Лермонтов и Пушкин- это вечные и неизменные спутники моей жизни.
С самого раннего детства День рождения А.С.Пушкина для меня был особенным днем. Этот день в истории нашей семьи занимал такое же место, как

дома Боткина М.ПП, теперь музей Рериха

семейный праздник, как дни рождения близких и родных мне людей. Понятие Дом и Пушкин были для меня неразделимы, с самого раннего детства они слились в одно единое целое.
Мне кажется, что Пушкин вошел в мою жизнь с первым дыханием, с первого детского лепета, с первых шагов. Когда и какие сказки Пушкина в самом раннем детстве мне читала мама и бабушка, не помню, но к семи годам, ко времени поступления в первый класс, я их знала все наизусть. Многие из них я помню и поныне.
В 1949 году, в год празднования 150-летия со дня рождения Пушкина, меня в школе попросили сделать альбом для класса, посвященный Поэту. Я была горда тем, что альбом поручили сделать именно мне, но я себе плохо представляла, как это на деле осуществить. Как всегда, на помощь пришли мои родители. Говорить о том, что они любили поэзию Пушкину, значит не сказать ничего, моя мама читала наизусть «Евгения Онегина» всегда, везде и всюду до самой своей кончины в 1991 году. Да и не только «Евгения Онегина», но и многие главы из «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий», «Бахчисарайского фонтана», «Кавказкого пленника», «Повестей Белкина»…

Возвращаясь из театра, из оперы, балета или драмы, связанной с пушкинскими сюжетами, мои родители пропевали дома весь оперный спектакль, только что услышанный ими в театре. Я помню, как отец, встав в позу Германна, делая трагическое лицо, вопрошал: «Что наша жизнь?- игра…». Я не понимала смысла этих слов, но меня охватывал какой-то непонятный экстаз и трепет от одной только этой музыкальной фразы. Вообще, отец хорошо знал партитуры многих опер. Мама, обладая чудным, лирическим сопрано, пела все женские партии. Помню, что, однажды придя из гостей, она была так взволнована, что долго не могла успокоиться. Да и было от чего взволноваться. В гостях, у какого-то генерала, с которым папа прошел войну, был Сергей Лемешев, и мама пела вместе с ним дуэтом, вот только что пела –не помню. Лемешев очень хвалил мамин голос и советовал серьезно заняться пением. Незабываемое время моего далекого ленинградского «золотого» детства…
На мой день рождения я заранее знала, что родители мне подарят какие-нибудь сказки Пушкина, и я ждала этого события с нетерпением, а потом долго не расставалась с очередным подарком, рассматривая иллюстрации и зачитывая книгу буквально до дыр…
И в том же 1949 году летом мы впервые с родителями поехали в Пушкинские Горы. Там еще ничего не было восстановлено, кроме домика няни. Но я на всю жизнь запомнила эту поездку. Прекрасное и волнующее чувство вошло в мою душу и осталось в ней на всю жизнь. Вся природа этих мест была пронизана поэзией.

 Она витала даже в воздухе. Помню, что мы ходили по аллее Керн, и папа читал известные всем и каждому строки стихотворения: «Я помню чудное мгновенье». Мы поднимались на Воронич, смотрели на холм, где когда-то стоял «приют сияньем муз одетый», и пировал с друзьями молодой Пушкин, бродили по берегам Сороти, стояли на могиле Пушкина, которая утопала в полевых цветах, в те годы паломников приехало на юбилей Александра Сергеевича в эти края великое множество, гуляли в аллеях запущенного еще Михайловского парка и все время звучали стихи и романсы, которые читали и пели мои родители. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире…» - эти строчки вошли в мое сердце, и я глубоко была убеждена, что Пушкин умереть не мог, он с нами, среди нас, он помогает в «минуту жизни трудную», он утешает нас, учит мудрости, смирению, терпению и любви…
В работе над альбомом на помощь мне пришли родители, и, прежде всего, отец.
Прошло более шестидесяти лет с той далекой поры, а я до сих пор вижу перед глазами этот альбом. Отец очень хорошо рисовал. И вот на первой странице альбома красивым четким каллиграфическим почерком было выведено заветное имя «А.С.Пушкин. К 150-летию со дня рождения». Все это было обрамлено в красивую рамку, с вензелями, а дальше на страницах этого альбома были написаны строчки стихов Пушкина с рисунками отца. Когда я принесла этот альбом в школу, то помню, что в нашем 2-б классе собрались все учителя школы, и их восторгам не было конца. А потом после 6-го класса я перешла в другую школу и где сейчас этот альбом, одному Всевышнему известно. Да и то сказать, в то время, я мало придавала ему значение, просто была рада, что это сделали мои родители, и что альбом получился красивым. И втайне я думала, что альбом мог бы понравиться Александру Сергеевичу…
По прошествии лет, мысленно возвращаясь в то далекое время, я понимаю, как талантлив был мой отец.

справа дом где я жила. пятое и шестое окно на первом этаже мои комнаты

Родом он был из Украины. Его прабабка была из польских дворян Зборовских. В Крюкове, Полтавской губернии (так тогда называлась часть современного города Кременчуга), который был в начале 19 века небольшим украинским поселением, она владела обширными землями. Сейчас весь центр этого городка- земли графини Зборовской: замечательный городской парк, дом культуры, перестроенный после войны, территория городского муниципалитета- все это когда-то принадлежало моей прапрабабушке. От всех былых построек имения графини Зборовской остался без изменения маленький домик, почти мазанка, в котором некогда жил управляющий имением- мой будущий прапрадед. Графиня Зборовская была очень красива, как многие полячки, но имела своенравный характер и со временем превратилась в проклятие семьи. Жила она в Польше, а всем ее хозяйством в Украине заведовал молодой, красивый украинец, из запорожских казаков, тех, что писали письмо турецкому султану. Во всяком случае, сколько себя помню, дядя Ваня, старший брат моего отца рассказывал нам об этом.
Как звали графиню, никто не знал и не помнил из моих родственников, да и знать не хотел. Известно только, что в начале 19 века, она приехала в это имение, увидела своего управляющего, влюбилась в него, женила на себе, родила пятерых детей, а потом сбежала от него с кем-то в Париж, там ее следы и затерялись. Помню, мне было лет 14-15, когда я поднялась на чердак дома и увидела в великолепной овальной раме под стеклом портрет своей прапрабабушки. На мой вопрос о ее судьбе и о том, что этому портрету место в доме, мои сердобольные и эмоциональные тетушки замахали на меня руками и ска

зали, что портрету место на помойке. Когда я приехала летом следующего года, портрета уже не было. Узнать мне что-либо о моих прапредках так и не удалось… Все архивы, связанные с именем графини Зборовской пропали во время войны. В архивах Польши то же сведений никаких не обнаружено. Моя невестка, жена моего брата всю жизнь проработала в Историко-краеведческом музее г.Кременчуга, все ее попытки обнаружить хоть какие-то следы наших прапредков, не увенчались успехом… Так и остались только семейные предания и легенды, которые помню, наверно, одна я, ведь в живых от моей многочисленной родни никого не осталось…
Отец мой был профессиональным военным, прошел две войны: Финскую и Великую Отечественную, попадал в окружение, маме пришла даже похоронка на него, перед пулями не кланялся, о чем говорят его многочисленные награды, в том числе, и два Ордена Красной звезды, дошел до Праги, отбил у немцев со своим батальоном золотой запас Чехословакии, за это был награжден высшим Орденом чешской Республики, получил дарственную машину «линкольн» от Президента Чехословакии Бенеша, которую потом подарил Фонду Советской Армии. У нас на память от этого подарка осталась только фотография отца, стоящим рядом с машиной…Начал войну со звания лейтенанта, закончил уже в чине подполковника.
Но по сути своей военным никогда не был. В душе он был романтиком, поэтом и художником, быт, материальные блага его мало интересовали. Любил оперу, театр, балет, музыку, прекрасно пел, как все его братья и сестры. До сих пор детство и юность, проведенные летом у многочисленной родни отца на Украине, у меня ассоциируется не только с простором и ширью днепровских плавней, стремительным и могучим течением Днепра, его кручами, многочисленными островами с чистым белым хрустящим песком, теплыми лунными ночами, но и с постоянно звучащей песней. Вечером, когда все возвращались с работы, собирались в саду, под старой абрикосой, и после ужина пели украинские песни, протяжные и веселые, грустные и лиричные. Но кроме украинских песен часто звучали романсы, в том числе и на стихи Пушкина. Пели без всякого сопровождения, а капелла, но это было так задушевно, красиво, чувственно, что когда я стала посещать филармонию и слышала те же романсы в сопровождении фортепиано, то мне казалось их исполнение несколько «холодным», искусственным, слишком академическим.

Васильевский о-в. Набережная лейтенанта Шмидта

На выходные вся наша родня с моими двоюродными братьями и сестрами отправлялись на острова. Их на Днепре в районе Кременчуга было великое множество и больших, и малых, пока не построили Кременчугскую ГЭС -эту чуму ХХ века, так как под воду ушли самые плодородные земли, на которых сеяли и выращивали пшеницу- «золото» Украины. Ведь недаром было выражение «Украина- житница России».
Кристально чистая вода в Днепре, которую мы пили прямо из реки, превратилась в болотную плесень, так как в воде начали расти какие-то водоросли, и все лето Днепр сейчас цветет и гнилостный запах от него можно ощутить даже в городе.
Палаток тогда в помине не было, да и не нужны они были, ночи были теплые. Спали прямо на сене. Сено было душистое, нагретое жарким солнцем. На ночь постелешь одеяло, ляжешь, взглянешь на небо, и голова пойдет кругом. Такого неба, громадного, бесконечного, усыпанного мерцающими, ярко полыхающими звездами я нигде не видела. А в августе начинался звездопад, звезды сыпались прямо на нас и казалось что вот –вот и можно поймать одну из них. Глядя на падающие звезды, мы все загадывали желания. Не помню, чтобы хоть одно из них сбылось…

Дома моего городка

Приезжая на остров ловили рыбу, варили уху, купались, ныряли с круч, дурачились. Мы - молодежь делали заплывы на середину Днепра, подплывая к колесам пароходов, чтобы покачаться на волнах. Это было любимой забавой всех ребят, кто жил на берегах Днепра. Но как же всех нас, по всему вольному и широкому течению Днепра от Киева до Херсона, ненавидели все капитаны пароходов и теплоходов, так как нашей самой большой удалью было подплыть к самому колесу или винту теплохода, привести в восхищение своей смелостью всех пассажиров и навлечь на свою голову нещадную брань, несшуюся из рупора капитана. К вечеру вся родня собиралась вместе, и мы допоздна сидели у костра и пели. Пели так, что проплывающие по Днепру теплоходы замедляли свой ход, а капитан с борта теплохода в рупор просил спеть еще и еще. Пассажиры высыпали на палубу и аплодировали. Особенно хорош в нашем семейном хоре был дуэт папиного свояка и жены одного из братьев. У них был абсолютный музыкальный слух и от природы поставленные голоса. К свояку отца даже из Киевской консерватории несколько раз приезжали, все звали в Киев, приглашали поступить, а он не поехал, так и остался в Кременчуге. Стал впоследствии директором Вагонно-строительного завода, но петь любил до самой кончины. Да и все мои голосистые родственники без песни жизни себе не представляли. Любое застолье, любой праздник и семейное событие всегда сопровождалось песней. Незабвенное время!
Отец, выросший на Украине всей душой полюбил и северную природу. Эта любовь у отца от моей мамы. Она знала о лесе, травах, цветах, грибах все, как какая-нибудь вещунья. Отец, как и мама, страстно любил собирать грибы. Помню, мы вставали в пять утра, ехали на первом трамвае на Финляндский вокзал и уезжали на весь день в лес. Грибная охота была нашей семейной страстью. Всем она передалась и мне, и моей дочери, которая живет теперь на другом конце света, но даже там умудряется собирать грибы.

здание исторического факультета Университета

Отец любил своих многочисленных друзей, которых у нас в доме не переводилось. Вечно кто-то откуда –то приезжал: то его фронтовые друзья-товарищи, то друзья друзей, то просто знакомые, которым негде было остановиться, приезжавшие в отпуск в Ленинград. Любил шумные и веселые застолья, розыгрыши, обладал потрясающим чувством юмора. Любил маму, нас с братом, всех наших друзей. Часто за обеденный стол садилось не меньше десяти человек и уже никто никого не спрашивал, чьи это друзья, раз пришли в дом- значит, свои. А потом, когда мы с братом вступили в пору юности, и у нас тоже появились свои компании, то компания брата слилась с моей компанией и подчас, наш дом походил на большой улей, где постоянно хлопали двери, кто-то приходил и уходил, жил годами, ел, спал, играл на гитаре, пел, читал, смотрел телевизор, вел разговоры с родителями, вступал в споры о политике, о том, что нас в те годы всех волновало. Сейчас, когда мир изменился кардинально, я представить даже не могу, как это все вынесли мои родители, помогая всем деньгами, жильем, советом и просто, открывая двери своего дома для всех, ни разу не выразив тени неудовольствия или упрека в наш, с братом, адрес…
В нашем доме, сколько я себя помню, никаких ссор между родителями не было, единственно, в чем могли быть разногласия между ними, так это, когда мама приобретала что-то из мебели, кухонной утвари, необходимых вещей для быта, на что у отца всегда был один и тот же недоуменный вопрос, обращенный к маме: «Саша, зачем нам это нужно, у нас все есть…». А у нас… не было ничего и долгое время обеденным столом, нам служил папин чемодан, с которым он прошел войну…

Не было в нашей семье никогда бранного слова, мне кажется, что речевой аппарат у моих родителей был так устроен, что ничего подобного они произнести не могли. Впрочем, у всех моих родственников, что ленинградских, что украинских. Передалось это и мне, и моему брату, и моей дочери.
По своему миролюбию, легкости характера, деликатности поссориться с отцом было просто невозможно. Да, и моя мама была ему под стать. Говорят, что браки совершаются на небесах. Брак моих родителей, наверно, один из немногих случаев, когда их союз был заключен Свыше. Мамины родители, мои бабушка и дед, обожали отца, любили его, как сына, он платил им тем же. По-другому, он и не мог. Точно так же, как маму и всю нашу семью любили все папины братья и сестры, живущие на Украине. И мы каждое лето до смерти отца ездили из Ленинграда всей гурьбой с моими друзьями и друзьями брата к многочисленной папиной родне и никому в голову не приходило, что это может быть как-то по другому…
Отец был удивительным, неистребимым романтиком и, несмотря на все ужасы войны, с фотографий военных лет, он всегда мне улыбается, будто это не война, на которой погибло двадцать миллионов человек, а некая прогулка или пикник…
Так он и прожил свою короткую жизнь человеком, любящих всех и вся, умеющим радоваться жизни, природе, искусству, друзьям, родным и близким. Никогда ни на что не жалующийся, и ни о чем не сожалеющий. Умер он внезапно от обширного инфаркта, скорая помощь, приехавшая в течение 7 минут после вызова сделать уже ничего не смогла. Говорят, что Всевышний награждает хорошего человека легкой смертью. Отец получил эту свою последнюю награду, через три недели после своего 60-летия.

После смерти отца, умершего на своей родине, мама переехала ко мне в Ленинград. К тому времени я жила только с дочерью, муж умер. Мы занимали одну комнату около 18 метров в коммунальной квартире. Но эта коммунальная квартира, на 19 линии, дом 2, квартира 7, в которой я прожила лучшую часть свой жизни, была наверно еще овеяна духом моих родителей. Мы поначалу имели три комнаты в этой квартире, две из которых в 1966 году родители обменяли на двухкомнатную квартиру в Кременчуге. Маме нужно срочно было поменять климат, врачи видели спасение только в этом, сказывались годы ленинградской блокады…
С переездом родителей соседей в нашем соседском «полку» прибавилось, но это меня совершенно не угнетало. Это было быстрее некое сообщество хоть и не кровных родственников, но скрепленных одними невидимыми узами. Мы жили в полном смысле, как одна большая семья, хотя в квартире проживало 12 человек вместе с нами. Никому в голову не приходило запирать комнаты на ключ, летом, когда к нам приезжали многочисленные друзья и родственники, мы их устраивали у соседей. Уезжая в отпуск, мы все оставляли двери своих комнат открытыми, на тот случай, если кто-то приедет и негде будет остановиться. По вечерам в нашей кухне, где стояло четыре стола, уложив детей спать, мы собирались все на совместные чаепития, женская половина вязала или вышивала под руководством мамы, мужчины обсуждали новости спорта или политики. И все праздники, особенно Новый Год мы проводили вместе. В одной из комнат укладывали детей спать (кто из них укладывался, моя дочь - никогда), в другой накрывали столы и наряжали елку, в коридоре танцевали. Когда я окончила университет и поступила на курсы экскурсоводов, которые проходили по вечерам четыре раза в неделю, то свою дочь я оставляла на попечении соседей и не сомневалась ни одной секунды, что она будет накормлена, уложена во время спать… А потом, 

когда она подросла, то я со всеми детьми нашей квартиры ходила по театрам и музеям, ездила в пригороды, а летом забирала кого-нибудь в поездки по России. Я искренне до сорока лет не понимала, различия между соседями и своими родственниками. И может это странно и дико звучит сейчас, но переехав в Нарву в 1983 году, я до сих пор поддерживаю отношения со своими бывшими соседями, живущими в Ленинграде, теперь уже в Петербурге… Все изменилось: страна, город, люди, устои, традиции, но Слава Богу, не мы…
МАМА. Моя мама была не только верной, преданной спутницей моего отца, хранительницей домашнего очага, человеком, беззаветно любившим литературу, театр, балет, оперу, природу, она была истинной художницей, великолепной вышивальщицей и достигла совершенства в этом виде прикладного искусства, потрясающим кулинаром, гостеприимной хозяйкой, и героической женщиной. Именно благодаря ей, наша семья смогла пережить блокаду. Всю блокаду с первого до последнего дня она была донором. Ежемесячно она и моя тетушка, ее младшая сестра сдавали по 250 граммов крови. Взамен им давали «усиленный паек», бутылку «Кагора», которая тут же менялась на хлеб, плитку шоколада и лишнюю буханку хлеба. Вот на этой маминой крови, наверно, и выжили.
Теперь, на склоне лет я понимаю, как тяжело ей было в жизни с ее тонкой, душевной организацией, совершенно исключительным даром предвидения всех трагических событий, происходивших в ее жизни. Но тогда в пору моего детства и юности это не отражалось на нас детях или родных, знакомых, друзьях. Она никогда не жаловалась, никто, никогда не видел ее в плохом настроении, даже уже в конце жизни, когда у нее нестерпимо болели ноги, и она не могла уже практически выходить из дома- даже в этих обстоятельствах она всегда была выдержана и спокойна, любила всех и вся, до последних минут своей жизни она занималась делом. В тот день и последний час своей жизни она сидела за вышивкой, вышивала для меня узор на кофточку.
Дар предвидения у нее развился еще с юности, это была не интуиция, а именно Дар. В 30-х годах, когда в Ленинграде впервые стали заниматься проблемами телепатии, то маму постоянно приглашали в лабораторию института и проводили с ней какие-то опыты. Она безошибочно знала и предчувствовала болезнь и смерть близких людей, знала заранее обо всех бедах, которые случались с нами, с детьми. Особо остро этот Дар проявился во время войны. У меня много сохранилось семейных рассказов о мамином Даре, да и сама я, взрослея, не раз была тому свидетелем.
В начале 1942 года маме пришла похоронка на отца, поверили все, даже бабушка, а мама оставалась героически спокойна, и говорила упорно: «Он жив». Однажды утром встав и собираясь на работу, она сказала бабушке: «Сегодня приедет Женя». (мой отец- прим.автора). Бабушка ничего не ответила, да и что было ответить, когда похоронка на отца лежала на комоде, и бабушка уже выплакала все глаза. Мама даже с работы в этот день как-то умудрилась отпроситься. Прошел день, наступил вечер, отца не было. Ложились спать рано, холод, голод, гнал в постель раньше времени. Но в этот вечер никто уснуть не мог. До полночи оставалось всего пять минут, наступал новый день. И вдруг мама встала и пошла к входной двери, она открыла ее на несколько секунд раньше, чем отец, поднимавший руку к кнопке звонка...

Горный институт, место игр нашего детства.

Я уже писала, что мама очень любила литературу. Вернее, это была даже не любовь, она так вживалась в произведение, которое она читала, что жизнь героев становилась частью ее жизни. Мы уже знали, если мама читает, то обращаться к ней с какими-либо вопросами было бесполезно. Она нас все равно не услышит, она там, в книге, в том веке, в той жизни, среди героев.
Помню, в 1959 году вышел роман Константина Симонова «Живые и мертвые». Это было новое слово о войне, это был первый военный эпос, написанный без особых прикрас. Книгу достать было нельзя, но папа к счастью, выписывал «Роман-газету», где публиковался этот роман. Каждый новый номер «Роман-газеты», приходивший в дом, мы буквально вырывали друг у друга из рук, мне доставался он только ночью. Но первой читала мама. Пока она читала, мы все делали сами: готовили, ходили в магазины, убирали дом. Она в этом не участвовала. Помню, когда она окончила читать, она произнесла: «Ну вот, теперь начнут писать правду о войне» И добавила: «По этой книге снимут фильм», и с точностью до деталей рассказала, что он будет двухсерийный, и описала конец первой серии и начало второй. В 1964 году на экраны вышел двухсерийный фильм «Живые и мертвые», режиссера Александра Столпера. Мы пошли смотреть его всей семьей, со всеми нашими соседями и друзьями. Первая серия закончилась точь -в - точь сценой, которую пять лет тому назад, в 1959 году предсказала мама. И во второй серии все то, о чем говорила мама и ромашковое поле, и танки, подбитые на нем… Мне было не по себе. Понять и объяснить этого я не могла, да и до сих пор не могу…
Но, несмотря на такую тяжкую ношу, доставшуюся ей от Бога, мама, она была очень душевным, добрым, замечательным человеком, центром любой компании и всех наших застолий. Очаровательная в своей естественной красоте, сколько себя помню никогда не употреблявшая никакой косметики, она производила впечатление какой-то царственности. Помню, когда они с папой отмечали Серебряную свадьбу, и она впервые в жизни сделала прическу из своих густых и красивых волос, надела новое платье, то мы все ахнули. Помню, как кто-то произнес: «Ну, прямо Екатерина Великая». Действительно, мама была величественна и царственно красива.
Родом мама была из простой крестьянской семьи, из Ярославской губернии, деревни Иваньково, принадлежавшей некогда помещику Дьяконову, с барским усадебным домом, прекрасным парком, прудом, со всеми атрибутами типично русского усадебного быта. Дед мамин, а мой прадед был еще крепостным помещика Дьяконова, потом после реформы 1861 года, получив вольную, всю свою жизнь был связан с землей, хозяйство имел крепкое и образцовое, затем пошел в лесники, жил на хуторе с многочисленной семьей.
В 30-е годы был раскулачен, дети его, к счастью, все уже в городах жили. Когда пришли уводить его коня и коров, он, сняв со стены охотничье ружье, которое ему было положено по штату, отстреливался до последнего патрона, а потом своими собственными руками, запалил дом и сгорел вместе с ним, но в руки НКВД не дался.
Каким-то чудом годы террора не задели нашу семью, но помню, что в коридоре наготове всегда стоял небольшой черный чемоданчик. Нам детям категорически запрещалось открывать его. На все наши вопросы, бабушка как-то непонятно отвечала: «Это так, на всякий случай, если придут…». Помню только постоянный страх бабушки за деда, не сдержанный на слово и ругавший советскую власть, он почему-то ничего не боялся, а бабушка все причитала: «Митя, потише, Митенька, не надо так, тебя заберут…» А мы с сестрой все время приставали к бабушке с вопросом, кто и куда мог забрать нашего деда. До самой своей кончины бабушка боялась звонков в дверь. Во время войны- звонок в дверь означал похоронку, после войны- арест. Так и прожила она с этим страхом до конца жизни.
Я вместе с мамой и дочерью в 1976 году посетила Ярославскую область, родину моих прапредков. Добраться до деревни было нелегко, дорог не было. Один раз в сутки летал в деревню самолет, «кукурузник», садился прямо на поле. Нас в кабине было всего 6 человек. Мама, никогда не летавшая на самолете, пока пристегивала ремень моей дочери, не заметила, что мы уже прилетели, и самолет, как лягушка прыгал по кочкам неровного «летного» поля. К тому времени мало, что осталось от помещичьей усадьбы, сохранилась только аллея дубов, посаженная моим прадедом, некогда ведущая к барскому дому. А хутора, где стоял дом прадеда, мы так и не нашли, заросло все до неузнаваемости.
О маминых кулинарных способностях, о ее знаменитых «фирменных» блюдах, такие как украинские борщи, фаршированная щука, фаршированная птица или поросенок просто ходили легенды среди наших друзей и знакомых.
Никогда не повышающая голос, никогда ни в чем не противоречащая отцу, именно мама была в нашем доме хозяйкой. Мой отец был образцом для нас, детей уважительного отношения к женщине. Отношение моего отца к маме, это- образец мужского поклонения, уважения, любви к жене, матери его детей. И всю жизнь, видя перед глазами его пример, в своем выборе спутника жизни, я руководствовалась только примером отца.
Маме пришлось пережить смерть отца, ей было 59 лет, когда он скончался, но даже в этом возрасте у нее появились предложения руки и сердца, но ей в голову не приходило, что рядом с ней может оказаться кто-то, кроме моего отца. Она скончалась так же, как и отец внезапно. Думаю, что там, в Вечности они снова вместе, теперь уже навсегда.