствовал,  и ребята быстренько приостановили его «певческие экзерсисы». Помню еще, что от его дешевых сигарет «Прима», у меня запершило в горле. А курил он сигарету за сигаретой и вскоре дым уже плавал клубами между нами. Я пересела к окну, спиной к нему, чтобы возможно было хоть как-то дышать.
Откровенно говоря, он мне совершенно не понравился. Какой-то худой, длинный, весь конопатый, говорил как-то странно, высокопарно, спешно, перескакивая с одной мысли на другую, только с присущей ему манерой, о литературе и поэзии так, что, судя по реакции, присутствующих, никто толком ничего не понимал.   

А Бродский все курил и курил, говоря  в  пространство, больше для себя, чем для всех присутствующих. Потом, кто-то, наконец, сказал ему: «Ну, ладно, Оська, хватит выпендриваться, почитай что-нибудь свое». И он начал читать.   Я почти не помню, что он читал. В память врезалось только одно: стансы о городе: «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя...».  Когда он начал читать, я поневоле обратилась в слух. Стихи меня сразили сразу же. Так и просидели мы всю ночь, слушая только его, а он читал, читал до хрипоты, без конца,  просто верстами строчек, и мне кажется был рад тому, что нашел в нашем лице благодарных слушателей. А может это только мне кажется по прошествии стольких лет…
Это был 1962 год, но как пророчески звучали его последние строки: «и летящая ночь эту бедную жизнь обручит с красотою твоей и посмертной моей правотою». Впереди у Бродского был и суд, ссылка в Норенское, и высылка из СССР, а Он уже все знал о себе...
 Не хочу, чтобы опять мои отрывочные воспоминания воспринимались, как «Я и Бродский». Я не сказала за вечер с ним и пару слов, да он и не давал никому слова сказать, захватив наше внимание. Вероятно, внутри у него пылал такой поэтический пожар, что ему, как Везувию, нужно было выплеснуть его, неважно на кого. Уверена, что ему было все равно, кто был перед ним, лишь бы слушали.
 Разошлись в четыре утра, когда начали сводить мосты. Мост Лейтенанта Шмидта, сводился первым.  Мы вышли на набережную и увидели воочию «эту летящую ночь»  и то, как  в «прозрачном сумраке» белых ночей здания на противоположной стороне Невы, Ростральные колонны, ансамбль Петропавловской крепости, разведённые мосты создавали впечатление фантастически волшебной, почти нереальной красоты.  Мы вернулись домой, когда солнце поднялось из-за брустверов Петропавловской крепости, мосты вновь были сведены, и начинался новый день. Больше я его не видела. Хотя, конечно, все эти суды, ссылка, перипетии его судьбы не оставляли нас равнодушными.  Уже тогда в нашей среде ходили его самиздатовские стихи, которыми мы буквально зачитывались. Ну, а потом... он стал Нобелевским лауреатом и лауреатом всех возможных и невозможных премий мира. Но для меня он так и остался символом моей далекой юности, все тем же Осей, который взахлеб читал свои стихи в течение всей долгой летней ночи...