Дмитрий Зеленков. Автопортрет в лагере

...В первый раз театр появился в Игарке в 1937 году благодаря энергичной московской актрисе Вере Пашенной — она приезжала в Заполярье в роли культуртрегера, знакомить игарчан со столичным искусством, и между делом основала первый театр за Полярным кругом. Правда, большого успеха Театр имени Пашенной не имел — во всяком случае, успех был не таким оглушительным, как у сменившего его в 1949 году лагерного театра. В тот год жизнь Игарки радикально изменилась: сюда переместилось управление строительством Трансполярной магистрали, железной дороги между Салехардом и Игаркой. Строительством занимался ГУЛАГ, а начальник стройки В. А. Барабанов , сосланный на север за пьянство и кулацкое происхождение, был большим эстетом — очень любил театр. По всем зонам севера Сибири он собирал зэков — актеров, режиссеров, художников,

Программа

 писателей и костюмеров, — чтобы создать свой собственный театр, которому позавидовали бы лучшие театры «на материке». ГУЛАГ не испытывал дефицита в творческой интеллигенции, поэтому мечта Барабанова сбылась. «Мама была в этом театре. А я была только в фойе — мамина двоюродная сестра работала там буфетчицей, и мы к ней приходили», — говорит мне Зинаида Александровна, пока мы ждем объявления о посадке в самолет до Красноярска. После смерти Сталина строительство уже почти достроенной железной дороги прекратилось, и других путей из Игарки до сих пор нет. Очевидцев постановок лагерного театра практически не осталось. «Сестра раза два приглашала маму на спектакли, и мама всегда говорила, что это было очень интересно, — продолжает Зинаида Александровна. — Все у них до того было натуральное! Вода как будто настоящая. Бывает, в театре лодочка по воде плывет, но все равно видно, что это стекло. А там этого не было. И декорации были, говорит, очень интересные. Она всегда вспоминала и сравнивала с другими театрами: “Нет, у нас не так, все равно не так”».

«Спектакль “Двенадцать месяцев” стал потрясающей сценической феерией, — писал в воспоминаниях завлит театра, заключенный Роберт Штильмарк . — На глазах у зрителей волшебно расцветали разноцветные огоньки под волшебную музыку, написанную заключенным композитором и пианистом. Таяли на сцене

льды над омутом, и бежала ветровая рябь по озерному зеркалу, деревья зеленели и сбрасывали листву, снег устилал лесную опушку, и пока маленькая падчерица, прекрасно сыгранная зк девушкой Леночкой, “кружила” по лесу в снежной метели, прежде чем начинать свой монолог, театр бушевал от оваций художнику...»

Сотрудники краеведческого музея успели записать воспоминания очевидцев — и судя по всему, лагерный театр  по-настоящему потряс Игарку, и этот культурный шок остался в коллективной памяти до сих пор. «12 месяцев» — единственный полноценный спектакль, который поставили и сыграли в этом театре, не считая музыкальных номеров и отрывков из опер. Именно его всю жизнь вспоминала мама Зинаиды Александровны. Пьеса была сильно переписана — в нее вплели лагерные реалии и местные шутки, но главный эффект произвели сценография и декорации. Неизвестно как оказавшийся в Игарке трофейный поворотный круг, лес, похожий на лес, вода — на воду — все это так возбудило зрителей, что они долго не давали актерам играть. Вероятно, подобные чувства испытывали первые зрители прибывающего поезда братьев Люмьер — «все до того натуральное!». Театральным художником был ленинградец Дмитрий Зеленков , племянник художницы Зинаиды Серебряковой и потомок Бенуа. До войны он успел поработать в Мариинском театре, потом попал в плен и концлагерь в Финляндии, после чего закономерно оказался на советской зоне. «Спектакль “Двенадцать месяцев” стал потрясающей сценической феерией, — писал в воспоминаниях завлит театра, заключенный Роберт Штильмарк. — На глазах у зрителей волшебно расцветали разноцветные огоньки под волшебную музыку, написанную заключенным композитором и пианистом. Таяли на сцене льды над омутом, и бежала ветровая рябь по озерному зеркалу, деревья зеленели и сбрасывали листву, снег устилал лесную опушку, и пока маленькая падчерица, прекрасно сыгранная з\к девушкой Леночкой, “кружила” по лесу в снежной метели, прежде чем начинать свой монолог, театр бушевал от оваций художнику...»

 

 

 http://amnesia.pavelbers.com/Zabitie%20imena%20141.htm

 

 

---

Родился Дмитрий Владимирович Зеленков в конце января 1909 года.
Он был вторым ребенком в семье Владимира Александровича и Екатерины Евгеньевны Зеленковых. Это была настоящая русская семья. Семья, которая была сильна своими традициями и наследственными художественными способностями. Не было в ней места раздорам и бытовым неурядицам, пересудам и зависти. Здесь царила любовь между родителями и к появлявшимся на свет детям, где чтение, музыка, занятие живописью, путешествия составляли суть Бытия этих людей.
Семья была замечательная еще и тем, что по линии отца Владимира Александровича, Дмитрий принадлежал к роду поэта К.К.Случевского, и доводился ему внуком, по линии матери-Екатерины Евгеньевны к роду Лансере-Бенуа. Его бабушкой по этой линии была Екатерина Николаевна Лансере, урожденная Бенуа, родная сестра знаменитого художника, искусствоведа, просветителя, графика, сценографа – Александра Николаевича Бенуа, а его дедом, был знаменитый скульптор – Евгений Александрович Лансере.
Атмосфера художественного творчества всей многочисленной семьи Лансере-Бенуа, любви к искусству, дивные парки Царского Села с его пышным Расстреллиевским дворцом, стройной колоннадой Львиного мостика, предельно строгой и гармоничной Камероновой галереей, сиянием вод, Каприз и Китайская беседка – все это формировало сознание, развивало художественный вкус, чувство меры и гармонии у маленького Димы. Ведь семья Зеленковых в то время жила в Царском Селе, и местом детских игр мальчика были парки Царского Села. В семейном архиве сохранились замечательные рисунки матери Димы – Екатерины Евгеньевны. На одном из них изображен Дима вместе с отцом Владимиром Александровичем в парках Царского Села. А на другом – гусеницы, которых Дима находил во время прогулок в густой траве и благоговейно приносил их маме. А мама своим умелым карандашом рисовала гусениц на страницах своего альбома, который постоянно сопровождал ее на всех прогулках.
Сколько любви к детям, понимание важности таких, казалось бы незначительных моментов в жизни ребенка, запечатлено на этих рисунках. Но именно эти моменты и формировали глубокий душевный мир Димы Зеленкова.
Если зиму и осень Зеленковы проводили в Царском, то, как только зазеленеет трава уезжали всей семьей в Нескучное, Харьковской губернии. Там у Лансере было небольшое имение, куда на лето съезжалась вся многочисленная семья Лансере и «лансерят».

Владимир Александрович с супругой в имении Лансере "Нескучное". 1900-е.

Нескучное было подлинным оазисом любви и творчества. Именно здесь проявился в полном блеске своего дарования талант Зинаиды Евгеньевны Серебряковой. В ее работах, написанных в Нескучном светилась ее тонкая и нежная душа, глядя на ее работы этого периода казалось, что свет струится с ее полотен. Сколько шедевров – и каких! – было создано художницей в период жизни в Нескучном. И часто моделью для Зинаиды Серебряковой служила ее любимая сестра - Екатерина Зеленкова. Она предстает перед нами «Купальщицей», во множестве этюдов, и на замечательном портрете…
А как весело, уютно, радостно было летними вечерами, когда за стол садилось до 30 человек. Шуткам, выдумкам, скетчам не было конца. А, когда зажигались на небе первые звезды, уходили в дом, устраивая импровизированные музыкальные концерты. Отец Димы – Владимир Александрович прекрасно играл на виолончели, скрипке и фортепиано. Этот музыкальный дар он унаследовал от своей бабушки – Анжелики Ивановны Случевской, урожденной Заремба, брат которой Николай Иванович был профессором Петербургской консерватории и учителем П.И.Чайковского. Музыкальный дар Владимира Александровича был удивителен и многогранен. Нигде не учась, он мог исполнить любую музыку с листа. В его репертуар входили произведения Моцарта, Шумана, Шопена, Масснэ, Чайковского и многих других композиторов. Он частый гость всех семейных музыкальных вечеров не только в Нескучном, но и в знаменитом доме Бенуа в Петербурге.
Вот в такой атмосфере проходило детство Димы Зеленкова, поэтому неудивительно, что его душевный склад, его личность росла и формировалась под влиянием музыки, живописи, поэзии, природы – всего того ценного и истинного, что составляет жизнь человека.

С детства он был очень задумчивым, мечтательным ребенком, как бы погруженным в свой мир, который был скрыт от посторонних глаз, даже от близких. Глядя на многочисленные детские фотографии Димы, сохранившиеся в семейном архиве Зеленковых-Лазаревых-Якубович, нигде нельзя увидеть у него улыбки. С фотографий на нас смотрит прелестный мальчик с распахнутыми глазами, но всегда грустными и сосредоточенными, будто с детства он уже знал о своей нелегкой жизни, загубленном, до конца не реализовавшемся таланте и своем трагическом конце… Но несмотря на внешнюю замкнутость Дмитрий Владимирович был необыкновенно аристократичным и благородным человеком, во всем его облике, поведении, манерах – всегда была видна, прежде всего, артистичность натуры. Его племянница – Екатерина Дмитриевна Якубович вспоминает: «Дима был высокий, гибкий и очень артистичный во всем человек. Помню, как артистически он пускал дымные колечки, как при этом ему был нужен зритель – в данном случае я, девочка 6 лет».
Когда впервые в руки Дима взял карандаш установить доподлинно нельзя. Но по рисункам, которые чудом сохранились в семейном архиве можно с уверенностью сказать, что уже к девяти годам, он нигде, никогда, ни у кого не обучаясь, владел секретами живописи так, как другие осваивали это искусство годами. Он родился художником. Художник – это его душевное и духовное состояние. Недаром Александр Николаевич, его двоюродный дед писал, что «дети у нас рождаются с карандашом в руках». В отношении Дмитрия Владимировича это была истинная правда. Он родился с карандашом в руке.
У каждого человека есть свое представление о счастье и о земном «рае». У многих оно связано с детством. Вот таким земным раем, для Димы Зеленкова было Нескучное. Поэтому многие его детские и отроческие работы навеяны пребыванием в Нескучном. Эту серию его работ можно так и назвать: «Воспоминание о Нескучном».

Следует отметить, что в течение нескольких лет я пыталась найти хоть какие-то живописные работы Дмитрия Владимировича. К сожалению, попытки найти эскизы оформления декораций, выполненных Д.В.Зеленковым, не увенчались успехом. Ни в Театральном музее Петербурга, ни в музее Мариинского театра, ни в Музее семьи Бенуа в Петродворце не удалось обнаружить его работ.
И только знакомство с племянницей Дмитрия Владимировича Зеленкова – Екатериной Дмитриевной и обширным семейным архивом, в котором в каждый мой приезд находились все новые и новые работы юного Димы Зеленкова, просмотр всех документов, знакомство и переписка с сотрудниками Музея Вечной мерзлоты г. Игарки – все это постепенно возвращало из небытия имя замечательного человека и необыкновенно одаренного художника – Дмитрия Владимировича Зеленкова. Итогом этого совместного содружества явилось мудрое решение Екатерины Дмитриевны о передаче всех сохранившихся живописных работ Дмитрия Владимировича в дар Музею Вечной мерзлоты. Это знаменательное событие состоялось 1 декабря 2013 года, а уже в феврале 2014 года Музей Вечной мерзлоты устроил первую и единственную выставку работ талантливейшего русского художника, человека с трагической судьбой – Дмитрия Зеленкова.
Но с чего же начинался его творческий путь? Как и когда он стал известным художником декоратором в довоенном Ленинграде? История об этом умалчивает, к сожалению. Можно только предположить, что после внезапной кончины матери в 1921 году, умершей от менингита, последовавшего после тяжелой болезни брюшного тифа, Димино детство, которому было всего 12 лет, закончилось. На руках отца осталось четверо детей. Надо было выживать.
И, тем не менее, даже в это время, голодное и холодное, вовсе не располагающее к творчеству, Дима рисовал. Рисовал на то, что попадало под руку, ведь купить хорошую бумагу и краски семье уже было не по средствам, да и не было ее в магазинах. Он рисовал на любой бумаге, которую находил дома. Это были куски от чертежных бумаг или документов отца, в ход шли даже визитные карточки Владимира Александровича: «Помню, перед войной дома стояли тазики, в них отмачивали кальку. Клейкая масса отходила, потом бумагу сушили, и ее можно было использовать», - вспоминает Екатерина Дмитриевна.

По всей видимости, по рекомендации Александра Николаевича Бенуа, который в то время служил в Мариинском театре, Дима вскоре был принят в труппу театра в качестве помощника декоратора. В этом театре, он проработал до Великой Отечественной войны. Но помимо Мариинского театра, он работал в Александринском театре и успевал еще писать декорации для театра Музыкальной комедии и Малого оперного театра. В художественных кругах за ним уже укрепилось слава «мага Мариинки».
О зрелых работах Д.В.Зеленкова, его сценографии ленинградского периода нет никаких сведений. А ведь, как вспоминал поэт Лазарь Шерешевский, один из близких знакомых Дмитрия Владимировича по ГУЛАГУ, Зеленков работал совместно с В.В.Дмитриевым, главным художником Мариинского театра (своим родственником по линии Случевских-Бартеневых, хотя ни Дмитриев, ни Зеленков не подозревали об этом- прим. автора).
Короткое воспоминание о брате оставила Нина Владимировна Зеленкова. Они вошли в небольшую книгу «200 лет Бенуа в России», выпущенную в Санкт-Петербурге в 2004 году. В ней она писала: «В детстве мы все любили рисовать. У Димы эта любовь определила его профессию. Не окончив никакого специального учебного заведения, Дима стал театральным художником. В Малом Оперном театре с его декорациями шли спектакли: опера «Девушка с Запада» и балет «Итальянское каприччио». Дима рос несколько замкнутым и застенчивым. Последние годы он жил в семье О.Г.Иордан, оттуда ушел на фронт.
Очень ярко я запомнила его молодого, красивого, высокого в военной форме, когда он пришел проститься с нами. Наша маленькая дочка Катя, посмотрев на него, убежденно сказала: «Ну, теперь мы победим!» В последней открытке с фронта Дима написал: «Война это настолько страшно, что воевать можно только с мыслью и верой, что она будет последней». После этого связь прекратилась.
Когда окончилась война, я получила военный треугольничек от какого-то доброго человека, в котором полуграмотным почерком было написано: «Ваш брат будет находиться в Москве, в Пересылочной тюрьме». Я быстро собралась и поехала в Москву. В тюрьме меня провели в крохотную комнатушку, где находился молоденький солдат с автоматом. Вскоре вошел Дима не истощенный, но очень бледный и подавленный. Мы оба от волнения почти не могли говорить. Дима все время повторял: «Какое счастье, что у тебя есть Катя». По-видимому, в этой фразе он выражал мысль, что его жизнь кончена, но жизнь продолжается. Через несколько минут солдат мягко сказал: «Закругляйтесь».
Когда я вернулась в Ленинград, мне позвонила школьная подруга и просила зайти к ней по важному делу. У нее я встретила ее родственника, который рассказал, что был с Димой на Ленинградском фронте в одном подразделении. Оно было окружено, все оказались в плену, а затем в Финляндии, в концлагере. Произошло это в начале блокады Ленинграда. По окончании войны состоялся обмен пленными. В торжественной обстановке высокие советские чины жали руку каждому нашему солдату и, вручая букет цветов, поздравляли с возвращением на родину. В Финляндии всех посадили в вагоны первого класса и довезла до границы, а на родине затолкали в теплушки, в которых доставили их в Московскую пересылочную тюрьму. Вот тогда-то какая-то добрая душа написала тот треугольничек.
Из концлагеря в Игарке Дима писал редко, было понятно, что он находится в подавленном настроении. В последнем письме он сообщал, что в лагере для начальства и вольнонаемных был организован театр оперы и балета. Его декорации встречались аплодисментами, пел Печковский, был оркестр.
Размах сталинского террора потрясает в каждой судьбе».
Казалось, что восстановить доброе имя Д.В.Зеленкова невозможно. И все же – ничего не проходит бесследно! Сейчас уже смело можно сказать, что имя Дмитрия Владимировича Зеленкова известно! Известно в Игарке и Красноярске, Петербурге и Москве, Царском Селе и Германии. В 2009 году на Первом канале телевидения показывали небольшой сюжет о стройке № 503 – «Мертвой дороге», в котором был рассказ и о Дмитрии Владимировиче.
Он стал известен из скупых воспоминаний Нины Владимировны, из нескольких его сохранившихся писем, написанных в ГУЛАГе, воспоминаний его коллег и товарищей по несчастью и довоенных воспоминаний Ольги Генриховны Иордан, жены художника. Они были опубликованы в статье Дмитрия Николаевича Лазарева «Ольга Иордан в осажденном Ленинграде», где он рассказывает о своих встречах с ней:
«Сентябрь 1941 года. Страна переживает тяжелые бедствия, которые касаются всех без исключения: и призванных в армию, и живущих в тылу, и мужчин и женщин, и старых и малых… всех без исключения. В то трагическое время из Ленинграда вместе с заводами, учреждениями уезжают вглубь страны и театры. Среди немногих, оставшихся в городе артистов – солистка театра оперы и балета имени С.М.Кирова, заслуженная артистка РСФСР Ольга Генриховна Иордан. Она замужем за братом моей жены, молодым театральным художником. В суровые годы блокады наша семья старается( насколько это было возможно) видеться с нею чаще…
…Новогодние мысли у всех не праздничные. Еды не хватает, условия жизни мучительны, у Олечки распухли и болят суставы.
- Моя карьера кончена, -говорит она, - даже весной, если я поправлюсь и театры начнут работать балетного коллектива не создать, нет мужчин, столько других трудностей, что их сейчас не преодолеть.
Но самое ужасное затаено в сердце… Уже три месяца нет с фронта известий от мужа. Как сейчас вспоминаю высокую, пластическую фигуру, длинные пальцы, застенчивую улыбку. Его дед – Александр Бенуа, его дядя- Евгений Лансере. От них он унаследовал высокую художественную культуру и своеобразную утонченную манеру рисунка.
-Как с ним хорошо было работать,- с грустью вспоминает Иордан, - я делилась с ним всеми театральными новостями. Он умел, как никто отделить все мелкое и не стоящее внимания от интересного и настоящего. Его советы были просты и всегда верны. А с каким увлечением он работал над эскизами к новым постановкам»! Как мы любили вместе украшать жизнь каждого сегодняшнего дня. Скажите, - разве это не самое главное- жить настоящим и делать это настоящее красивым? А Вы читали: сегодня в сводках упоминается Белёв? Когда мы путешествовали с Дмитрием по средней России, мы были во многих этих маленьких городках под Москвой. Было беззаботно и весело переезжать с места на место, останавливаться, где попало, обедать в сельских харчевнях… Неужели там все растоптано, в крови и в пыли разрушений? Так больно об этом думать… Эта кофточка связана по рисунку Дмитрия. В одном месте был сад, заросший прекрасными цветами: грядки, клумбы, кусты- все цвело. Там Дмитрий сделал эскиз шерстяной кофточки в виде букета цветов. « Из этого букета будут смотреть на меня твои глаза», - говорил он… Дмитрий, Дмитрий, где ты?»
Никто из родных долгое время не знал, что Дмитрий Владимирович в самом начале войны был тяжело ранен и взят в плен. Его отправили в концлагерь в Финляндию. Находясь в концлагере, нарисовал на стене барака картину «Положение советских военнопленных в немецком лагере». Фотография с этой картиной попала в какой-то немецкий журнал, и в подписи под снимком было сказано, что ленинградский художник Зеленков изобразил русский лагерь для немецких военнопленных. Журнал после окончания войны попал в руки НКВД, это и стало причиной его заключения на десять долгих лет. «Маг Мариинки» начал свое скитание по лагерям. Наконец он оказывается на стройке № 503 в Игарке. В этом лагере вместе с Зеленковым оказалось много актеров, режиссеров, музыкантов, писателей и художников из столичных театров. Начальник стройки полковник Барабанов Василий Арсеньевич, послуживший прототипом главного героя писателя В. Ажаева «Далеко от Москвы» был инициатором создания тюремного театра. Художником-декоратором при театре стал Дмитрий Владимирович Зеленков. Это действительно был чародей театрально-декорационного искусства. Он владел всеми приемами этого сложного вида искусства, унаследованного им от предков. Перед открытием занавеса в начале спектакля он обычно просил артистов не спешить с первыми репликами, так как вид декорации вызывал бурю аплодисментов. Хотя зрителям в зале аплодировать категорически запрещалось, ведь все участники спектакля были «врагами народа», тем не менее, как только открывался занавес, овации не смолкали, несмотря на окрики начальства. Это было дань уважения и восхищения перед талантом художника.
Вот как вспоминает об этом писатель Роберт Штильмарк в романе «Горсть света»: «Когда публика, потрясенная красотой декораций в пьесе «Раскинулось море широко», устроила талантливому художнику Д.В. Зеленкову десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, тупица из политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены».
Дмитрий Владимирович, даже находясь в лагере, удивлял всех. Своим внешним видом, своим талантом, какой-то неземной отрешенностью. И это видели и понимали все: и заключенные, и охранники. Было в нем что-то такое, что поневоле приковывало к себе внимание.
Александр Альбертович Сновский, бывший политзаключенный стройки № 503, прошедший все круги ада, суровый и без всяких сантиментов человек писал: «Волею случая в послеблокадной школе я дружил с Виктором Осечкиным, он был двоюродным братом Ольги Иордан, которая была известной балериной Ленинграда, одной из ведущих балерин театра им.С.М.Кирова. Ольга Иордан – это жена Дмитрия Зеленкова. Через два года я познакомился с самим Д.Зеленковым. Правда, о-о-очень далеко от Ленинграда…
Игарка. Лагерь на 7000 человек. Меня привезли сюда этапом в августе, а артисты тут уже были несколько месяцев.
Дима Зеленков – это был ангел, который сошел на Землю. То, что он был из рода Лансере-Бенуа (т.е. корни дворянские, «голубая кровь» и пр.), я не знал. Но весь его внешний вид… Дима был утонченно хорош. Высокий ( правда, сутулый) худой, астеничный, красивый, вежливый, задумчивый…Это был Христос, одухотворенный человек с лицом Христа. Он был совершенно не приспособлен к лагерю, это был не лагерный человек. Он был с другой планеты, хотя и фронтовик.
Дима жил в театре, у него была где-то высоко кабинка, он был без контроля. Рисовал по ночам Своеобразный человек, действительно, очень талантливый, безмерно талантливый художник. Мы часто не отдаем отчета, когда произносим о ком-то: « он талантливый». У Димы же, у него все светилось… Как, например, почти из ничего создавать в лагерных условиях декорации? И чем? Он же шваброй рисовал на полу декорации! И какие шедевры выходили!».
Репертуар в театре был самый разнообразный от классиков до оперетты. В фондах Музея вечной мерзлоты в Игарке сохранились около десятка театральных программ спектаклей, которые оформлял Дмитрий Владимирович Зеленков. Это «Последняя жертва» А.Н.Островского, «Человек с того света» В.Дыховичного и М.Слободского, «Вас вызывает Таймыр» А.Галича К.Исаева, «Двенадцать месяцев» С.Я.Маршака. Дмитрий Зеленков создал вместе со своими коллегами «потрясающую сценическую феерию» благодаря использованию трофейного сценического реостата, обновлению кулисных и осветительных устройств. Штильмарк пишет: «На глазах у зрителей волшебно расцветали фантастические цветы, а в их чашечках вспыхивали разноцветные огоньки под волшебную музыку, написанную заключенным композитором и пианистом. Таяли на сцене льды над омутом и бежала ветровая рябь по озерному зеркалу, деревья зеленели, желтели и сбрасывали листву, снег устилал лесную опушку, и, пока маленькая падчерица, прекрасно сыгранная заключенной девушкой Леночкой, «кружила» по лесу в снежной метели, прежде чем начать свой монолог, театр бушевал от оваций художнику. Леночка была вынуждена делать долгую паузу перед монологом, а аплодисменты вновь вспыхивали в восторженном, потрясенном зале».
Труппа тюремного театра состояла из ленинградских и московских режиссеров и артистов, среди которых был Л.Л.Оболенский, князь Б.Ф.Болховской, В.Иогельсон, Аскар Юсуфов, Л.И.Юхин, В.А.Савнор. Артисты играли талантливо, с увлечением, позабыв о холодных бараках, недоедании и человеческом унижении. Многие, кто отбывал срок на стройке № 503, потом, получив свободу, будут с теплом вспоминать эти нелегкие годы в своей жизни.
Дмитрий Владимирович до этого времени не дожил. Его жизнь оборвалась трагически в июне 1951 года за несколько месяцев до освобождения. Сохранилось три письма Дмитрия Владимировича Зеленкова, одно из них написано к сестре Нине Владимировне. Два других - родному брату Александру. Эти письма и некоторые другие документы передала Петербургскому обществу «Мемориал» племянница художника Екатерина Дмитриевна Якубович.
12 июня 1950 г.
Дорогая Нина, я долго не давал знать о себе и тем самым, может быть, заставил тебя обеспокоиться обо мне. Я виноват, конечно, и поэтому (стараясь изо всех сил загладить вину свою) пишу предлинное письмо тебе.
Последний раз писал я тебе еще из заполярного Урала (из Абези). С тех пор прошло много времени: уже больше года! И много всяких изменений и перемен произошло в моей жизни. Все они не из веселых. Итак, по порядку.
В мае прошлого года весь наш театр со всеми людьми и имуществом переехал в Игарку. Путешествие по сравнению с другими моими путешествиями было не очень утомительным, несмотря на 6000 км, которые пришлось проехать сушей и водой.
В конце июля мы открыли наш сезон в Игарском театре. Спектакли шли с большим успехом, мы же (я и мои помощники) не чувствовали под собой ног от усталости, восстанавливая и переделывая декорации к новой сцене.
Я был принят очень тепло, и еще до моего приезда было известно в кругах интересующихся театральным искусством, что должен приехать «некто из числа вторых» - первейший мастер декораций. Все мои спектакли заслужили одобрение у публики, а некоторые и восторженные отзывы в местной прессе.
Все это было очень приятно, но сколько-нибудь ощутимой пользы для меня не имело. Колоссальное уважение и авторитет и никаких доходов. Виноват – увеличена ставка ежемесячных премиальных до 200 р., а затем до 300 руб.
В начале августа опереточная часть нашего театра получила приглашение посетить г.Норильск – это еще дальше на север. За нами выслали комфортабельный пароход, я и гл. дирижер театра заняли каюту I-го класса и поплыли по волнам Енисея дальше на север.
Поездка оказалась очень удачной – мы немножко нюхнули относительной свободы. Я всегда вспоминаю эту поездку с удовольствием. Полтора месяца гастролей с прекрасным питанием, очень уютным жильем, успехом у публики, стыдливыми взглядами некоторых дам, взволнованных, очевидно, видом моих черных вьющихся бакенбардов, которые время от времени почему-то появляются у меня, - все это вместе взятое составляет приятный материал для воспоминаний.
Вернувшись в Игарку, мы не застали уже нашей драматической половины. Они переехали в Ермаково, где, выстроив театр, открыли свой сезон. Я волею судеб оказался теперь главн. художником театра оперетты. Мы же должны были давать теперь и драматические спектакли.
Здесь же со мной остался наш небезызвестный ленинградский режиссер В.Иогельсон (если увидишь Жору, скажи ему об этом). Мы очень подружились с ним, часто воспоминали беднягу Володю Харк., Жору и многих наших общих знакомых ленинградцев. Он очень интересный и талантливый человек, прекрасный рассказчик с редчайшим даром в трагическом видеть смешное. Я любил беседовать с ним. Бедняга приговорен к 20 годам и, несмотря на это, находит силы шутить, смеяться и в своей режиссерской работе достигать высоких результатов.
Долго мы с ним ломали голову над тем, какую пьесу поставить на нашей игарской сцене. Профессиональных актеров у нас очень мало, средства мизерные, а поражать публику чем-то нужно. Остановились мы на «12 месяцев» Маршака. Много было истрачено нервов, много испорчено крови, много проведено бессонных ночей и, наконец, к Новому 1950 г. состоялась премьера.
Все были чрезвычайно довольны. Володя сказал, что это лучшая моя работа в этом театре.
Наряду с нашими внутренними успехами стало чувствоваться приближение чего-то недоброго. Настроение у всех стало тревожным. Я с момента приезда из Норильска не появлялся в зону, а жил прямо в театре в своей мастерской. Так было мне удобнее и приятнее. Очень уж я не люблю зону!
Гроза действительно приближалась, и в начале февраля грянул первый гром, который в щепу разбил наш драмат. театр в Ермаково. Все люди из числа «вторых» оказались на общих работах. Через два дня то же самое случилось и с нами. Вчерашние солисты, корифеи, примы, герои-любовники и простаки оказались «работягами» бригады «№ такой-то. Вот она «Блеск и нищета куртизанок»! Все мы повесили носы. Для меня стало ясно, что это только начало бед.
Через некоторое время меня и гл. дирижера вызывают в Ермаково (центр нашего строит.). Несколько дней ожидания благоприятных условий перевозки по зимней трассе и мы по льду Енисея в специальном автобусе едем в Ермаково.
Начинается новая эра…
Теперь я один из руководителей самодеятельности (среди вольной публики) в клубе постройкома. Дела идут не шатко ни валко. Держусь пока на ранее завоеванном авторитете. Вся наша организация, по-моему, дышит на ладан. Домашними средствами оформляю спектакли, тоскую, мечтаю о свободе, стираю старенькое белье свое, болею желудком и читаю стихи Тютчева. Дни идут…
Поощрительная система «зачетов» оказалась не очень полезной для меня. Максимум на что я могу рассчитывать это на сокращение оставшегося срока вдвое. Я рассчитывал на большее…
На исходе девятый год моей неволи! Тебе не кажется, что это очень много. А? С каждым годом пребывание в этих местах становится все тяжелее. Чувствую, как силы мои кончаются, надежда гаснет. Главное заключается в том, что нет никакой возможности привыкнуть ко всем гадостям меня окружающим. Я напрягаю последние силы, заставляю себя бриться, слежу за чистотой белья, со страшной педантичностью заставляю себя соблюдать все правила внешней культуры, несмотря на то, что это стоит большого труда в наших условиях – ибо это единственный способ удержаться на «человеческом уровне» при полном душевном разладе. Старики наши говорят, что многие пренебрегали этим и быстро скатывались до самого скотского состояния и – гибли. Я бы не хотел так уйти из этой жизни.
Все чаще и чаще посещают меня мысли о безысходности. Отгоняю их изо всех сил. Хочу заставить верить себя, что нужно ждать еще чего-то. А может быть это просто инстинкт жизни, который чаще всего берет верх над здравым смыслом.
С каждым днем становится все тяжелее. Друзей из состава Б. театра почти никого не осталось. Всех раздергали в разные стороны. Володя Иогельсон уехал. Обещал писать. Положение в клубе очень шаткое. Каждый день можно ждать разгона. Денег не платят сейчас никаких. Вообще обстоятельства невеселые.
Дорогая моя Нина, я жду от тебя подробного письма с описанием всех сторон и событий твоей жизни и жизни твоей семьи. Если увидишь О.Г.И., то передай ей мой привет и проси написать хоть несколько строк. Я не пишу ей по причинам для тебя ясным. Мне же можно писать, не указывая отправителя.
Тоже передай и племяннице ее Ире. Неплохо бы получить письмо и от Юры с изображением растущего молодого поколения.
Если есть у тебя еще какие-нибудь Катюшины фото, то пришли их мне. Пришли мне так же Шурин адрес, я хотел бы написать ему. Канск не так уж далек от меня.
Обо всем, как будто, написал я тебе, осталось сообщить о последнем моем несчастье. Я полюбил! Не буду описывать тебе всех подробностей этой несчастной страсти, скажу только, что я совсем запутался в вопросах чести, морали, здравого смысла. Мое и ее социальные и семейные положения настолько различны и несовместимы, что приводят меня в совершенное отчаяние.
Я теряю голову, делаю много глупостей, которые к добру не приведут. Остановиться нет сил. Кругом все вертится и туманом застилает мозги. Боже! Как нужна мне сейчас свобода! Я бы смог захватить кусочек своего счастья.
Обнимаю тебя и целую.
Твой Дима.
Привет Мите, Катюше и всем, кто меня помнит.
Мой адрес: Красноярский край, г.Игарка, ст.Ермаково, п/я ЛК 6/10-А (Дом Культуры). Мне.

10 мая 1951 г.

Дорогой Шура
Я получил письмо твое, которое доставило много удовольствия.
Рассматривая фотографии твоего семейства, испытывал я чувство похожее на зависть. Как хорошо, что у тебя есть семья!
Я всю жизнь боялся завести семью, да и сейчас продолжаю бояться. И в тоже время страшно завидую всем мужьям и в особенности отцам.
Мои дела не плохи и не хороши. Держатся они на том гнусном уровне посредственности, который способен свести с ума нормального человека. Жизнь похожа на купание в зловонной жиже, в которую погружаешься порою с головой. Из-за нее не видишь, не чувствуешь, не слышишь. Все отравлено мерзким запахом. Выбраться из этого болота нет возможности, можно только надеяться, что когда-нибудь оно высохнет под лучами нашего солнца, а грязь, облепившая все тело, отвалится засохшими корками. Помочь могут только космические явления.
У меня наступает то время, когда пора начинать думать о жизни в более широкой зоне. Я говорю о приближающемся конце срока. Надеюсь, в мае, июне будущего года выходить. Куда податься и чем заняться, совершенно не знаю. Для того чтобы решить это нужно собрать кое-какие сведения со всех концов земли нашей. Начну с тебя: напиши мне, пожалуйста, как смотрят в ваших краях на 39 ст. в паспорте? Какие у вас возможности в смысле заработков и жилищ? Каков прожиточный минимум? Я буду рассылать письма во все края и по собранным материалам решу что делать. Часто думаю об Алтайском крае, нет ли у тебя каких-нибудь знакомых там?
Особые волнения доставляет мне моя профессия. Театры, в которых можно работать с удовольствием и с пользой для себя находятся только в больших городах, а они вряд ли впустят меня в свои ворота.
В первом письме к тебе я умышленно не упоминал о Нике, т.к. не знаю твоих семейных обстоятельств. Теперь же, убедившись что все обстоит благополучно, спешу засвидетельствовать ей свое глубочайшее почтение и передать Нике мой привет.
Недавно мне удалось достать кое-какие худ. материалы, так что сейчас отпала надобность в посылке, о которой я просил. Единственно, что мне очень нужно – это гуашь – белила.
Дорогой Шура, я надеюсь, что ты изредка будешь писать мне. Этим доставишь мне большое удовольствие. Мой адрес старый.
Громадный привет всему семейству.
Ваш брат, дядя и деверь.
16.5.51 г.». 13

А через 18 дней после последнего письма Дмитрия Владимировича Зеленкова не стало.
Но его личность оставила заметный след в памяти людей, кто с ним соприкасался. Воспоминание о Д.В.Зеленкове, как светлом, душевном, открытом человеке, и необыкновенно талантливом художнике можно найти в воспоминаниях князей Л.Л.Оболенского и Б.Ф.Болховского, друзей Дмитрия Владимировича по несчастью, а также в романе-хронике Р. Штильмарка «Горсть света. Падшие ангелы», где он писал о Зеленкове: «Входили в эту сильную труппу (о такой Игарка не смела бы и мечтать... кабы не ГУЛАГ!) первоклассные певцы-актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие административную высылку из-за излишней популярности на Западе, лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали «магом и волшебником Александринки и Мариинки» и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах… (Художником этим был Дмитрий Владимирович Зеленков)».
Одна из узниц ГУЛАГа Марченко Зоя Дмитриевна писала в своих воспоминаниях: «Помню, впервые я обратила внимание на Диму Зеленкова, когда на улице встретила группу заключенных «артистов», шедших под конвоем, среди них выделялся красивый молодой человек в необыкновенных брюках — они были из холстины и раскрашены какими-то яркими пятнами... Видимо, это были забавы молодой натуры, как у Маяковского — желтая кофта... Изредка мы с Димой переговаривались, но всегда урывками, где-либо в уголке: за кулисами клуба постоянно сидел охранник, который следил, чтобы мы, ссыльные, участвующие в самодеятельности, не беседовали, а тем более не уединялись с заключенными: общаться с ними нам было официально запрещено. Хотя наши души, конечно, были с зеками, а не с той публикой, которая приехала в Ермаково за «длинным рублем».
Как-то раз Дима спросил меня: «Как вы думаете, сколько лет может женщина помнить любимого человека?» Видимо, это был вопрос, постоянно его мучивший...
Однажды, придя на репетицию, я узнала, что Зеленков покончил с собой.
Мне говорили артисты-заключенные: «Подумайте, Зоя Дмитриевна, Дима лежит за кулисами мертвый, а мы должны играть...».
Так трагически оборвалась жизнь этого талантливого человека.
Среди тех, кто знал и помнил Д.В.Зеленкова, был Владимир Фролович Пентюхов, житель Красноярска. В те далекие годы Пентюхов был назначен на должность руководителя и организатора работ кружков художественной самодеятельности. По существу, это была роль охранника комендантского взвода местного штаба охраны. Но личность Дмитрия Зеленкова, его талант, широта знаний, интеллигентность, общительность настолько покорили молодого солдата, что он стал под его влиянием заниматься живописью, искусством, стал увлекаться поэзией и литературой.
Как признается Владимир Фролович, после демобилизации: «И поехали мы к матерям, многие без зубов и без волос, которые съел Север. Поехали, как и приехали, малограмотными, без профессии, а многие ещё и больными. И лишь я, один из немногих, возвращаясь на гражданку, увозил с собой образы замечательных музыкантов, артистов, писателей и художников. Увёз с собой и солидный багаж знаний по актёрскому мастерству, художественному чтению, музыке, что помогло мне сразу же получить назначение на работу в районный Дом культуры села Пировское, а потом закончить десятилетку и с отличным дипломом вернуться в Красноярск после окончания высшей школы культуры в Ленинграде».
В 60-е годы Владимир Фролович приезжал в Ленинград, чтобы разыскать родственников Д.В.Зеленкова, заходил в Мариинский театр, где работал когда-то художник и где его еще помнили, но никого из близких, так и не нашел.
В память о Дмитрии Владимировиче Зеленкове Пентюхов В.Ф. написал поэму, которую назвал «Песнь о художнике», опубликованную впервые в сборнике «Енисейские сказы, легенды, стихи», вышедшем в Красноярске в 1999году, хотя написано это стихотворение было в 1950 году и пролежало в столе у Владимира Фроловича почти полсотни лет.
Песнь о художнике.

Потомок Бенуа и Лансере,
Художник-маг не за свои идеи
Вдруг оказался в творческой поре
Аж далеко в низовьях Енисея.
Зимой здесь птицы мёрзнут на лету,
Ветра, как иглами, пронзают тело,
И претворить заветную мечту –
В живых остаться – можно только делом.
Он в сорок пятом, находясь в плену,
В безудержном порыве вдохновенья,
Нарисовал картину про войну,
Точнее про своё в ней окруженье.
Не красками – где там их было взять, -
А смешанными с кровью угольками.
Но узники могли себя узнать,
И горестно качали головами.
На ней – их лагерь. Виселицы в ряд.
В углу налево, - вышка с пулемётом…
Герр-комендант взглянул, прищурив взгляд,
Отметил громко: - Отшень гут работа!
Стёр звёздочки с пилоток и заснял
Тяжёлым «цейсом» пленного творенья,
А снимок с текстом передал в журнал,
К которому имел, знать, отношенье.
Тот текст гласил, что Дмитрий Зеленков
Изобразил в плену солдат немецких.
Смотрите, мол, режим у них каков,
У этих русских, расстрелять бы всех их!
Журналу что, бумага да печать,
А вот, поди ж ты, стал всему причиной.
За снимок тот был призван отвечать
Беспечный автор лагерной картины.
Из плена – в плен… Как в сердце уместить
Нелепость, зло, беду и раздраженье?
К тому же, если не умеешь льстить,
Змеёй вертеться в тяжком униженье,
Прощайся с тем, что дорого тебе.
Прощайся с теми, кто тебе дороже.
И кто в твоей измученной судьбе
Тебе участьем даже не поможет.
* * *
Его спасли. Не каждый опер – зверь.
Не смог проверить, но поверил слову.
Открыл в театр заключённых дверь
И приказал: - Иди, работай снова.

О чародей! Он в восхищенье зал
Мог приводить устройством декораций.
И зритель так ему рукоплескал!
Порою доходило до оваций».

Похоронили Д.В.Зеленкова на безымянном кладбище в поселке Ермаково.
«Близ Ермаково, на крутой горе//Лежит в могиле, что с другими рядом// Потомок Бенуа и Лансере// Художник Зеленков из Ленинграда». Этой поэтической эпитафией заканчивается «Песнь о художнике» Владимира Фроловича. На могиле Дмитрия Владимировича не было даже имени, он, русский интеллигент, потомок славных родов Бенуа, Зеленковых, Лансере, Случевских числился под табличкой с номером Г-20, но и она с годами исчезла…
А сколько их, чьи судьбы перемалывались в жерновах истории, превращаясь в тлен? Кто знает? И не с кого спросить…

…Мы гибли и в дожди, и в холода
Над Обью, Колымою, Индигиркой,
И на могилах наших - не звезда,
А кол осиновый с фанерной биркой.
Я сталинские статуи бы вдрызг
Разбил, - и, лом в мартенах переплавя,
Из этого б металла обелиск
Воздвиг во славу нашего бесславья!

(Лазарь Шерешевский, поэт, солагерник Д.Зеленкова)

Благодаря Красноярскому обществу «Мемориал», а главное, сотрудникам Музея Вечной мерзлоты в Игарке: Мишечкиной Марии Вячеславовне и Тощеву Александру Игоревичу, их энтузиазму, любви и бескорыстию, стремлению восстановить справедливость и объективность, их экспедиционной и собирательской деятельности, собраны уникальные документы, фотографии, предметы быта. Записаны воспоминания ссыльных и узников ГУЛАГА. Они свидетельствуют о горестной жизни тысяч и тысяч человеческих судеб, чтобы живые помнили, не забывали и не допускали повторения «страшных лет России». Одной из бессмысленных жертв этих лет был талантливейший художник, человек с ликом Христа – Дмитрий Владимирович Зеленков.

Письма Дмитрия Зеленкова из лагеря

Источники:

Иванченко И.Е. Личный архив автора.
Иванченко И.Е. «Родов, связующая нить», СПб, 2011 г.
Игарский краеведческий комплекс «Музей Вечной мерзлоты», Стройка № 503 (1947-1953 г.г.) Документы. Материалы. Исследования. Выпуски 1-3, 2000-2012 г.г.
Лазарева Н.В. «200 лет Бенуа в России», Санкт-Петербург, 2004 году.
Семейный архив Зеленковых-Лазаревых-Якубовичей, Старый Петергоф, Санкт-Петербург.