|
Семья. Замужество. Рождение
дочери. Война, работа в блокадном Ленинграде. Послевоенная жизнь.
Творчество.
|
Нина Владимировна
Зеленкова-Лазарева
(фото середины 20-х годов)
|
|
Нина Владимировна была
первенцем в семье Екатерины Евгеньевны и Владимира Александровича и родилась
в 1908 году. Казалось, что ей, красивой, умной, обаятельной была уготована
спокойная и светлая жизнь: любовь матери и отца, художественная среда
многочисленной семьи Бенуа-Лансере, пробуждавшая к творчеству и созиданию,
счастливое замужество. Но революционная буря, заставила Нину Владимировну не
только испытать крушение старого, веками устоявшегося быта, но пережить
раннюю смерть матери, арест братьев, гибель в ГУЛАГЕ брата Дмитрия, блокаду.
В 1931 году Нина Владимировна вышла замуж за Дмитрия Николаевича Лазарева,
окончившего Политехнический институт, по специальности инженера-физика.
После окончания института он поступает в Государственный Оптический
институт, с которым будет связана вся его дальнейшая деятельность. Доктор
технических наук А.А.Волькенштейн, коллега Дмитрия Николаевича так писал о
нем: «О Дмитрии Николаевиче Лазареве не скажешь с определенностью: он-
теоретик, он – экспериментатор, он- инженер. Его талант- оригинальное
сочетание научного работника, деятеля искусств, инженера, интеллигентного
человека с широкой эрудицией».
В институте Дмитрий Николаевич знакомится с Владимиром Александровичем
Зеленковым. Он то и ввел Дмитрия Николаевича в свой дом. Высокий, стройный,
умный и мужественный Дмитрий Николаевич полюбил Нину. Она ответила ему
взаимностью. Они поженились в 1931 году. Но семейный покой семьи Лазаревых
был нарушен репрессиями. В 1934 году после убийства С.М.Кирова жители
Ленинграда были охвачены волной сталинского террора. Дмитрий Николаевич
писал в своих воспоминаниях об этом периоде своей жизни: «Первого декабря
1934 года в Ленинграде был убит первый секретарь Ленинградского Обкома
партии С.М.Киров. Это событие отразилось на моей судьбе и моей работе в ГОИ.
Заметая следы преступления, правительство организовало массовый террор,
направленный, главным образом , против ленинградской интеллигенции. Во
многих тысячах ленинградских квартир по ночам раздавались звонки в дверь. За
этим следовали обыск. Арест и доставка арестованных в «Кресты». Не обошла
эта волна и нашу семью. Звонок прогремел в начале апреля 1935 года в три
часа ночи. Вошли двое в штатском и молодой солдатик с ружьем. Мне был
предъявлен обыск на арест. Во время обыска, не скрою, было не по себе. Жена
сидела с каменным лицом и шила распашонку: шел девятый месяц ее
беременности. От волнения она часто удалялась в уборную в непременном
сопровождении солдатика с ружьем у ноги. Обыск длился долго, унесли что-то
несущественное и несколько художественных изданий, например, прекрасно
изданный эпистолярный роман Лили Браун «Письма маркизы». Слухи об арестах и
высылках уже витали в городе. Было известно, что арестованные быстро
получали приговоры «минус 5», «минус 7», «минус 12» или самое худшее высылку
в незнакомое место. Особенно страшной, на верную смерть была ссылка в Тургай
и Иргиз. В городе тайком распевалась песенка на мотив Утесовской «Сердце, тебе не
хочется покоя»:
|
Это
фотография Владимира Александровича и Екатерины
Евгеньевны в Юсуповском саду 1908 год |
|
Лежу я ночью на
постели,
А за стеной жильцы шумят…
За две последние недели
Вдруг превратился Ленинград,
В какой-то ад.
Сердце, тебе не хочется Тургая,
Сердце, тебя не радует Иргиз!
Мама, как хорошо, что ты простая!
Спасибо папа, что ты не граф и не маркиз!
Итак, я оказался в «крестах». Это старая, мрачная петербургская тюрьма на
Выборгской стороне, получившая свое название по архитектуре. На каждом этаже
четыре главных коридора образуют крест. В его центре расположен
наблюдательный пункт, огражденный двойной металлической клеткой. В ней за
сигнализационным пультом день и ночь бодрствует сторож в тюремной форменной
одежде. От него хорошо просматриваются все четыре сходящиеся здесь коридоры.
Меня привели в тесную камеру, в которой стояли пять или шесть коек. Там я
встретился со знакомым художником-мозаистом из Академии Художеств-
Владимиром Александровичем Фроловым. Его мозаики, заказанные Елисеевым,
украшают Дубовый зал ГОИ, ныне музей истории института. Я не помню
дальнейшей судьбы В.А.Фролова, но вышел он из тюрьмы раньше меня, зашел к
моей жене Нине Владимировне и в оптимистических тонах и рассказал ей, что я
нахожусь в хорошем обществе, и о предстоящих нам испытаниях.
В камере всю ночь ярко горел свет, за ее пределами хлопали двери,
раздавались тяжелые шаги. В следующую ночь меня вызвали на допрос.
Следователь был корректен, написал страниц шесть моих ответов на вопросы и
попросил меня подписать каждую страницу.
То ли по неопытности, то ли мне не хотелось обижать недоверием вежливого
следователя, но я подписал все листы не читая. Вряд ли что-либо изменилось
бы, если бы я прочел написанное следователем.
Еще через день, или через два, меня привели утром в обширный зал,
находящийся в нижнем этаже Большого дома на Литейном. Зал был полон
взволнованной толпой. Попавшей в ту же беду, что и я. Несколько кабинетов,
смежных с залом занимали чины.
Никаких обвинений не предъявлялось. Мне просто было сказано, что в
трехдневный срок я с женою должен выехать в любой город, кроме пяти, для
меня запретных ( минус 5). Мне разрешалось посоветоваться по телефону с
родными, но выбранный город я должен назвать в течение часа. Я предупредил,
что моя жена на днях рожает. Чин сделал в документах помету и объяснил, что
высылка жены не отменяется, но откладывается до рождения ребенка. Подумав, я
назвал Казань- мой родной город, где отец работал по окончании
Петербургского университета. Затем я заполнил какую-то расписку и был
выпущен на улицу.
Уже на следующий день в нашу квартиру на Васильевском острове пришел
милиционер проверить, как выполняется решение НКВД. Дома было решено, что
тянуть с отъездом нельзя, что жена до родов переедет к своим родителям на
Петроградскую сторону. Через три дня я выехал в Казань.
На дворе Московского вокзала я видел такую сцену. На грузовой платформе,
загруженной битюгом, лежал упакованный в ящики рояль. Рядом стоял
растерянный пожилой человек, по-видимому высланный музыкант? Ему, вероятно
отказали в приеме рояля в багаж. Он говорил дрожащим голосом: «Отдаю за
любую цену! Бехштейн! За любую цену!!! Я не знаю, чем кончилась эта
трагедия. При мне никто из стоящих кругом не откликнулся на это
необыкновенное предложение».
Единственная дочь Лазаревых- Катюша родилась в 1935 году в Ленинграде без
отца. Вскоре Нина Владимировна с дочерью уехала в Казань к мужу. Они
вернулись только в 1937 году. Жить им было негде, их квартира была
конфискована, и они поселились в семье отца Нины Владимировны на
Петроградской стороне
|
Дмитрий Николаевич Лазарев.
1956 г Эрмитаж |
|
В доме
Лазаревых-Зеленковых постоянно звучала музыка, в семье играли дед и все
братья Нины Владимировны. Екатерина Дмитриевна вспоминает:.«В доме было
пианино. По крайней мере Александр Владимирович, нигде не учась, приятно
играл с листа большой репертуар классической музыки. Думаю, что это же мог
делать и Дима. А еще рядом с пианино стояла виолончель в лакированном
футляре. На ней играл дед Владимир Александрович. Так что до самой войны
звучали фортепианно-виолончельные дуэты. Сохранилась акварель Зинаиды
Серебряковой на которой Владимир Александрович и его мать играют в две руки
на рояле». Все детство маленькой Кати прошло среди семейного чтения и
музыкальных вечеров, литературных игр, шарад, буриме, хотя время было
тревожное. Неотвратимо приближалась война.
В 1941 году в семью Зеленковых-Лазаревых вновь пришла беда. Самый младший
брат Нины Владимировны- Александр в 1941 году по нелепому обвинению в
антисоветской деятельности был приговорен к пяти годам лишения свободы. Он
был сослан в Минусинск Красноярского края, где пять лет провел в тюрьме. Но
с началом войны испытания для семьи Зеленковых, как и для миллионов русских
семей, только начинались.
В блокаду семья Лазаревых жила на Петроградской стороне, Дмитрий Николаевич
- специалист в области светотехники и фотометрии - был оставлен в городе по
брони, он принимал участие в светомаскировке военных кораблей, Нина
Владимировна стала работать в детской больнице.
Екатерина Дмитриевна, дочь Нины Владимировны вспоминала, что «мать
снисхождения к нам не знала» - продукты распределялись и растягивались на
всю декаду поровну на всех. Несмотря на холод и голод дети в семье всегда,
даже в самое тяжкое время, читали, рисовали, играли в шарады.
Небольшие воспоминания Нины Владимировны вошли в сборник «Материалы к
истории блокады Ленинграда», изданный в Санкт-Петербурге в 2000 году, где
она писала: «В нашей семье остались в блокаде мой отец, мой муж и наша дочь
Катя. Вскоре к нам перебралась жена брата Ника с семилетней дочкой Бетти. И
еще пришел к нам знакомый мужа Борис Михайлович, бежавший из пригорода. Он
был столь же интеллигентен, сколь и беден. По какому-то психическому
заболеванию он получал крохотную инвалидную пенсию, был очень интересным
человеком, страстным книголюбом. Сильно истощенный и слабый, он вскоре
слег... Я отоваривала все карточки и дома скрупулезно делила все полученное.
У каждого была заведена своя чашечка для сахарного песка. Кормила я всех три
раза в день. Варила на буржуйке жиденький суп из пшена (дрова у нас были еще
мирные), кипятила чайник и звала всех за стол, который первое время был еще
покрыт белой скатертью. У каждого на тарелочке лежала своя порция хлеба.
Каждому поровну я наливала блокадный суп, потом давала по стакану кипятка, в
который все клали из своей чашки столько сахару, чтобы его хватило до
следующей выдачи. Я уже знала, что те, кто безудержно пил горячую воду,
отекали и умирали скорее...
...Вскоре в нашем ковчеге первым умер Борис Михайлович. Мне удалось поймать
уличного кота, которого мы съели. Было страшно, но вкусно. Потом наши
знакомые дали нам своего кота. Он все равно бы погиб, но поднять на него
руку они не смогли...
За три дня до смерти моего отца девочки - Катя и Бетти - забыли положить ему
на стул подушку, и он им сказал: «Мне больно сидеть на моих костях». Они тут
же исправили свою ошибку. 14 января 1942 года папа скончался. На улицах уже
лежали трупы.
...Я уже тоже была близка к смерти. Однажды, не дойдя несколько шагов до
дома, я потеряла сознание на улице. Когда оно стало возвращаться, я
услышала:«Такая молодая, закройте ей лицо». Я открыла глаза, поэтому мне не
успели оказать эту «последнюю помощь», с накрытым лицом я бы задохнулась и
не вернулась к жизни. Как я дошла до дому, не помню. А утром я проснулась от
того, что у меня остановилось сердце. Сознание было совершенно ясное, но я
перестала видеть, слышать и дышать. Казалось, что все клетки моего организма
как-то очень тягостно раздавлены и, мучительно борясь со смертью, умирали
отдельно от меня. И тут меня пронзила мысль: «Я умираю, а как же Катя?!»
Сердце дрогнуло и начало медленно слабо биться. Потом Катя рассказала мне,
что она увидела мое страшное чужое лицо и побежала за тетей Никой. На
следующий день пришла врач, выслушала мое сердце и сказала невестке:
«Странно, что она не умерла, что вы ей давали?» Невестка сказала, что она
вливала мне в рот крепкий горячий черный кофе, который сохранился у нее от
мирного времени… В нашем ковчеге все были дружелюбны и добры друг к другу, и
это тоже помогло нам пережить тяжелейшее время».
|
Дмитрий Николаевич
Лазарев.
Начало 30-х |
|
Екатерина Дмитриевна Якубович отчетливо помнит, как мама заставляла их с
сестрой гулять в любую погоду. Каждый день по часу, только маршрут
сокращался в зависимости от того, сколько у них было сил. Девочки были
строго настрого предупреждены, чтобы ни с кем, никуда не уходить, ведь
нередко бывали случаи людоедства, когда обезумевшие от голода люди не
отдавали отчета своим поступкам. Нина Владимировна, писавшая стихи, даже
сочинила на этот случай «страшилку»:
Шел дистрофик с тусклым взглядом,
Нес корзинку с мертвым задом:
«Мне к обеду, людоеду,
хватит этого куска...
Ох, голодная тоска.
А на ужин явно нужен
маленький ребеночек.
Только что-то неохота
открывать бочоночек...».
Катя Лазарева знала, что в семье едят кошек, она очень переживала, ей было
жалко их, но голод пересиливал жалость, и сейчас Екатерина Дмитриевна с
грустью говорит, что кошки спасли им жизнь. Она многое помнит с тех далеких
дней блокады, помнит, что зимой сорок первого ее родители, пытаясь хоть
как-то отвлечь домашних от голодных мыслей, загадывали им шарады. Одну из
них Катя запомнила на всю жизнь. Родители зашифровали слово «блокада» - мама
в старой шляпе с полями, папа читает «Незнакомку» Блока. Они ходят по кругу,
представляя Ад. Рядом стоят блокадные санки с ведром для воды. Так сложилось
жуткое слово «блокада».
Далее Нина Владимировна писала о своей работе в больнице:
«Сестринского образования у меня не было, но я умела делать инъекции,
разбирать рецепт. В моем отделении было 60 коек. Лежали дети от года до 15 -
16 лет. Дети, найденные в разбомбленных домах, родители их погибли. Никто ни
разу не навестил их в больнице. Болели дети воспалением легких,
туберкулезом. Болезни при истощении протекали тяжело.
Делая ночью обход, и зная, где лежат самые слабые, я ощупью в темноте
касалась головки ребенка и часто понимала, что он уже умер. Утром нужно было
на кусочке картона написать имя, фамилию и возраст умершего. Потом эту бирку
привязать куском веревки к его запястью. И еще для перестраховки чернильным
карандашом написать то же на предплечье маленького холодного детского
тельца.
Однажды ночью я обходила палаты. Очень захотела, не дожидаясь утра, съесть
хотя бы маленький кусочек хлеба, который я брала с собой, уходя на суточное
дежурство. Но хлеба в ящике моего стола не было. Я поняла, что это сделал
кто-то из подростков.
Прихожу на дежурство, а в одной из палат девочки говорят мне, что Ира ночью
умерла. А перед тем весь день не хотела есть и отдавала им всю еду. А про
хлеб сказала: «Отдайте его тете Нине - у нее тоже есть девочка». Меня
тронуло это завещание, тронуло, что дети исполнили его. И мне, хотя и стало
как-то неловко, пришлось взять этот кусочек хлеба. Умершую девочку звали
Ирина Садовникова, ей было только десять лет».7
И все же, несмотря на постоянное чувство голода, холода, от которого даже в
короткое северное лето невозможно было согреться, город жил вопреки всем
законам человеческого бытия.
В самом конце войны Нина Владимировна стала работать в мастерской
Мариинского театра, там, где когда-то работал ее брат Дмитрий.
Дмитрий Николаевич Лазарев каждый день в течение долгих лет вел дневниковые
записи, которые составили основу его книги воспоминаний «60 лет работы в
ГОИ». В этих дневниковых записях представлена вся его жизнь, служение науке,
размышления о судьбе страны, портреты коллег, жизнь в блокадном Ленинграде,
которую он описывает со скрупулезной точностью. В них можно прочитать и
страшный рассказ о смерти отца Нины; о тысячах трупов, что лежали
окоченевшими на улицах города; о налетах и бомбардировках на город; о
менялах, наживавшихся на горе людей; о смерти коллег и знакомых, но в то же
время и о премьере оперы «Евгений Онегин», прошедшей на сцене
Александринского театра, об огородах, которые разводили жители города в
скверах и садах Ленинграда, о первых трамваях, курсирующих по городу. Есть и
его философское размышление о смерти, которое он записал у себя в дневнике в
апреле 1942 года: «У смерти руки длинные, а душа робкая. Если кто прячется
или бежит от нее - смерть найдет, догонит и схватит. А если на смерть
наступать, она пугается и убегает сама. Эта философская метафора
основывается на жизненных наблюдениях».8
А в конце своего блокадного дневника у Дмитрия Николаевича есть такая
запись: «В дальнейшем я неоднократно испытывал труднообъяснимые
положительные чувства к пережитому блокадному времени. В 1943-м мне пришлось
провести значительное время вдали от Ленинграда - в Йошкар-Оле, Батуми,
Тбилиси. Тамошнюю жизнь, приближенную к жизни мирного времени, я воспринимал
почему-то с осуждением, передо мной маячила жизнь Ленинграда в блокаде,
КОТОРАЯ ПРЕДСТАВЛЯЛАСЬ МНЕ БОЛЕЕ ПРАВИЛЬНОЙ, более отвечающей духу
переживаемого строгого времени.
Как объяснить и примирить эти чувства с воспоминаниями о голоде, трупах,
людоедах, обстрелах и бомбах?»9
Дмитрий Николаевич и Нина Владимировна прожили хорошую человеческую жизнь.
Любовь и уважение друг к другу, воспитание дочери, общие беды и общие
радости разделили поровну. Дмитрий Николаевич был в течение долгих лет
ведущим специалистом Оптического института, главным специалистом по
светотехнике, после войны работал по освещению залов Эрмитажа, освещению
улиц и площадей Петербурга, в Театре Комедии Н.П.Акимова, в области
светотехнических установок для промышленных предприятий. Участвовал во
многих выставках, как в стране, так и за рубежом. Он работал почти до конца
своих дней и скончался в возрасте 91 года в 1995 году.
Нина Владимировна в связи с рождением дочери институт не окончила, но талант
от предков унаследовала. Она хорошо рисовала, писала стихи, но условия жизни
воспитали в ней черты характера, далекие от романтической сентиментальности
ее предков. Именно благодаря ее волевому, решительному характеру семья
Лазаревых выжила в беспощадных условиях ленинградской блокады, недаром все
близкие называли ее «железная Нина». Но в душе «железная Нина» была все той
же, как в далекие детские годы, поэтому не случайно, что основной темой ее
стихотворений была тема детства. Многие строки ее стихов были посвящены
внукам:
В ПОХОДЕ:
Дима наш еще дитенок
|
Нина
Владимировна Зеленкова-Лазарева 1990 г |
|
Не турист, а
туристенок.
Плыл на лодке, спал в палатке
Не в квартире, не в
кроватке,
Утром рано просыпался,
Не из крана умывался,
Прямо в озере купался!
Интересно у костра!
Вот и есть пришла пора.
Без стола на мягком мху.
Все сидят, едят уху,
На полянке шум и смех,
Дима ест быстрее всех!
Он не хнычет и не ноет,
Он посуду с мамой моет,
Ловит с папой окуней.
Он в походе много дней!
А, вернувшись в Ленинград
Он расскажет все подряд.
10
Нине Владимировне удалось избежать участи своих братьев, она не была
репрессирована, но долго в ее сердце жила незаживающая рана об их
трагической судьбе. Она скончалась в 1992 году на 84 году жизни.
10
Лазарева Нина. Свиристели. Стихи. Санкт-Петербург, «Дорн» 1998, с.15
(
Глава из книги И.Е.Иванченко "Родов связующая нить", публикацию которой мы
планируем начать в сентябре текущего года.)
|
