Поведение Юдиной в условиях советской действительности было настоящим гражданским подвигом. Разумеется, до 90-х годов об этом не говорилось ни в одной из публикаций о Юдиной и ее творчестве, включая фундаментальный сборник 1978 года "Мария Вениаминовна Юдина". Свои взгляды она высказывала с редким бесстрашием. У Юдиной были две характерные черты: она никогда не лгала и была совершенно равнодушна к тому, что называется внешним лоском. На сцену она обычно выходила в простеньком, чуть ли не монашеском черном платье. И в кедах - из-за больных ног.

Гонения на диссидентку-пианистку неожиданно сошли на нет в военные годы. Все те, кто раньше критиковал Юдину за "безыдейность и политическую слепоту", вдруг стали петь дифирамбы, признавая ее искусство "политически корректным" и "актуальным". Эта метаморфоза не могла произойти без какой-то очень серьезной и веской причины.

С.Волков пишет об этой причине: "Однажды в Радиокомитете раздался телефонный звонок, повергший в состояние ступора всех тамошних начальников. Звонил Сталин. Он сказал, что накануне слушал по радио фортепьянный концерт (линк) SaveFrom.net Моцарта A-dur N 23 K. 503 в исполнении Юдиной. Спросил: существует ли пластинка с записью концерта? "Конечно, есть, Иосиф Виссарионович", - ответили ему. "Хорошо, - сказал Сталин. - Пришлите завтра эту пластинку ко мне на дачу".

Едва была повешена трубка, руководители Радиокомитета впали в дикую панику. Дело в том, что на самом-то деле никакой пластинки не было, а концерт передавали из студии. "Но Сталину, - рассказывает Шостакович, - смертельно боялись сказать "нет". Никто не знал, какие будут последствия. Жизнь человеческая ничего не стоила. Можно было только поддакивать".

Срочно вызвали Юдину, собрали оркестр и ночью устроили запись. Все тряслись от страха. И только Юдиной было море по колено. Дирижер от страха ничего не соображал, пришлось его отправить домой. Вызвали другого - та же история: сам дрожит и сбивает оркестр. Только третий дирижер смог довести запись до конца. Это был уникальный случай в истории звукозаписи - смена трех дирижеров. К утру запись была наконец готова. На другой день в сверхсрочном порядке была изготовлена пластинка в одном экземпляре, который и отправили Сталину.

Но история на этом не закончилась. Через некоторое время Юдина получила конверт, в который было вложено 20 тысяч рублей - огромные по тем временам деньги. Ей сообщили, что это сделано по личному указанию товарища Сталина. И тогда она написала Сталину такое письмо: "Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович, за Вашу помощь. Я буду молиться за Вас денно и нощно и просить Господа, чтобы он простил Ваши прегрешения перед народом и страной. Господь милостив, он простит. А деньги я отдам на ремонт церкви, в которую хожу".

В это трудно поверить. Сказать такое вождю... "Слова ее звучали неправдоподобно, - пишет Шостакович.(по Волкову) - Но она никогда не лгала". Свой рассказ об этой невероятной истории Шостакович заключал так: "С Юдиной ничего не сделали. Сталин промолчал. Утверждают, что пластинка с моцартовским концертом стояла на его патефоне, когда его нашли мертвым".

Борис Пастернак в письме к своей сестре в 1929 году написал: "… Месяц тому назад, предварительно спросясь по телефону, явилась ко мне молодая особа типа и склада Лидочки (но это очень приблизительно, и, может быть, я ей польстил) и, поминутно вспыхивая и загадочно смущаясь, осведомилась, возможна ли и допустима просьба о переводе любимого немецкого поэта со стороны частного лица, то есть мыслим ли такой заказ. Речь шла о переводе нескольких стихотворений их "Stundenbuch", и я ей отказал, потому что был занят, а кроме того, и долг своей памяти Rilke исполняю в другом совсем плане и шире. Я что-то пробормотал о том, что другое, мол, дело, если бы предложенье какого-нибудь издательства, но она, перебив меня, спросила, не все ли мне равно - издательские условия могла бы предложить и она, и я улыбнулся, потому что не только меценатство теперь у нас матерьяльно немыслимо, но все это еще особенно становилось трогательно при взгляде на ее стоптанные башмаки и более чем скромную кофту… Прошло некоторое время, и я познакомился с одним из лучших наших пианистов здесь - Генрихом Нейгаузом, побывав перед этим на одном из его концертов. И вот, отклоняя мои комплименты и прочее, он стал настойчиво мне советовать пойти на концерт (еще не объявленный) одной пианистки из Ленинграда, перед которой он-де совершенно ничто, и что это замечательная музыкантша и со странностями: мистически настроена, под платьем носит вериги, и так выступает, и интересно: - по происхождению еврейка, и прочее, и прочее, и он назвал мне мою посетительницу. Она играла Баха, Крейслериану, несколько вещей Hindemit`a и снова Баха, главным образом органные его хоралы. В антракте я ей послал единственное, с чем из вещей Rilke я мог расстаться и что было у меня под рукой: юношеский сборник слабых для позднейшего Rilke рассказов "Am leben hin" с соответствующей надписью: "Простите, что не знал, кто Вы. Напишите из Ленинграда, переведу все, что захотите".

Огромную жизнь Юдиной будем разглядывать в педагогический бинокль, который делает резким именно этот ее компонент, оставляя размытыми другие.

Ключевыми словами, которые пригодны для описания ее подхода к делу, я бы взял такие: труд, культура, вдохновение и приверженность.
При всей важности природной одаренности, Юдина не считала ее достаточной для формирования взрослой личности музыканта. Как отмечает М. Дроздова, согласно Юдиной, врожденное интуитивное ощущение музыки требовало обязательного осмысления, осознания.

Характерно ее высказывание об одной из учениц: "У нее есть в глубине натуры запас истинной музыкальности, не попавшей на ровную дорогу работы... В большой мере она испорчена дилетантским руководством, то есть играет и с недурной постановкой, и вполне музыкально, но все небрежно, неряшливо, незаконченно".

Как в другом случае говорила Юдина, играет одним дарованием, обладает правильной постановкой рук, но в игре ощущается некоторая случайность.
Природная одаренность, конечно же, не игнорировалась, не разбазаривалась, оправдывая усилия учителя, мотивируя его работать с учеником. Вот, про другую ученицу: "Отсутствие ритмической ясности, маленькие руки, грубоватый темперамент, но несмотря на все это заниматься с ней необходимо, ибо чувствуется, что у нее есть запас истинной музыкальности".

Упрямый, сопротивляющийся ученик не был основанием для педагогического отступления. Об одном из студентов Юдина пишет, что заниматься с ним необходимо, ибо данные очень большие, отмечая, что тот считает себя сложившимся музыкантом и композитором, отчего оказывает необычайное сопротивление всем указаниям.

Отказ в научении имел место в случае отказа ученика от роста. Причем фиксировалось это не на первом занятии, а апостериорно, после многих месяцев труда. В наши политкорректные времена, когда под общими фразами или наукообразной тарабарщиной прячется равнодушие учителя, как свежо звучат ее горькие слова: "Посредственность – и не работает; за год не сделал ничего, пропускал невероятно и никакого интереса к делу не обнаружил. Какое-то свое живое отношение к музыке имеет, но все это провинциально и некультурно, воспринять что-либо высшее не хотел или не мог. Отказываюсь категорически заниматься далее, ибо это взаимно неперспективно".

А про того студента, с которым тяжело и надоело (и бесперспективно), заканчивается, конечно, отсрочкой приговора: "Выяснив тяжелые условия жизни, еще полгода, в качестве испытания, соглашаюсь заниматься".

Работа с учениками своим результатом имеет не только наученного чему-то, но и повзрослевшего человека. Значение нижеследующих предметно-определенных (музыкальных, исполнительских) характеристик студентов выходит за границы предмета, приобретая универсальный ученический и человеческий смысл.

Студент N 1. Очень способный, но в такой же мере беспорядочен, успевать стал лишь в последнее время, ибо вначале был настолько оглушен впечатлениями большого города (главным образом, музыкальными, но, вероятно, и другими), что строгая работа класса казалась [ему] сухой, и он стремился увильнуть от нее... Когда понял, стал двигаться быстро и успешно, может проявить нечто артистическое, в большой мере преодолел прежние недостатки, и я им вполне довольна.

Студентка N 2. Выдающееся дарование – и музыкальное, и техническое. Двигается необычайно быстро, схватывает чужую мысль с полуслова, усваивает прочно; интерес к музыке и пианизму прирожденный и глубокий. Прекрасная память, находчивость, живой, но весьма точный ритм. Несмотря на незрелость, уже намечается стиль. Много инициативы и воли.

Студентка N 3. Яркие способности и полное пока отсутствие культуры. (первый год в столице, раньше жила в Сибири), вся работа этого года ушла на постановку руки и облагораживание вкуса, ибо проявляла необычайную сентиментальность и беспорядочность исполнения. Заметно развернулась и развилась. Работает с огромным рвением – мешает малярия и крайняя нужда. Намечается композиторское дарование. Читает с листа и аккомпанирует легко. Возлагаю на нее разнообразные надежды.

Пишет М. Дроздова: " Юдина требовала полного освобождения всей руки, которую она уподобляла шлангу. По шлангу струится жидкость от плеча в кисть, затем через кончики пальцев на клавиши. Если где-то зажать шланг, жидкость – вес – не пойдет и не получится полноценного фортепианного звука. Поэтому следовало распхнуть плечо, развести локти... Пальцы Юдина сравнивала с опорами сводчатого моста – закругленные, крепкие, чуткие, именно они несут всю нагрузку. Поэтому особенное значение она придавала концам пальцев, в которых сосредотачивался вес всей руки, характеру их соприкосновения с клавиатурой. Добиваясь вначале максимального использования веса руки, а значит предельной силы и глубины звучания, она всегда исходила только из качества звука, не пропускала «ушераздирающих» и «шлёпающих» звкуков, игры мимо рояля. Пока рояль не начинал звучать благородно, Юдина не позволяла ни быстрых темпов, ни активности аппарата. Не признавая легких и пустых прикосновений, Мария Владимировна добивалась от ученков прочной игры даже в пианиссимо, глубокого проникновения в клавиатуру, основанного на умном регулировании веса руки".

Такая вот школа. Там было еще и об умении переливать вес руки в кончики пальцев, и о том, что движение руки подобно функции дыхания в музыкальной речи, и о стремлении научить находить и ощущать в кончиках пальцев оптимальную точку соприкосновения с клавиатурой, причем такая же точка есть и на клавише, и нужно, чтобы обе точки соприкоснулись в каждом звуке исполняемого сочинения. И много чего еще.

ИСТОРИИ О МАРИИ ЮДИНОЙ

 

Сталин позвонил знаменитому религиозному художнику Нестерову и попросил нарисовать свой портрет. Русский мастер кисти отказался. «ПАчему», спросил Сталин, «Вы нэ хотите рИсовать моё ли-ицо?»
Нестеров, видевший геноцид русского народа, уничтожение православия, ответил «отцу и вождю»: «Потому что мне Ваше лицо уже давно перестало нравиться». Художнику (которому, кстати, оставалось жить-то два года), Иосиф Виссарионович не отомстил, он умел уважать сильного противника. Это доказывает и второй случай.

Во время войны, по радио, Сталин услышал музыку. Она ему понравилась. Он спросил : "Что это?" Ему отвечают: "Концерт Моцарта для фортепиано с оркестром ля-мажор в исполнении Марии Юдиной."
Тогда по команде Сталина в рекордно короткие сроки выпустили пластинку этого концерта. Сталин послал Юдиной гонорар. Она ответила ему письмом: "Уважаемый Иосиф Виссарионович! Получила Ваши деньги. Спасибо. Отдала их на восстановление "такого-то" Храма в селе "таком-то". Молюсь за Вас! Господь - милостив, ОН Вас простит!"

***

Мария Вениаминовна всю жизнь шла поперек течения. Ее деятельность нельзя взвесить на привычных весах.

В библиотеке пианистки были книги по истории, музыке, литературе, математике, физике, химии, биологии. Были и книги на немецком языке, который Мария Вениаминовна знала как русский. Огромная подборка книг с автографами Пастернака, Заболотского, Маршака; альбомы с репродукциями Клея, Шагала, Кандинского, Чюрлениса, Фраггоннэра.
Она знала всю мировую литературу: от античной и до молодого Евтушенко, чувствовала ее. Например, уже в 30-е годы, когда Леонид Леонов только начинал (еще не было его "Русского леса", "Пирамид" или "Раздумья у старого камня") Юдина о молодом Леонове писала Михаилу Фабиановичу Гнессину: "Осмеливаюсь сказать, что по мнению не только моему, самый крупный, самый умный, нутряной и талантливый из всех современных писателей есть - Леонид Леонов." И как она оказалась права! Леонов действительно вырос в великого писателя, "советского Достоевского" как его называют.

Она сама рано пришла к вере в Бога, приняла православное крещение. Она всегда ходила с крестом, отчего имела большие неприятности.
В 30-е годы, когда она была профессором Ленинградской консерватории в газете "Вечерний Ленинград" появилась мерзейшая статья "Ряса на кафедре". После чего состоялось ее изгнание из Ленинграда.

Но именно Юдина как никто жила по Божьим заповедям. Ее настольной книгой всегда была Библия. Почти каждое утро она была в храме. Кроме того, что она прекрасно знала историю религии, историю православия. Уже то, что она состояла в переписке с Павлом Флоренским о многом говорит.

Родилась она в обеспеченной семье земского врача, Героя труда. Но и в студенческие годы и потом, став поочередно профессором четырех музыкальных ВУЗов, до самой смерти жила в невероятной бедности. Бедности, естественно чисто материальной, но не духовной. Людей такого диапазона и глубины знаний я лично не встречал больше никогда. В доме Юдиной тайком от властей Пастернак читал рукопись "Доктора Живаго".

***

Её близкий друг и ученик вспоминает...

9 апреля 1968 г., я приехал за ней на такси на Ростовскую набережную в кооперативный дом ученых. Часто бывая у известных музыкантов и видя их хорошо налаженный быт, я был поражен самим видом квартиры Марии Вениаминовны: узкая железная кровать; самодельные стеллажи с книгами; рояль; иконы; заваленный бумагами стол; страшная садовая скамейка, вмещавшая массу каких-то папок, бумаг, нот. Нищета чудовищная. Дверь не запиралась. Когда мы вышли, Мария Вениаминовна просто прикрыла ее. Я спросил:

- Остался ли кто дома?

- Нет.

- А как же квартира?

- Замок не работает. Я дверь не запираю. Да, у меня и брать нечего.
Позже при мне ее любимая ученица Мария Ортобалевская нашла для Юдиной афоризм: "Для нее весь мир был общиной". Тогда, я не знал всего этого и всю дорогу переживал: "Как можно бросить квартиру незапертой?

Про ее попытки воздействовать на меня в религиозном плане, трудно сказать однозначно. Когда я утром приходил к ней помогать в переезде, она часто опаздывала к назначенному сроку и, хотя квартира была открыта, я никогда без нее не заходил туда: ждал Марию Вениаминовну на улице. Я знал, что она в храме и, либо затянулась служба, либо она не может поймать такси. Кстати, на такси она ездила не от хорошей жизни, а из-за больных ног. Она ходила только в кедах, ибо, никакую другую обувь, из-за распухших суставов одеть не могла.

Когда она приезжала, мы садились за стол. Она просила меня тут же встать и читала молитву. Однажды, она тактично спросила: крещен ли я и бываю ли в храме. На мой отрицательный ответ, корректно ответила: "Это Ваше личное дело. Но, если Вы придете к Богу, вы обязательно должны окреститься сами, обвенчаться и окрестить родившегося ребенка". Из трех ее наказов я пока выполнил два. Я теперь часто бываю в храме и очень счастлив, что дорогу туда мне показала именно Мария Вениаминовна.

К сожалению, я никогда не учился у Марии Вениаминовны, но мой Учитель жизни, мой Учитель совести - великая Мария Вениаминовна Юдина.


***


Мне как-то нужно было отправить срочно телеграмму. Я спросил:

- Можно это сделать с вашего телефона, а когда счет придет, я его оплачу?

- Нет. Для меня кредит на телеграфе закрыт. Там можно в кредит только до 30 рублей. Я их уже должна.

Разбирая бумаги, я наткнулся на не оплаченные счета за междугородние переговоры. Подсчитал - сумма превышала 400 рублей. Только один счет был на пятьдесят рублей! По тем временам это неслыханные деньги.

Мария Вениаминовна сказала мне: "Я называю этот счет "Парижские слезы". Разыскав в Париже приятельницу, с которой не виделась около полувека, мы, беседуя, друг другу только повторяли одно и то же: "Неужели это Вы?". А она мне вторит: "Неужели это Вы?" - и плачет. А потом за эти слезы приходит счет.

Телефон у Марии Вениаминовны звонил непрерывно: близкие друзья напоминают, что до выкупа из ломбарда крестика и колечка осталось два дня; звонит Иван Семенович Козловский, сообщает, что подписал ходатайство в Моссовет о прописке на площадь Марии Вениаминовны ее племянницы; звонит какая-то Татьяна Павловна. Мария Вениаминовна рассказала мне как познакомилась с ней в электричке и та сообщила ей, что живет в нужде и ее дети недоедают. Мария Вениаминовна в это время получает гонорар за пластинки с музыкой Баха и покупает на него корову для своей абсолютно случайной попутчицы! Всю эту ситуацию ее друзья называют: "Татьяна Павловна - Бах - корова". "Хорошо, что выручил Бах", - смеялась Мария Вениаминовна.

Занимаясь со студентами института им.Гнесиных, она порою засиживаясь с ними допоздна, когда метро уже закрывалось. В таких случаях она каждому студенту давала деньги на такси.

Вот, такой необычности в Юдиной было очень много. Кого-то спасти, кому-то помочь, найти врача, оплатить сиделку, накормить, подарить... Во время войны она ходила в солдатской шинели подпоясанной веревкой и вешала на столбах Москвы объявление: "Лечу с концертами в Ленинград. Принимаю посылки весом до 1 кг". В Ленинграде она сама ходила и разносила эти посылки по незнакомым людям.

Вот так она всю жизнь кого-то спасала, выручала. Ее пенсии для всего этого, конечно, не хватало. Гонораров она почти не получала. Понимая, что уже не будет играть публично или записывать пластинки и, следовательно, расплатиться, с терпеливо ждущими и все понимающими кредиторами нет никакой возможности, она решила из своей двухкомнатной квартиры переехать в однокомнатную в этом же доме; получить разницу в деньгах и хоть с кем-то расплатиться. Нужно было переехать с девятого этажа на первый. И сегодня, по прошествии стольких лет, я с гордостью вспоминаю, что Мария Вениаминовна пригласила меня одного помочь уложить и перевезти ее бумаги и весь нехитрый скарб.

Мне было 27 лет. По молодости и крепкому здоровью я мог все это сделать за два дня. Переезд растянулся на месяц. Довольно быстро я увязал ее библиотеку: тридцатитомник Диккенса, Блок, шесть или семь книг Пастернака, книги Энштейна, Пушкина, Достоевского, Лермонтова.
Она собирала пословицы и поговорки русского народа. У нее их накопилось 4 000. Она хотела куда-то их отправить для издания. Все это было быстро упаковано. А, вот, с рукописями дело шло очень медленно. Я подавал ей ту или другую бумагу в руки, она перечитывала каждый лист и рассказывала мне о том, кто ей писал. А писали ей: Паустовский, Стравинский, Ахматова, Пастернак, Тынянов, Алексей Толстой и другие. Пусть простят меня мои институтские наставники, но за тот месяц я получил больше знаний, чем за все годы учебы.

...был такой звонок, вернее базарный вопль: "Юдина, послушайте, Юдина! Сейчас приедут грузовики забрать рояль. Вы что же, играть - играете, а платить за прокат инструмента не хотите? Пришлось мне ехать в Измайловское ателье проката, найти звонившую сотрудницу и показав ей афиши и пластинки Юдиной, объяснить с кем она говорила. Это вызвало еще большую ярость: "Профессор консерватории, имеет пластинки, и живет в нищете? Вы что мне голову морочите!" У меня была с собой пластинка Марии Вениаминовны: 29-ая соната Бетховена. Я стал уговаривать женщину: "Давайте послушаем и Вы поймите, с кем вы разговаривали". Мы послушали минут пять. Кажется, я эту даму убедил, потому что больше она не звонила...
 

***
Когда, в институте им. Гнессиных, в 48-м или в 49-м году, на собрании, клеймили Шостаковича и Прокофьева, она встала и сказала: "Я не вообще понимаю, что здесь происходит? Вы же прекрасно знаете, что это - два гения. Мы счастливы, что живем с ними в одну эпоху. Что здесь происходит? О чем мы говорим?"

На вечере памяти Паустовского в литературном музее Юдина не выступала, а лишь сказала в конце: "Советская литература с уходом Паустовского лишилась совести, которой в такой степени ни один их живущих ныне писателей не обладает. После этого сыграла "Картинки с выставки".

Уже посмертно вышли эти "Картинки с выставки" в записи и даже аннотации к ним с ее особым, неповторимым голосом. Так же посмертно вышла переписка с Павлом Флоренским, ее статья-комментарий к "Картинкам с выставки". Двухтомник писем Марии Вениаминовны необычайно интересен: одному только ее первому письму к Стравинскому отведено около 20-ти страниц.

Круг общения великой пианистки был самый высокоинтеллектуальный и высокоталантливый: Флоренский, Бахтин, Бруни, Кагер, Алпатов, Суфчинский, Алиса Порет, Пастернак, Заболотский, Маршак, Горький, Чуковский, Ахматова, Прокофьев, Шостакович, Стравинский, Солженицын, Паустовский, Ефимов, Митурич, Александр Яшин и другие.

Ее воспоминания о Маршаке и Заболотском по ее же просьбе, я отвозил в отдел рукописей Ленинской библиотеки, где ей платили за это какие-то копейки.

Посмертно, вышла ее потрясающая работа "Шесть интермеццо Брамса". Многие музыканты видели ноты, она же видела и ноты, и то, что было между ними. Вот, комментарий к одному из интермаццо, в котором видно как неразрывно музыка связана была в восприятии великой пианистки с драматургией, с образом. И никакого "искусства ради искусства".

Брамс, сочинение 116, № 2, ля-минор. Мария Вениаминовна пишет: "Перед нами сербская песня грустная, смиренная, покорная - одна из бесчисленных песен покинутой, обманутой или, выданной за нелюбимого девушки. Но мы имеем здесь интермеццо в интермеццо. В центре пьесы ритмическое поле сжимается. Вместо 3/4 появляются 3/8. И в безутешном кружении 16-х, зигзагах и изломах, высоко помещенных интонациях, на подобии умоляющих рук обиженной [девушки] или жемчужного ожерелья слез до удушья сжимающего сердце. Мы как бы слышим: "Почему? Почему? Почему?" Стенания о непостижимости, незаслуженности своей скорбной участи. Затем 9 тактов - призрачное утешение в ля-мажоре - фата-моргана надежды. Она не сбывается - шеститактовый аккордный ход в щемящем хроматизме. И снова изначальная безутешная доля. Композиция закругляется, возвращается к неизбывной обиде и для этой бедной Гретхен ни в земном ее бытие, ни Брамсом не написана вторая часть "Фауста". По прозрачности стиля и построения, эта одна из прекраснейших миниатюр Брамса".


***

Отношения коллег к Юдиной зависело от уровня ума и совести каждого конкретно, поэтому чувства их к ней были разными. Часто отношение было плохим. Она всю жизнь была в осаде, в опале, на фронте, а вокруг нее и с ней воевали бездарности. Но на них были судейские мантии и они регулярно выносили ей обвинительные приговоры: "Из Ленинградской консерватории - выгнать!"

"Из Московской консерватории - выгнать!"

"Из Гнессинского института и филармонии - выгнать!"

Совершенно по другому относились к ней люди с высоким уровнем понимания музыки. Так, к примеру, выдающаяся пианистка Мария Гринберг рассказывала: "Прихожу на ее концерт. Слушаю. Поражена и потрясена трактовкой! Прихожу домой, беру в руки ноты этих произведений и понимаю, что Юдина перевернула все с ног на голову. Через день снова иду на этот же концерт с той же программой и она убеждает меня, что только так и нужно играть.

Шостакович просил Марию Вениаминовну быть первым исполнителем его прелюдий и фуг. Пианистка начала работу. Он приехал к ней послушать и сказал: "Это совсем не то, что я написал, но вот так и играйте! Только так и играйте!" Сегодня, в нотах пианистки на прелюдии и фуге фа-диез-минор, мы читаем запись, сделанную ее рукой: "Люди объединены общим несчастьем, но каждый реагирует по-своему."

Юдина была непревзойденным исполнителем второго концерта Прокофьева. По ее, и только ее настоянию композитор сделал переложение для фортепьяно своего балета "Ромео и Джульетта".

Педагоги-ремесленники в "гнессинке", конечно роптали. Завидовали ее успеху, любви студентов к ней, желанию попасть в класс только к ней. Когда ей исполнилось 55-ть лет Юдину в буквальном смысле слова выжили на пенсию...


***

Новый юдинский афоризм я приняла очень спокойно: "А в чем дело, Машенька?"

Она вошла, села и торжественно объявила: "Я поступаю в архитектурный институт.

- "Почему?.

- "Всю жизнь я занималась чужими произведениями. Я играла не свое, а Бетховена, Баха, Бартока. Прекрасно, только не свое. Я всегда должна была с ними-считаться и передавать их людям. Хватит! Теперь я буду создавать свое.

Она уже перешагнула через приемный возраст, но профессора института были ее поклонниками, и ее приняли. Она стала часто приходить ко мне с рулонами каких-то чертежей, и наконец развернула и с торжеством показала первое свое архитектурное произведение, несколько напоминающее дачную уборную. Я лицемерно восхитилась. Сама она была в большем восторге, чем после концертных оваций. Но скоро эта блажь прошла, и она вернулась к музыке.

Затем начались годы увлечения поэзией и публичным чтением стихов Хлебникова, Заболоцкого и других поэтов. Этой декламацией, пропагандирующей их творцов, она перемежала музыку на своих концертах. Но я ни разу не слышала, как она читает. Самой ей это чтение доставляло удовлетворение.

Знаю, что к своим концертам она готовилась очень тщательно. Мои друзья имели счастье (или несчастье) жить в первом этаже под ее квартирой - на полудачной Тимирязевской улице. С 10-ти часов вечера до 3—4-х часов утра со всей юдинской силой она повторяла одни и те же пассажи по сто раз. Соседи были ее поклонниками, но выдержать длительно ее упражнения было невозможно. Они взмолились, чтобы музыка кончалась не позже 12 часов, так как перестали спать. Мария Вениаминовна пришла в негодование и стала искренне их презирать за неуважение к ней и кощунственное отношение к музыке.

А у меня во время войны было действительное счастье работать с Марией Вениаминовной. Она преподавала тогда в Московской консерватории вокалистам, и там понадобились переводы на русский язык текстов хоралов Баха. Перевод должен был быть эквиритмичным, со всеми совпадающими ударениями, чтобы его можно было петь буквально как немецкий текст. При этом надо было учитывать еще характер гласных. Злоупотребление, скажем, звуком "у" давало бы завыванье. Мария Вениаминовна сама занималась со мной и объясняла и редактировала эти переводы.

Перевела я по ее рекомендации и текст хора в бетховенской Девятой симфонии, которая исполнялась в консерватории.

Еще воспоминание: мы встретились на первом исполнении Пятой симфонии Шостаковича. Маша с восторгом говорит: "Он нас всех поставил на колени.

Последние годы жизни Марии Вениаминовны омрачились катастрофой: она попала около площади Восстания под машину. Ей раздробило ключицу и пальцы руки. Казалось, что с исполнительской деятельностью все кончено. Но с невероятным терпением и мужеством она, преодолевая боль, лечится гимнастикой и массажем и понемногу начинает играть. Конечно, это не прежняя игра, но она играет. Мы сидим рядом на гражданской панихиде по Корнею Ивановичу Чуковскому, и она шепчет мне: "Я им предлагала играть, но они (устроители) отказали. - "Но как вы можете?" - спрашиваю я. - "Могу все, где можно пропустить больной еще палец". А он долго не поддавался лечению.

Она считала своим долгом играть на гражданских панихидах людей, которых любила и чтила. Так играла она, провожая в последний путь художника Льва Александровича Бруни, и мальчик - сын его, сказал матери: "Мария Вениаминовна так играет, точно папочкина душа летит.