Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, фрагменты воспоминаний которой о Первой мировой войне и двух российских революциях опубликованы в "Известиях" 15 мая (N 83), была не только видным политическим деятелем, но и талантливым литератором. А ее лучшей гимназической подругой стала Надя Крупская, о которой казалось бы, мы знаем все. А в действительности, оказывается, не так уж и много. Сталин "Надюшу", как известно, не любил и изгонял любое слово правды о жене вождя мирового пролетариата. Он даже обещал Крупской подобрать Ильичу другую историческую супругу. Остальное отлакировала пропаганда. Тем интереснее читаются воспоминания Тырковой о подруге.

"В ее девичьей жизни не было любовной игры"

Моя жизнь, жизнь хорошенькой, способной гимназистки, которой все давалось без усилия, которую многие баловали и любили, шла по-прежнему. Но глаза мои начали острее всматриваться в то, что делается кругом, я стала иначе вчитываться в книги, находить в них новые вопросы и новые ответы. В этом все три мои подруги были для меня отличными попутчицами. Мы постоянно рассуждали о несовершенствах человеческого общества... Думать не умели, но судить брались обо всем и обо всех. Во многих русских образованных семьях наиболее отзывчивая часть молодежи уже с раннего возраста заражалась микробом общественного беспокойства. Из нас троих глубже всего проник он в Надю Крупскую. Она раньше всех, бесповоротнее всех наметила свой путь.

Надя была высокая, ширококостная, с гладкими, бесцветными волосами, которые прядями падали на высокий, светлый лоб. Толстые губы, белые, но неровные зубы. Маленькие, глубоко запавшие, незаметные глаза. Лицо некрасивое, но его красила улыбка. Застенчивая, добрая. Надя и двигалась, и думала медлительно. Я десять раз промелькну через ее небольшую комнату, десять раз переверну фразу из учебника, пока она сообразит, в чем дело. Но когда сообразит, когда придет к определенному пониманию, то примет его крепко, неизменно, как приняла позже учение Карла Маркса и Ульянова-Ленина.

Надя жила с матерью на Знаменской, недалеко от гимназии. Отец ее, служивший в Царстве Польском по судебному ведомству, рано умер. Они жили на пенсию. Эта же пенсия потом поддерживала Ленина в ссылке и в эмиграции, пока его не стала содержать созданная им социал-демократическая партия. Тихая была у Крупских жизнь, тусклая. В тесной, из трех комнат, квартирке пахло луком, капустой, пирогами. В кухне стояла кухаркина кровать, покрытая красным кумачовым одеялом. В те времена даже бедная вдова чиновника была на господской линии и без прислуги не обходилась.

Квартирку мать Нади держала в большом порядке, создавала уютное благообразие, хлопотала тепло и приветливо, поила нас чаем с вкусным домашним вареньем. В темном простом платье, с гладко зачесанными русыми волосами, она была похожа на монашку. Мне нравился ее ласковый, пристальный взгляд, то, как она прислушивалась к нашей болтовне, к нашим переходам от запутанных мыслей о всеобщем благоденствии к детскому смеху, которому охотно вторила. Нравилось мне, что в каждой комнате горит перед образом лампадка. Образа? большие, гораздо больше, чем у нас. Да у нас и лампадка горит только в кабинете, перед отцовским киотом.

Крупские меня баловали. Неповоротливая и тихая, Надя была рада, что у нее такая стремительная, бурная подруга. Развязности во мне не было, этого мама не допустила бы, но я никого не боялась, мнение свое отстаивала искренне, горячо.

У меня уже шла моя девичья жизнь. За мной ухаживали, мне писали стихи. Идя со мной по улице, Надя иногда слышала восторженные замечания. Ее это забавляло. Наклонив голову немного набок, она сверху поглядывала на меня, и ее губы вздрагивали от улыбки, точно ей доставило удовольствие, что прохожий юнкер, заглянув мне в глаза, остановился: "Вот это глаза! Чернее ночи, яснее дня...".

К счастью, я рано развила в себе иммунитет против неумеренных похвал. У Нади этих соблазнов не было. В ее девичьей жизни не было любовной игры, перекрестных намеков, взглядов, улыбок, а уж тем более поцелуйного искушения. Надя не каталась на коньках, не танцевала, не плавала на лодке, разговаривала только со школьными подругами да с пожилыми знакомыми матери. Я не встречала у Крупских гостей. В их квартире не было ни шума, ни движения, ни громкого смеха, ни пения, всего, чем я в нашей большой семье была окружена. Я приносила в их отшельническую жизнь отголоски иного быта, а от Нади и ее матери излучалась на меня теплая тишина.

"Она первая признала в нем вождя"

Я была все еще больна и решила ехать полечиться в Швейцарию. В Женеве разыскала Надю Крупскую, теперь Ульянову. После их ссылки в Минусинск я ее не видала, но была совершенно уверена, что она будет так же рада видеть меня, как я ее. И не ошиблась. Жили они в Каружке, как называли русские это предместье Женевы, жили несравненно теснее, суровее, чем Струве (философ, историк, один из лидеров кадетов. - Э.М.). У них не было мягкой мебели, только деревянные стулья и некрашеные столы. Хозяйство вела Надина мать. Теперь у нее уже не было прислуги. Она и Надя встретили меня так же ласково, как на Знаменской или на даче в Окуловке.

Партийная рознь еще не провела между мной и Надей неприступной черты, хотя я благодаря моему судебному процессу и бегству из России была уже публично зачислена в лагерь либералов, да и внутренне была либералкой. А Надя целиком отдавалась работе в партии с.-д., где Ленин осторожно, упорно отвоевывал себе место вождя. Он был редактором "Искры", он отколол фракцию большевиков, за что подвергался жестокому обстрелу своих вчерашних товарищей меньшевиков. Они надрывались, доказывая, что Ленин на съезде сплутовал, что на самом деле не он, а они были в большинстве. Эти талмудистские споры волновали социалистов, забавляли либералов...

Раньше я Ленина не встречала и не читала. Меня он интересовал прежде всего как Надин муж. Невысокий, кажется, ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо. Невзрачный человек. Только лоб сократовский, выпуклый. Не наружностью он ее пленил. А пленил крепко. Я сразу почувствовала, что там, за дверью, из-за которой изредка доносился бумажный шорох, сидит хозяин, что вокруг него вращается жизнь и дочери, и матери. Когда он вышел к обеду, некрасивое лицо Нади просияло, похорошело.

Она была им поглощена, утопала, растворялась в нем, хотя у нее самой был свой очень определенный характер, своя личность, не сходная с ним. Ленин не подавил ее, но в муже она нашла воплощение своей мечты. Не она ли первая признала в нем вождя и с тех пор стала его неутомимой, преданной сотрудницей. Помогала собирать ядро единомышленников, из которых он в 1917 году сковал коммунистическую партию, фундамент беспощадной власти.

В средствах не разборчив

В 1904 г., когда я встретила Ленина в Женеве, кто мог предугадать в нем будущего железного диктатора. Это был просто один из эмигрантских журналистов, которому удалось, вопреки центральному комитету своей партии, захватить партийный журнал "Искра". Уже тогда в революционных кругах знали, что он властолюбив, в средствах не разборчив. Но особенного интереса ни он, ни его партия не возбуждали. С.-р. (социалисты-революционеры. - Э.М.), особенно после убийства Плеве (шеф корпуса жандармов, убитый эсером. - Э.М.), заставляли гораздо больше о себе говорить, чем с.-д. Заговорщики окружены таинственным ореолом, они волнуют воображение. С.-д. были скучными начетчиками. Пока они не пришли к власти, они отрицали террор. Их тактика воздействия на массы казалась утопичной. Их диалектика - мертвой.

После ужина Надя попросила мужа проводить меня до трамвая. Он снял с вешалки потрепанную каскетку, какие носили только рабочие, и пошел со мной. Дорогой стал дразнить меня моим либерализмом, моей буржуазностью. Я в долгу не осталась, напала на марксистов за их непонимание человеческой природы, за их аракчеевское желание загнать всех в казарму. Ленин был зубастый спорщик, тем более что мои слова его задевали, злили. Его улыбка - он улыбался не разжимая губ, только монгольские глаза слегка щурились - становилась все язвительнее. В глазах замелькало острое, недоброе выражение.

Я вспомнила, как мой брат, вернувшись из Сибири, рассказывал, как в Минусинске ссыльный Ленин держал себя. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные, народовольцы, - это никому не нужное старье, что будущее принадлежит им, с.-д. Его пренебрежение к старым ссыльным, к их традициям особенно сказалось, когда пришлось отвечать перед местной полицией за бегство одного из них. Обычно вся колония помогала беглецу, но делалось это так, чтобы полиция не могла наказать тех, кто давал ему деньги или сапоги. Ленин с этим не считался и из-за пары ботинок подвел ссыльного, которого за содействие побегу, да еще и неудачному, посадили в тюрьму на два месяца. Ссыльные потребовали Ленина на товарищеский суд. Он пришел для того, чтобы сказать, что их суда он не признает и на их мнение плюет.

Мой брат с обычным своим юмором описывал эту бурю в ссыльном муравейнике, но в конце уже серьезно прибавил: "Злой человек, этот Ленин. И глаза у него волчьи, злые".

Воспоминание о рассказе брата подстрекнуло меня, и я еще задорнее стала дразнить Надиного мужа, не подозревая в нем будущего самодержца Всея России. А он, когда трамвай уже показался, дернул головой и, глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал:

- Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.

Я засмеялась. Тогда это звучало как нелепая шутка.

- Нет. Я вам в руки не дамся.

- Это мы посмотрим.

На том расстались. Могло ли мне прийти в голову, что этот доктринер, последователь не им выдуманной безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы повального истребления инакомыслящих. Он многое планировал заранее. Возможно, что идею создания своей главной опоры - Чека (Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. - Э.М.) - он вынашивал уже тогда.