Для многих чувств хотелось бы прощений...
Прощенья нет, но и забвенья нет...

К.К.Случевский

Ей казалось, что Старый город в ее сознании появился вместе с ней.
Он навсегда вошел в ее жизнь из бесконечных рассказов бабушки и мамы о нем.
Отца Она не знала, он умер за три месяца до ее рождения.
Она- Оленька, Олечек, как называли ее родные жила с мамой и бабушкой в сибирском селе Верхняя Заимка на берегу полноводной Лены. На много верст вокруг были видны только сопки. Зимой, покрытые ослепительно белым снегом, а летом, полыхающие ковром жарков и нестерпимо пахнущие багульником.
Были они «выселенцы». Так называли их местные жители. Что это значило, Оленька не знала, а спрашивать бабушку или маму она не хотела, да и знала, что они все равно ей не ответят.
Горькую правду о своей семье, Оленька узнала уже только в начале 60-х во времена хрущевской «оттепели».
Все предки Олиной семьи веками жили в Прибалтике. Дед ее Александр Николаевич Эксе был учителем русской словесности в местной мужской гимназии. В городе его знали все и малые, и старые. Он руководил хором при местном православном храме и широко занимался просветительской деятельностью. Стоял он и у истоков проведения в городе Русского певческого праздника в 1937 году, посвященного 100-летию со дня смерти А.С.Пушкина.
Бабушка, урожденная Минкельде, в свое время окончила в Петербурге Екатерининский институт для Благородных девиц, получила прекрасное воспитание и образование, знала несколько европейских языков, музицировала, так же, как ее муж, пела в местном хоре и выступала с сольными концертами. Она преподавала в Женской гимназии французский язык, вела уроки музыки и пения.
Их единственная дочь, Оленькина мама, Екатерина Александровна, окончила местную гимназию, с детства бредила театром и стала ученицей талантливой провинциальной актрисы Е.А.Люсиной. Ее приняли в городской театр, где она встретила Оленькиного отца. Отец ее, Евгений Георгиевич Красовский был редактором газеты, журналистом, режиссером и актером местного театра.
В 1940 году, когда Прибалтику включили в состав СССР, началось массовое выселение жителей города. Люди со страхом ожидали темноты, боялись ночных звонков, шороха шин черных «Марусь», машин, увозивших людей по ночам в неизвестном направлении. Страх охватил город. Встречаясь на улицах, в магазинах, люди уже не разговаривали друг с другом, а только обменивались скорбными взглядами.
В самом конце мая 1941 года настал страшный Исход и для Олиной семьи. В этот день отец пришел из редакции очень поздно, шла верстка газеты, работы было много, а сотрудники исчезали невесть куда. Вскоре раздался звонок в дверь. Открыли. На пороге стоял военный. Он вручил отцу предписание явиться утром, в 6.30 на вокзал. Маме, которая была на третьем месяце беременности, сделалось дурно, но вскоре она оправилась. Стали собирать вещи. Брали самое необходимое, по городу ползли слухи, что лишнее все равно отнимут. Покидая родной дом, как и полагается, присели «на дорожку», хотя знали, что она будет не из легких. Бабушка, встав перед иконой, перекрестилась и произнесла: «Слава Богу, Саша не дожил до этого».
Утром, ровно в назначенное время были на вокзале. Народу на вокзале было несметно. Все отрешенно стояли у своих узелков, молча, прижимая к себе детей. Стояла гробовая тишина, в которой только были слышны крики красноармейцев, оцепивших здание вокзала. В 7.00 подали товарные вагоны, в которых некогда перевозили скот. Послышалась команда: «Стройся!». Все выстроились в длинную шеренгу. Через несколько минут тот же голос крикнул: «Мужчины, пять шагов вперед!» Екатерина Александровна, предчувствуя вечную разлуку с мужем, кинулась ему на шею, но ее грубо оттолкнул красноармеец. Ее Евгений, умница, весельчак и балагур, заботливый, преданный и любящий муж был загнан в вагон, как преступник. Лязгнул засов, и этот звук был для Екатерины Александровны похож на скорбный удар колокола. Вся прежняя жизнь, с ее мечтами, надеждами, спокойная и размеренная канула в Лету.
Предчувствие не обмануло Екатерину Александровну. Муж скончался в августе 1941 года, смертельно простудившись в одной из пересыльных тюрем.
Но вот настала очередь женщин и детей для посадки. Их загнали в вагоны, опять послышался лязг засова и поезд медленно, словно нехотя, отправился в путь полный страданий и неизвестности. Ехали долго, почти месяц, останавливаясь по пути только в открытом поле или в лесу, подальше от селений. Сначала выпускали на полчаса мужчин, потом женщин и детей. Наконец, первый круг ада завершился. Месяц жили в пересыльной тюрьме, где дни и ночи сливались в один общий кошмар.
Их вызвали вместе к начальнику тюрьмы: мать и дочь. Начальник, затянутый в новенькую кожаную портупею, постоянно курящий, взглянул на округлившийся живот Екатерины Александровны и спросил:
-Сколько?
-Пятый месяц,- еле слышно пролепетала она.
-На поселение,- произнес он, сидевшему рядом за столом канцеляристу.
Так они оказались в Верхней Заимке. Бабушка говорила: «Бог милостив. Хорошо, что не в лагерь».

Мама работала на лесоповале. Валили лес мужчины. Жили они в поселке за 15 верст от Верхней Заимки. Ходили слухи, что оттуда часто совершаются побеги. Но в живых никто не оставался, то звери загрызут в тайге, то сами пропадут в бездорожье. Женщинам выпала работа полегче. Они рубили ветки с сосен, оставляя чистыми бревна. Топоры были тяжелые и тупые. У мамы вскоре появились на руках кровавые, незаживающие мозоли, по ночам руки нестерпимо болели, и мама забывалась коротким, тяжелым сном только перед рассветом. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта адова работа и выдержала ли она, но вот уж поистине «не было бы счастья, да несчастье помогло». Однажды она выронила из рук топор и раздробила пальцы левой руки. Федор Савельич, председатель местного сельсовета боялся, что маму обвинят в саботаже, тогда и ему не поздоровится. Но мамин измученный вид, кровавые мозоли и раздробленные пальцы, видимо, тронули сердце начальника лесоповала, и он, сжалившись над ней, отправил маму на легкую работу в сельсовет. Федор Савельич поручил ей писать отчеты, которые нужно было ежемесячно отправлять в высшие инстанции. Сам -то он писать не мог, вместо правой руки, потерянной в 41-м под Москвой, свисал пустой рукав гимнастерки. Почерк у мамы был каллиграфический. Это ее и спасло. Посмотрев на отчеты, написанные ровным красивым почерком с завитками заглавных букв, Федор Савельич искренне изумился: «Ну, Ляксандровна, у тебя не почерк, а прямо картина. Хоть в рамку на стену вешай. Буду просить начальство, чтобы оставили тебя при мне. От тебя-то в тайге, какой прок? А тут такую красоту выделываешь, ведь на века останется».
Председатель любил пофилософствовать, к тому же не лишенный тщеславия втайне надеялся, что и его имя при этих отчетах «останется на века». Начальству, вероятно, эти отчеты тоже приглянулись, и из тех же соображений, что были у председателя, маму оставили при сельсовете. Она не только писала отчеты, но вела все делопроизводство, была бухгалтером, составляла сметы, убирала сельсовет и вообще не гнушалась никакой работы, лишь бы снова на лесоповале не оказаться. Денег маме за работу не платили, как выселенке, к тому же в то время в колхозах денег никто не получал. Работали за трудодни, потом в конце месяца их подсчитывали и по их количеству работающим давали скудный паек. Пшенную крупу, давно изъеденную молью, хлеб, соль, макароны, почти черного цвета и немного сахара. Бабушка и Оленька были иждивенцами, и на них выдавалось только четверть пайка. Спасались тем, что летом ходили в тайгу, собирали ягоды, орехи, грибы, травы, дикий мед и черемшу. Сибирь- страна богатая, только при власти большевиков жители ее постоянно голодали.
Бабушка на сотке земли, выделенной ей хозяйкой, выращивала картофель, но все равно жили впроголодь. Иногда бабушка относила свое очередное колечко в магазин, Бог весть как оставшееся от прошлой жизни после всех обысков. За него ей давали головку сахара. Тогда в доме начинался пир. Бабушка маленькими щипчиками откалывала малюсенький кусочек сахара и давала его Оленьке. Она должна была растянуть этот крохотный кусочек на целый стакан почти бесцветного чая. И все же это был настоящий семейный праздник!
Жили они в маленькой двенадцатиметровой комнате в мансарде большого деревянного дома, построенного еще в конце прошлого века. Хозяйка дома, еще не старая женщина, по-сибирски крепко сложенная, вечно гремела ухватами и кастрюлями и скрыться от этого шума было невозможно. Оленька часто слышала, как хозяйка выговаривала маме или бабушке: «Понаехали отовсюду, всю нашу Сибирь заполонили».
Оленька этому очень удивлялась. Никакой заполоненной Сибири она не видела. На много верст в округе одна тайга и сопки, да и людей в поселке раз -два и обчелся.
Где-то за горами и долами, в неведомой стороне шла война. И хотя не было слышно в поселке грома пушек и свиста пуль, все же война не обошла стороной и это, забытое Богом, селение. Из 50 мужчин, что жили в поселке перед войной, с войны вернулось только двое, да в начале 42-го вернулся Федор Савельич с обрубком вместо правой руки. Все остальные полегли на поле брани, на подступах к столице. Их, сибиряков, могучих и рослых мужчин посылали на самые трудные участки фронта. Командование знало, что они будут стоять насмерть и не уступят ни пяди земли.
Радио в доме не было, и все новости с фронта мама приносила из сельсовета. С трех лет Оленька помнит плакат, висевший на стене сельсовета: «Все - для фронта, все- для победы». «Для фронта, для победы» жители поселка ничего не жалели и выделяли каждый месяц из своего скудного пайка по банке консервов, той, что причиталась им. Ежемесячно сдавали вязаные изделия: варежки, шарфы и носки. Вязали все от мала до велика. Обычно, в целях экономии масла в лампах, собирались в одной избе. Собравшись вокруг стола плотным кольцом, вязали и пели. Так уж издавна повелось на Руси, что вся женская работа сопровождалась песней. Оленька с детства слышала: «Лучину», «Степь да степь кругом», «Когда я на почте служил ямщиком», «Бродягу». Песни были грустные и протяжные и Оленьке, слушая их, хотелось плакать.
Бабушка и мама тоже вязали. Бабушка научила многих вязать орнамент. От этого варежки, носки и шарфы получались очень нарядными. Верхняя Заимка сдавала самые красивые изделия со всей округи, за что Федор Савельич получал от начальства благодарности.
Когда выдавался свободный вечер, бабушка, мама и Оленька, собирались за столом и уносились мыслями в свой Старый город. Оленька не спешила пробежаться по нему воспоминаниями, а растягивала встречу с ним на долгие вечера. Обычно бабушка говорила: «Ну, Олечек, сегодня мы отправимся на Рыцарскую».
И вот они, взявшись за руки с мамой и бабушкой «идут» по Рыцарской. И сразу же Оленьке представлялись рыцари, закованные в латы и шлемы, мужественные и благородные. Мама их рисовала на бумаге. Она приносила использованные листы бумаги с работы, и на чистой их стороне рисовала рыцарей, дома, соборы, Ратушу. Раскрашивала их потом угольками из печи. Постепенно у Оленьки собралась целая коллекция домов Старого города. На следующий вечер они все вместе «поднимались» на башню Ратуши, откуда открывалась великолепная панорама на Старый город. А то они, празднично одетые, «заходили» выпить чашечку душистого кофе в знаменитую кофейню Нымтака. Им на стол ставили маленькие почти прозрачные фарфоровые чашечки, клали на тарелки свежеиспеченные булочки и подавали в молочнике густые сливки. Бабушка так живо рассказывала, что Оленька ощущала вкус и запах неведомого ей напитка. Она чувствовала и знала город наизусть, его улицы, дома, музеи, здание Ратуши с часами и журавлем на башне, замок и бастионы, окружавшие город, храмы и кондитерские, она видела стремительную реку, несущую свои воды в море, видела беззаботные и красивые лица его жителей.
Со временем образ Старого города не тускнел, а наоборот, становился все притягательнее. Ах, как она мечтала попасть в него и увидеть все своими глазами!
Ей не надо было выбирать профессию, она уже с детства знала, что будет архитектором, чтобы строить такие же уютные и красивые дома, как в Старом городе, в которых будут жить счастливые и добрые люди.
Вспоминая Старый город, мама читала стихи, она знала их великое множество. С самого раннего возраста Оленька слышала стихи многих русских поэтов. Любимым поэтом, как у всех детей, был А.С.Пушкин. Мама помнила его сказки наизусть и разыгрывала их в лицах. Начиная с пяти лет, Оленька тоже участвовала в этих «спектаклях». Она была то рыбкой золотой, то шамаханской царицей. Вот только нарядов у нее не было, как у царицы. Оленьке очень нравилось пушкинское стихотворение «Мороз и солнце, день чудесный». Ей почему -то представлялось, что написано оно Поэтом в их краях. Когда Оленька о своих впечатлениях рассказала бабушке, то та облегченно вздохнула и произнесла: «Слава Богу, миновала его чаша сия».
Мама рассказывала, как они всей семьей бывали на поэзо-концертах Короля поэтов Игоря Северянина. Он жил рядом со Старым городом и нередко выступал в здании местного театра. Его концерты всегда вызывали восторг у публики. Поэт читал свои стихи нараспев, запрокинув свою красиво посаженную голову. Читал стихи о городе, о реке, о красоте северной природы. По просьбе публики заканчивал свое выступление обязательно стихотворением: «Это было у моря, где ажурная пена...». Читая, мама старалась подражать манере И.Северянина, а потом объясняла Оленьке, то такое море и ажурная пена. И Оленька видела перед собой бескрайнее море, ажурную пену и замок, в башне которого королева играла вальсы Шопена. И ей думалось, что и башня, и замок, и королева, и вальсы могут находиться и звучать только в ее Старом городе и больше нигде на свете.
Артисты и поэты любили Старый город. Бабушка с мамой вспоминали, как хрустальным колокольчиком лился голос совсем молоденькой, непризнанной еще певицы Милицы Корьюс, позже блистательно сыгравшей роль Карлы Доннар в фильме «Большой вальс». Напевая: «Проснулись мы с тобой в лесу// С деревьев птицы пьют росу»,- мама брала на руки Оленьку и кружилась с ней на маленьком пространстве комнаты, совсем как Карла Доннар с молодым Иоганном Штраусом.
На ночь бабушка всегда крестила Оленьку и читала молитву, хотя Оленька была некрещеная. Молились бабушка с мамой на Красный угол. Серебряные нательные крестики у них отобрали еще при обыске на вокзале. Икон у них не было, да и откуда им взяться, когда на сотни верст в округе все церкви и приходы были давно закрыты или разрушены. Единственная действующая церковь была за 500 верст от поселка, и добраться до нее не было никакой возможности. К тому же им из поселка выезжать было запрещено, ведь они были «выселенцами». Бабушка, крестя Оленьку, всегда приговаривала: «Господь простит меня».
Оленька с детства знала многие молитвы, но особенно ей нравились слова молитвы о. Иоанна Кронштадского: «Господи! Имя тебе - Любовь: не отвергай меня заблуждающегося человека…».
Мама, целуя Оленьку перед сном, всегда читала ей четверостишье:
«Какая прелесть Оленька Евгеньевна//Припомнив повести Тургенева// Мы скажем, что душа у Оли - Асина// Тиха, задумчива, сиренева».
Оленька спрашивала:
- «Мама это ты сама сочинила?», - и мама, смеясь, отвечала:
- «Нет, это я только выучила. Это сочинил поэт».
- «Для меня?» - удивлялась она.
- «Да, для тебя, для тебя», - отвечала мама.
Оленька про себя думала: «И откуда это Поэт узнал обо мне?».

Ей нравилось, что настоящий поэт написал о ней, пусть маленькое, но замечательное стихотворение. И только будучи взрослой, она узнала, что это четверостишье посвящено не ей, а совсем другой Оленьке.
Рассказы взрослых и поэзия, песня и молитва, которые Оленька знала с самого раннего детства, любовь к ней близких, благодатным семенем падали на взрыхленную почву ее души, расцветая в ней цветами Добра, Веры, Сострадания, Милосердия к людям, воспитывая в ней понимание истинных человеческих ценностей.
В 1949 году Оленька пошла в первый класс. Школы в Верхней Заимке не было, детей на весь поселок было всего пятеро. Их возили в райцентр, который был за 20 верст от дома, по сибирским понятиям это не расстояние, а так, что к соседу, напротив на чашку чая сходить. Возили их зимой на санях, а весной и осенью на телеге. Чтобы успеть к началу занятий, нужно было вставать засветло. Зимой было хорошо, сани летели сами собой по укатанному снегу, а вот в межсезонье было одно мучение. Телега иногда застревала в грязи по самые оси колес и до школы не доезжала. Одно было утешение, осень и весна в тайге были короткими, уже с конца сентября начинало вьюжить.
Бабушка часто рассказывала о том, как она училась в Екатерининском институте, в самом Петербурге. Какая нарядная форма была у всех девочек, какие красивые белоснежные и кружевные передники они надевали по праздникам. Оленька очень переживала, что и нее нет ни то, чтобы формы, а даже платья «на выход». Но и здесь бабушка проявила чудеса изобретательности. Из тайги принесла дубовую кору, долго ее вымачивала, потом отварила и в ней покрасила свою старую юбку. Из нее сшила Оленьке форму, такую, какую носила когда-то сама. Со стоячим воротничком, бантовыми складками на юбке. Из простых ниток связала маленький кружевной воротничок. Когда Оленька одела на себя все это невиданное здесь великолепие, бабушка и мама прослезились.
Отправляя ее в школу, бабушка напутствовала: «Учись только на пятерки, тебе иначе нельзя. Может, тогда жизнь человеческую увидишь».
Оленька училась легко и радостно. Ей в школе нравилось все. Запах сосновых бревен, из которых была построена школа, широкие некрашеные половицы медового цвета, маленькие уютные классы, напольные, старинные часы с басистым боем, неизвестно как попавшие в эту глухомань, жар натопленных печей и неяркий свет масляных ламп.
Электричества в поселке не было, хотя по всему райцентру красовались плакаты: «Коммунизм- это советская власть плюс электрификация всей страны». Но коммунизм в их райцентр не торопился, видно застрял, как телега, где-то в таежном бездорожье.
Зимой рано зажигали лампы. Свет от них был мягкий и теплый, и Оленька долго не могла привыкнуть к электрическому свету, когда его провели где-то в начале 50-х. Нравилась ей и первая учительница, с непривычным для слуха именем- Аэлита Николаевна и директор школы Густав Оскарович, бывший профессор университета, тоже выселенец, из тех же краев, что и они. Между ним и Оленькой сразу же возникло духовная близость и взаимная симпатия, главным местом в которой занимали воспоминания о Старом городе.
Осенью 1952 года, когда Оленька перешла в третий класс, в конце сентября к ним на классное собрание пришла старшая пионервожатая Фрося, грудастая девица, с румянцем во всю щеку и пустыми, как плошки, глазами. Оленька побаивалась ее, от Фроси исходила какая-то чуждая ей, неведомая сила. Бесцеремонно отодвинув Аэлиту Николаевну, она смерила всех взглядом и сказала: «Ну, что будем готовиться в пионеры».
У Оли затрепетала душа. В ней странным образом уживалась вера в Бога и страстное, неистребимое желание стать пионеркой, такой как Володя Дубинин, сражаться с врагами и умереть во имя Родины. О нем им рассказывала Аэлита Николаевна. Но Фрося, смерив ее презрительным взглядом, сказала: « А ты, Красовская, и не мечтай».
У Оли все сжалось внутри.
- «Почему?- еле слышно пролепетала она.
- «Ты еще спрашиваешь. Ты же выселенка. Недостойна».
У Оленьки все оборвалось внутри. Как же так: «Недостойна?!». Она, первая ученица в школе, ее любят все, даже хозяйка. Оленька слышала, как она говорила бабушке: «Ох, Владимировна, ну и внучка у Вас растет, одно слово-помощница. Чистое золото, а не ребенок!»,
И вдруг: «Недостойна». Это был как удар хлыста по лицу, как публичное оскорбление. Она в слезах вернулась домой, кинулась на шею бабушке. Та успокаивала ее, гладя по спине, говоря при этом: «Я что-то не припомню в нашем роду пионеров, герои были, а вот пионеров не было. Ну, будет, будет, может еще все устроится».
Наступил март 1953. Оленька очень хорошо запомнила этот день 5 марта 1953 г. Из за болезни в школу она не ходила и целыми днями читала или слушала радио. У них в доме старенькая тарелка репродуктора появилась совсем недавно, маме подарили ее за хорошую работу. Оленька с упоением и восторгом слушала все передачи. Из черной тарелки репродуктора слышался бодрый голос диктора, сменявшийся музыкой, читали стихи и рассказы, звучал «театр у микрофона», потом снова доклады, сообщения, отчеты. Опять какие-то враги хотят уничтожить советскую власть, опять на все лады ругают Запад, который затевает новую войну и где-то далеко, на том краю света, живут, радуются и страдают люди.
Но в тот день из черной тарелки долго звучала траурная музыка, а затем четкий голос диктора Юрия Левитана произнес: «После непродолжительной болезни, сегодня в ночь на 5 марта 1953 г. скончался Генеральный секретарь ЦК ВКП(б), Председатель Совета Министров, Генералиссимус, вождь и учитель всего советского народа товарищ Иосиф Виссарионович Сталин...»..
Он еще долго говорил о заслугах товарища Сталина, о том, какую скорбь испытывает весь советский народ в связи с этой невосполнимой утратой. Оленька поняла, что тоже вместе «со всем советским народом» должна испытывать скорбь по поводу кончины «товарища Сталина». Но скорби не было, ибо своими учителями она считала не его, а Аэлиту Николаевну и Густава Оскаровича, а кто такой вождь до конца не понимала, она могла прожить и без него, как жила до этого, ей было достаточно любви, ласки и нежности ее родных.
Бабушка вернулась домой вся сияющая от радости, словно скинула не один десяток лет. Такой Оленька ее никогда не видела. Не снимая пальто, она встала на колени перед Красным углом и впервые за много лет, не таясь, широко и неистово крестилась: «Господи, благодарю Тебя, освободил Ты Россию от этого аспида».
Потом подняла Оленьку на руки, прижала к себе и, смеясь, сказала:
«Ну, вот дождались и мы. Теперь все пойдет по другому. Должно быть по другому».
Бабушка оказалась права. Когда Оленька после болезни пришла в школу, то сразу же заметила перемены. Из класса исчез портрет «вождя и учителя», а вскоре таинственно исчез и его бюст, стоявший в школьном сквере. Только Фрося вся поникла и приуныла.
Как-то идя по коридору, встретив Оленьку, она сказала: «Готовься, Красовская, будем тебя в пионеры принимать в апреле».
Но ей не нужно было готовиться. Она уже давно была готова и знала пионерскую клятву наизусть: «Я, юный пионер Советского Союза перед лицом своих товарищей, торжественно обещаю...». Правда, до смерти вождя нужно было клясться не только перед «лицом своих товарищей», но и «перед лицом товарища Сталина». Теперь «лица товарища Сталина» не стало, а замену ему, Слава Богу, еще не нашли.
В тот вечер дома говорили не о Старом городе, а о вступлении в пионеры. Оленьке нужен был галстук. Он стоил всего три рубля, но даже этих денег в семье не было. И бабушка, тяжко вздохнув, понесла свое колечко в местный магазин. Продавщица, толстая и рябая девка, жадно и алчно посмотрела на кольцо и процедила: «Дам два рубля».
Бабушка робко попросила: «Мне три нужно, галстук для внучки купить».
«Нет, - жестко сказала продавщица,- дам 2 рубля 50 копеек. Это мое последнее слово».
Бабушка взяла скомканные и засаленные рубли, продавщица отсчитала ей мелочь. Галстуков в местном магазине не оказалось. Выручил Василий, кузнец, живший по соседству, уезжавший в райцентр. Протянув ему деньги, бабушка просительно проговорила: «Уж ты, Василий Кириллович, будь любезен, запиши на наш счет долг, отдадим со временем».
- «Ладно, не робей, Ладимировна, свяжешь моей рукавички, как у тебя, ей уж больно приглянулись оне, вот и квиты будем»,- потом, сощурившись, ехидно произнес: «Как же так получается, Ладимировна? Вы ведь из голубых кровей будете, а внучка, ви-ишь, в пионерию собралась, несоответствие прямо скажем».
Но бабушка твердо ответила: «У нее своя в жизни дорога, может так и лучше. Впрочем, она у нас умница, сама скоро во всем разберется».
Вечером, новенький красный галстук, пахнущий типографской краской, пылал на спинке кровати. Оленьке казалось, что он горит отсветом пионерских костров, тех о которых пелось в песне: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих, близится эра светлых годов, клич пионеров «Всегда будь готов!».
Но прием в пионеры прошел совсем не так торжественно, как Оленьке это представлялось. В актовом зале собрались все кандидаты в пионеры, на крошечную сцену вышла все та же Фрося и зычным голосом крикнула: «Слушай мою команду! На счет три, все повторяйте за мной!».
Она просчитала до трех, и по бумажке стала читать слова пионерской клятвы, останавливаясь после каждого предложения, которое нестройным хором повторяли за ней будущие пионеры. Оленька недоумевала. Как можно читать по бумажке КЛЯТВУ, когда ее можно выучить наизусть!?
Вскоре Оленька совсем разочаровалась в пионерской работе. Ее, как отличницу, назначили пионервожатой в классе. Она должна была везти график опоздавших и не пришедших в школу, заниматься с отстающими, рисовать стенгазеты и писать какие-то отчеты. К этому времени стране почему-то срочно понадобилась макулатура и металлолом, который должны собирать все пионеры и комсомольцы. В Верхней Заимке, где жила Оленька никакой макулатуры не было, раз в неделю в сельсовет приходила одна единственная газета «Сибирская правда». А металлолома и подавно днем с огнем не сыскать. Сибиряки, народ хозяйственный и каждая лопата и кастрюля, пусть даже проржавленная, была у них на учете. Фрося постоянно выговаривала Оленьке на собраниях: «Ты, Красовская, не способна к нашей работе, нет у тебя организационного момента».
Что такое «организационный момент» она не разъясняла, да Оленьке это уже стало безразлично.
В комсомол вступать у нее желания не было. К этому времени Оля многое стала понимать. Она видела, что в стране советской жилось не так уж хорошо, как пелось в песне. Она видела нищету колхозов, изнуряющий труд ее жителей, превращающий сорокалетних женщин в старух, видела голодные обмороки своих друзей, спивающихся мужчин, лицемерные лозунги партийных руководителей. Когда Фрося предложила ей написать заявление в комсомол, то Оленька твердо и решительно ответила, глядя прямо ей в глаза: «Нет, не буду. Ведь я же выселенка. Недостойна».
Фрося вспыхнув, только передернула плечами, но больше о вступлении в комсомол с ней не заговаривала.
В 1958 году Оленька окончила школу с золотой медалью. За всю историю школы она была единственной ученицей, которая проучилась все десять лет по всем предметам на одни пятерки.
Густав Оскарович, вручая ей, Аттестат зрелости и золотую медаль, говорил об этом с гордостью и взволнованно, словно Оленька была его дочерью. После торжественной части был бал, как всегда, открывшийся «Школьным вальсом». Густав Оскарович подошел к Оленьке, церемонно поклонился, и они первыми вошли в круг. После бала ночь напролет гуляли по набережной Лены, строили планы на будущее, мечтали и верили, что их, выпускников 1958 года впереди ждет непременно счастливая, радостная и светлая жизнь.
На следующий день Оленька последний раз была в школе. Прошлась по гулким коридорам, посидела за своей партой, зашла в кабинет директора. Густав Оскарович, впервые назвав ее по имени отчеству, советовал поступать в Свердловск.
- «Там прекрасный преподавательский состав, все больше из петербуржцев и москвичей- «выселенцев». Да и из наших краев еще кое - кто остался. К тому же к столице ближе, а я уверен, что Вас ждет большое будущее».
В этом были уверены все: и мама, и бабушка, и Федор Савельич и вообще, все, кто знал ее.
А через два дня она уезжала из Верхней Заимки. Ее вышли провожать мама с бабушкой. Вышла проводить и хозяйка. Она сунула ей в руки теплый узелок, в котором лежали свежеиспеченные сибирские шанежки: «Ты уж, не серчай на меня, если что не так было, ви-ишь, как мы все жизнью-то прижатые».
И поцеловала ее. Мама и бабушка крестили ее, стараясь улыбаться сквозь слезы. Оленьке тоже хотелось плакать, и она еле удержалась от соблазна спрыгнуть с телеги и остаться здесь навсегда.
На их полустанке поезд стоял всего минуту. Когда Оленька вышла на платформу, то ужаснулась. Люди плотной стеной стояли вдоль железнодорожного полотна, ожидая приближения поезда. Не дожидаясь его остановки, они на ходу цеплялись за поручни, расталкивали друг друга, только бы оказаться в тамбуре вагона. Ей удалось каким -то чудом зацепиться за поручни предпоследнего вагона и повиснуть в воздухе. Вдруг она почувствовала, что сильные мужские руки подхватили ее как пушинку и втолкнули в тамбур уже набиравшего скорость поезда. Она оглянулась. За ее спиной стоял мужчина лет пятидесяти, одетый в латаный-перелатанный ватник, с серым измученным лицом, впалыми щеками, заросшими щетиной. И только с полном несоответствии с его внешним видом светились глубоким внутренним светом его глаза.
Поблагодарив, Оленька неожиданно для себя спросила: «Вы из выселенцев?».
- «Нет,- ответил мужчина,- я из ГУЛАГА, а это, пожалуй, пострашнее».
Всю дорогу до Свердловска, стоя в тамбуре, Оленька слушала жуткий рассказ о судьбе этого человека, перед страданием которого меркли все испытания, выпавшие на долю их семьи. Он, Сергей Иванович Коростылев, в прошлом ведущий конструктор крупного авиационного завода, был одним из миллионов тех безвинных страдальцев, которых в России было не счесть.
На вокзале они расстались, Сергей Иванович ехал домой в Рязань. На прощание он обнял ее и поцеловал: «Ну, прощай, дочка, будь счастлива. Ваше поколение должно быть счастливо. За всех нас, не долюбивших, не доживших, сгноенных и заживо вбитых в землю».
- «Дочка»,- промелькнуло в мыслях у Оли. Конечно же, «дочка»,- ведь это мог быть ее отец.
Ольга, потрясенная услышанным, долго сидела в сквере на привокзальной площади. Она не замечала ни шума большого незнакомого ей города, ни ласкового летнего солнца, ни цветов в сквере, ни веселого гомона, снующих у ее ног воробьев. Очнулась только, когда день уже давно перешел на вторую половину. Приемная комиссия уже закрывалась, Ольга одной из последних сдала документы в этот день. На все вопросы отвечала однозначно и как бы нехотя, чем немало удивила членов комиссии.
- «Отличница, а двух слов связать не может»,- с удивлением сказала секретарь комиссии,- «все они такие из тайги, что ли?».
Но все же ей выдали ордер на комнату в общежитии и рассказали, как до него добраться.
Каким бы потрясением для нее не была встреча с Сергеем Ивановичем, жизнь брала свое, хотя его откровение осталось у Ольги в сердце незаживающей раной на всю жизнь.
От вступительных экзаменов, как медалистка, Ольга была освобождена. Две недели она знакомилась с городом, ежедневно приезжала в институт, ходила по аудиториям, присматриваясь к ним, подружилась со многими абитуриентами и искренне переживала их провалы и радовалась их успехам.
Через две недели в институте вывесили списки студентов, среди которых была и ее фамилия. Домой она послала телеграмму: «Родные я студентка».
В комнате общежития вместе с Олей жило еще пятеро девушек. Все они были дети трудного военного времени и полуголодной юности. У каждой была в прошлом своя беда и боль. Никто из них не знал своих отцов. Их отцы остались лежать за Вислой, Одером, на полях под Курском, у стен Сталинграда... Все они, рожденные в сороковых, страстно хотели учиться, жить, работать во благо Родины и свято верили, что жизнь их будет лучше, ярче и красивее, чем жизнь их родителей.
Улыбчивая, спокойная, добрая Оля быстро вошла в студенческую жизнь, хотя первый год скучала по Верхней Заимке. Скучала по соснам, пронзающим небо, быстроводной холодной Лене, в хрустальных водах которой привыкла купаться с детства, по звенящей тишине, пушистым снегам, по своему Дому и своим родным. Ей не хватало воспоминаний о Старом городе, рассказов и стихов мамы, а самое главное, их любви и доброты. Она писала домой почти каждый день, а в ответ получала заботливые, нежные письма, проникнутые любовью к ней. Соседки по общежитию удивлялись: «О чем можно писать друг другу так часто?».
А Оле было жалко их.
Часто по вечерам Олины соседки убегали на танцы. Они постоянно звали ее с собой: «Что ты сидишь сиднем дома, появись только на танцах, все ребята будут у твоих ног».
Они были правы, краше и милее Оли в институте трудно было найти. Тоненькая, как стебелек, с пышной копной волос, цвета ореха, серыми глазами в пол лица, тонкой кожей и красивым очертанием губ, Оля часто ловила на себе восхищенные взгляды мужчин. Но настоящего чувства ни к кому не возникало, а флиртовать она не умела, да и не хотела. Вместо танцев она часто ходила в театр и местную филармонию. Придя домой, рассказывала о спектаклях, разыгрывая их в лицах, и девочки говорили: «Ну, Олька, и в театр ходить не надо, все равно лучше никто тебя не сыграет».
Жили коммуной, в общежитии иначе не проживешь. С каждой стипендии сбрасывались в «общий котел» и по очереди готовили завтраки и ужины. Было вкуснее и дешевле. Раз в месяц каждой приходила из дома посылка. В ней обязательно была банка варенья, сушки, сухари, лук, орехи, а иногда невиданная роскошь-сало. Все это ставилось на стол и делилось поровну.
Комната, где они поселились, производила унылый вид. Стены были окрашены от пола до потолка темно-зеленой краской, вдоль стен стояло шесть металлических кроватей с панцирной сеткой, посередине, видавший виды стол, служивший одновременно и для обедов, и для занятий. С потолка на длинном шнуре свешивалась лампочка без абажура, окно без штор зияло пустотой и холодом.
Но они не унывали. Вскоре у каждой над кроватью появились открытки с любимыми артистами кино, старенькие семейные фотографии, репродукции известных картин, аккуратно вырезанные из журналов «Огонек» и «Смена». Из своих чемоданов вынули привезенные из дома салфетки, разложили их на тумбочки, вскладчину купили стеклянную вазу на стол. В вазе постоянно были цветы, чаще всего полевые, сорванные с пустырей, но иногда появлялись и садовые. Их приносили молодые люди.
У Оли стена долгое время пустовала. Любимых артистов у нее не было, так как в кино она впервые попала после того, как приехала в Свердловск, семейные фотографии, кроме папиной были давно отобраны еще в пересыльной тюрьме, фотографироваться, живя в Верхней Заимке было негде, да и дорого. Но голая стена ее угнетала.
Однажды, когда соседки убежали на танцы, Оля достала масляные краски и сделала первый мазок кистью. Вскоре на унылой, почти тюремной стене засверкал всеми цветами радуги Старый средневековый город, с узкими улочками, красными черепичными крышами, разнообразными флюгерами, замком, Ратушей, уютными домами с эркерами и скульптурой на фасадах зданий. Она писала город не красками, его создавала ее душа, полная воспоминаний, вспыхнувших вновь с необычайной силой. Это был город ее сновидений, это было ее Отечество, которого она никогда не видела.

Вернувшись вечером домой восторгам, изумлению, радости девочек не было конца. Весть о «Старом городе» разнеслась по всему общежитию. Двери комнаты не закрывались до глубокой ночи. Дошла эта необычная новость и до ушей коменданта общежития. Комендантша была грузная, с мрачным лицом женщина, чей пронзительный голос постоянно разносился по гулким коридорам общежития. Мнила она себя не иначе, как властительницей судеб человеческих. За глаза звали ее Акула, у нее был громадный рот и острые акульи зубы. Да и не только за внешнее сходство она получила такую кличку. Злая, мстительная, если кого не взлюбит, то выгонит из общежития непременно.
Вечером следующего дня Оля, придя в общежитие, услышала зычный голос Акулы, слышный еще с первого этажа: «Ишь распустились, власти на вас прежней нет, вздумали портить социалистическую собственность. Я вам покажу художества, забудете, как в руках кисть держать»,- неслось по коридору.
Она рывком распахнула дверь в комнату и... замерла на пороге. На ее лице засветилось некое подобие улыбки, и она протянула: «Ну и красота, глянь-ка, как в замке у Золушки».
Было странно слышать из ее уст воспоминание о старой, доброй, вечной, как мир сказке. Но, опомнившись и входя в свою прежнюю роль, Акула начальственно произнесла: «Это ты, Красовская, что-ли такую красоту развела? Молодец! Хвалю за инициативу».
А потом, грозным тоном, обращаясь к перепуганным до смерти девочкам, решив, что Старый город, тоже «социалистическая собственность», на охрану которой она поставлена, сказала: «Так, руками не сметь трогать, будем начальству показывать».
И хлопнув дверью, Акула поплыла к себе.
У Акулы был верный психологический расчет. Отныне никакая комиссия ей не была страшна. Подворовывая и продавая на сторону «социалистическую собственность» в виде простыней, одеял, предметов сантехники, она очередную комиссию, прежде всего, вела в «Старый город». После увиденного, размягченные члены комиссии уже не замечали разбитых унитазов, отсутствие дверных ручек и замков, недостачу одеял, простыней и подушек. Комиссия выносила Акуле благодарности «за проявленную инициативу и эстетическое воспитание молодежи». Все общежитие об этом знало и потешалось. А Оле было не по себе: «все это было бы смешно, когда бы ни было, так грустно...»,- повторяла она про себя.
Но молодость не злопамятна и им, всем, младшему поколению шестидесятников казалось, что они живут в удивительное, прекрасное время. Время долгожданной свободы и творчества. Время восторгов и надежд, открытий и поисков! Вот уже и космос покорен! И первым в Космосе наш Юрий Гагарин, простой, милый парень с очаровательной улыбкой, положивший весь мир, сам того не желая¸ к своим ногам! Это была эпоха фильмов «Дорогой мой человек и «Летят журавли», «Девять дней одного года» и «Улица Ньютона, дом 1.».
Это была эпоха зарождавшейся авторской песни, тихих неспешных песен Булата Окуджавы, голос которого слышали в самых отдаленных уголках Союза, громогласного голоса Владимира Высоцкого, ставшего подлинным Глашатаем эпохи, это была эпоха поэзии Евтушенко и Рождественского, Вознесенского и Беллы Ахмадулиной. Они, «шестидесятники» жили идеалами и романтическими представлениями о вечной дружбе и любви, зачитываясь романами Ремарка, Фицжеральда и Хемингуэя. Юноши отрастили бороды и закурили трубки, как у Хема, а девушки надели узкие юбки, черные свитера и взбили прически, как у Беллы.
Летом Оля почти не видела родных, могла выбраться к ним только дня на два-три. Работа в стройотряде, поглощала все летнее время. Уезжали сразу же после сдачи летней сессии, возвращались к началу занятий. Всем курсом отправлялись на целину, в Казахстан. Строили саманные домики для целинников. Для них это было спасением, так как многие еще жили в палатках в жуткие морозы зимой и в страшную жару летом. Работа была не из легких, но работали с неподдельным энтузиазмом и сознанием того, что делали благое дело. Вечером собирались у костра, расходились нехотя, далеко за полночь. Читали стихи и мечтали о дальних странах, морях, Алых парусах, горячо спорили о судьбах страны, подчас, перебивая друг друга, смотрели на опрокинутый купол неба, откуда серебряным дождем струился на землю звездный свет, и загадывали желание на падающую звезду. Пели любимые песни Булата, последней всегда звучала: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке...» и им казалось, что если они пройдут по жизни, взявшись за руки, то не будет у них ни горечи, ни бед, ни «страшных лет России».
Один за другим катились студенческие годы. Ветер перемен в те шестидесятые года дал не только ощущение политической свободы. В их жизнь мощным потоком вошла потаенная самиздатовская литература. По рукам ходили стихи Гумилева и Мандельштама, «Реквием Ахматовой», «Софья Петровна» Л.Чуковской, «Собачье сердце» М.Булгакова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Оля долго ждала своей очереди, пока не получила зачитанную до дыр машинописную рукопись «Живаго». Она прочитала роман взахлеб. Узнав о трагической судьбе Лары, Оля, не привыкшая к слезам и переносившая все жизненные неприятности стоически, плакала навзрыд. Плакала от собственного бессилья и бессилья своего поколения перед этой свершившейся жестокой несправедливостью. Но она чувствовала, как окончательно созрела и окрепла ее душа. Теперь она твердо знала, что никто и ничто не заставит ее отказаться от своих убеждений, даже ценою жизни.
В институте Оля была одной из первых, как и в школе сдавала сессии только на пятерки и получала повышенную стипендию. Из этой суммы каждый месяц посылала пятьдесят рублей по старому курсу своим родным.
Ее страсти к познанию, серьезности и глубине знаний удивлялись даже преподаватели. Ее научный руководитель, зав.кафедрой Владимир Яковлевич Курбатов часто заговаривал с ней об аспирантуре и готовил ее себе на смену. Он, осторожно, зная Олины убеждения, советовал вступить в ряды партии: «Поймите меня правильно, Ольга Евгеньевна, но в наше время, так легче можно добиться успеха. Я дам Вам рекомендацию».
Оля, поблагодарив за доверие, решительно отказалась. Она действительно не понимала, каким образом согласуются ее знания и желание учиться с пребыванием в рядах партии. Курбатов тяжело вздохнув, сказал: «Ну, что ж попробуем и так, хотя трудновато будет». Никто не сомневался, что ее, Ольгу Красовскую, ждет успешная карьера, и многие преподаватели называли ее по имени отчеству, видя в ней свою коллегу.
Но Ольгина жизнь сложилась иначе.
Ветер оттепели, пронесшийся над страной, был еще слишком слаб, чтобы смести с лица земли «оплот коммунизма». Это было время, когда «низы» желали и могли, а «верхи» не могли и не хотели. Подлинный энтузиазм молодых энергичных, целеустремленных остался невостребованным. За ветром «оттепели» последовала ранняя, застойная осень. Снова на горизонте замаячило Всевидящее око КПСС. «Золотой век» шестидесятых, блеснув лучом надежды, скрылся за плотной пеленой туч.
Все началось с разгрома выставки молодых художников в здании Манежа в Москве, когда Хрущев, не стесняясь в выражениях, прилюдно унижал их человеческое достоинство. А вскоре по всей стране прокатилась волна «протестов» против инакомыслящих, сфабрикованная идеологами партии. Докатилась она и до Свердловска.
Как-то вечером, в вестибюле института, когда Оля на ходу надевала пальто, боясь опоздать на концерт, ее окликнул секретарь комсомольской организации института Андрей Соколов: «Красовская, не забудь, завтра в 16.00 собираемся в актовом зале».
- «По какому поводу? Я же не комсомолка»,- не останавливаясь, бросила через плечо Оля.
- «Это не имеет значения. Приходи, нужно для численности. Будем клеймить отщепенца»,- пояснил Андрей.
- «Кого, кого?- Оля остановилась.
- «Как кого, ну это, как его, забыл, сейчас скажу,- сказал Андрей, пошарив у себя в портфеле, вытащил оттуда бумагу и прочитал, - а вот, этого Пастернака (он сделал ударение на последний слог)».
- «За что? - простонала Оля.
- «Ну, Красовская, я смотрю ты совсем несознательная. Как за что? За Живагу. Инструкция пришла, понимаешь?»
Он так и сказал: «Клеймить. За Живагу». И Андрей, не попрощавшись, побежал дальше. Оля остолбенела. Одна мысль крутилась у нее в голове: «Неужели, неужели все возвращается обратно?».
Она вспомнила никогда не виденного ею отца, загубленную молодость мамы, нищенскую старость бабушки, искалеченные судьбы миллионов людей, положенных на алтарь «призрака коммунизма». В этот вечер в филармонию она не пошла. В общежитие идти не хотелось, она долго бродила по улицам без всякой цели. Придя в общежитие, заметила необычную тишину. В это вечер никто не собирался, не было слышно ни смеха, ни гитары. Все сидели молча у себя в комнатах, стараясь не смотреть друг на друга. Знали, что им предстоит завтра.
Актовый зал был забит до отказа. Студентов собрали со всех курсов, с каждого факультета. Оля вошла в зал через боковую дверь, через запасной выход и стояла недалеко от сцены. Первые три ряда занимал профессорско-преподавательский состав и аспиранты. На сцене, как обычно стояло развернутое красное знамя с портретом Ленина, стол, затянутый той же красной тканью, за которым сидела неизменная «тройка». Председатель профкома, сухопарая дама без определенного возраста, секретарь парткома и секретарь комсомольской организации. Все они походили друг на друга, как близнецы-братья и были одеты в черные костюмы, белую рубашку с черным галстуком, которые надевали в особо торжественных и приличествующих моменту случаях. Первой слово взяла председатель профкома. Она, как и полагалось, говорила от имени всего советского народа: «В то время, как весь советский народ, под руководством Генерального секретаря ЦК КПСС нашего дорогого Никиты Сергеевича Хрущева строит светлое будущее и уверено, что нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме, отщепенцы вроде...».
Оля ее не слушала, она с недоумением задавала себе вопрос: «О каком коммунизме может идти речь, если к вечеру прилавки магазинов зияют пустотой, порой нельзя купить даже хлеба? Они в магазинах не бывают что-ли?»
Она даже не подозревала, как была близка к истине. Они, «слуги народа» в магазины не ходили, все продукты, получая по особой разнарядке, и питались так, что их «народу» в то время и не снилось. За председателем профкома выступил секретарь парткома и Андрей Соколов. Их речи не отличались ни изысканностью слога, ни оригинальностью, ни изяществом могучего русского языка. Затем стали выступать студенты. От каждого факультета и от каждого курса. Все читали заранее написанный текст по бумажке: «Я лично роман «Доктор Живаго» не читал, но считаю...». Что он считал, никому не было интересно, все томились и с нетерпением ждали известного всем конца. Вот поднялся на трибуну светловолосый и голубоглазый третьекурсник Миша Осмоловский, знавший от корки до корки всю поэтическую тетрадь Юрия Живаго и читавший стихи при каждом удобном случае. А, встречая Олю, непременно цитировал: «Быть женщиной - великий шаг, сводить с ума- геройство…». И опять Оля услышала, что он «роман не читал, но считает...». От этого неприкрытого фарисейства и лжи, от негодования у Ольги дрожало все внутри. Всплыли строчки стихов: «Тиранов делают рабы, а не рабов тираны». Нет, не буду больше, не хочу быть рабой».
Наконец после всех выступлений, снова взял слово Андрей Соколов: «Ну, что ж, товарищи, картина ясна, будем ставить вопрос на голосование. Кто за то...»
И Оля с ужасом увидела, как лес рук взметнулся вверх, и среди них были те, кто читал этот роман, откровенно им восхищаясь. Она почувствовала, что внутри и у нее что-то оборвалась, как обрывается туго натянутая струна. Андрей был уже готов выговорить: «единогласно», но Оля, сделав шаг вперед, выпрямившись и набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в ледяную воду Лены, крикнула на весь зал: «Нет, не единогласно. Так и запишите в протоколе. Я, Ольга Красовская, студентка четвертого курса, не согласна с тем, что происходит в этом зале. Ссылайте, сажайте в тюрьму, выгоняйте из института, но я не откажусь ни от одного своего слова. Я читала роман Бориса Пастернака, как и многие сидящие в этом зале, и считаю, что он гениален. Горжусь, что я его современница и уверена, что последующие поколения будут так же, как мы горевать о судьбе Лары и Юрия Андреевича. Я уверена, что пройдет совсем немного времени, и этот роман назовут романом века, и вам будет стыдно за свое отступничество…».
Олю никто не останавливал. Всех обуял шок, и ее голос пророчески звучал в звенящей тишине зала. Она говорила страстно и убежденно. Она говорила от имени миллионов безвинно замученных жертв, это звучал голос ее отца и ее родных, голос Сергея Ивановича и жителей Старого города, рассеянных по всему белу свету и нашедших свою смерть за тысячи километров от него. Оля чувствовала, как последние капли рабского страха перед ночными звонками, черными «Марусями», неожиданными визитами непрошенных гостей покидают ее навсегда. Она ощущала почти физически, как у нее, в области лопаток, вырастают крылья, и ей казалось, что можно сделать усилие, и она полетит. Полетит к свету, солнцу, светлой и прекрасной жизни без насилия, ГУЛАГОВ, предательства и лжи.
Она уже не видела двух тысяч глаз, устремленных на нее. Благодарных, удивленных, сочувствующих, но были и другие ненавидящие, злые и завистливые. Своим выступлением Оля разделила всех сидящих в зале по разные стороны жизненного барьера. Одни, вступив в ряды партии, успешно делали карьеру советского служащего, поднимаясь вверх по служебной лестнице, другие, бросая молчаливый вызов существующему строю, оставляли профессию, уходя в дворники и истопники. Уходили, чтобы заниматься творчеством, писать стихи и прозу, для себя «в стол», ибо знали, что все равно их никогда не напечатают.
Она вновь вернулась к действительности только в кабинете секретаря факультета милейшей Евдокии Васильевны, отпаивавшей ее каплями Зеленина.
- « Когда меня заберут?- спросила Ольга.
- «Куда? Успокойтесь, милая моя. Сейчас, Слава Богу, не то время. Хотя шума Вы своим выступлением наделали ой-ой-ой»,- говорила Евдокия Васильевна, гладя Олю по голове. Широко распахнув дверь, вошел взволнованный Владимир Яковлевич и жестом пригласил Олю к себе в кабинет.
- «Придется писать заявление об отчислении из института»,- подумала она.
Но Владимир Яковлевич, плотно закрыв дверь и усадив ее в кресло, подошел в ней, наклонился и поцеловал ей руку: «Спасибо Вам. Наше поколение так не могло. Нам хватало «полразговорца». Идите домой и успокойтесь. Вы все сделали правильно. Так больше жить нельзя».
Все общежитие бурлило. Ее встречали как героиню. Целовали, бросались на шею, кричали «молодец», удивлялись ее смелости. До утра никто не спал, дежурный администратор была бессильна справиться с этой стихией. Она ругалась, грозилась вызвать милицию, кричала, наконец, устав заплакала.
Но Ольга не чувствовала себя героиней, она не понимала той шумихи, которая происходила вокруг нее. Что-то от языческого идолопоклонства было во всем этом.
- «И почему мы с такой легкостью создаем себе кумиров, - с горечью думала Оля.
Но не все разделяли восторг от ее вступления. Утром, идя по коридору в общежитии, она столкнулась с Ниной Альметьевой, учившийся с ней на курсе: «Ну, что, выпендрилась, довольна теперь? Из за тебя у Андрея будут неприятности».
Все знали, что она безнадежно была влюблена в Соколова.
В течение всего месяца в институте не затихали страсти. Комиссии обкомов, горкомов и райкомов следовали одна за другой. Сменили «тройку», приказы на доске объявлений менялись, как листы календаря. Кого -то сняли, кого-то уволили, кого-то перевели на ранг ниже с одной и той же формулировкой: «за отсутствие коммунистического воспитания молодежи». Олю не трогали. Из идеологических соображений, дабы показать своему «народу», что в стране Советов нет больше политических репрессий, что существует истинная свобода мнений. Но об аспирантуре уже никто с ней не заговаривал. К тому же пострадал и Курбатов. Его освободили от занимаемой должности с той же формулировкой: «за отсутствие...». В институте Курбатова все же оставили, ему трудно было найти замену, как преподавателю. Ольгу угнетало, что она стала невольной причиной неприятностей Владимира Яковлевича, но все же вины за собой никакой не чувствовала. Да и Курбатов не слишком горевал о своем понижении. При встрече с Олей, он сказал: «Не казните себя, я рад, что так случилось. Давно пора заняться серьезно наукой, моя должность была больше административно-хозяйственная. А теперь я свободен».
Летом Олю постигло первое большое горе. Умерла бабушка. Она еще успела застать ее в живых. Бабушка умирала не от болезни. У нее просто не хватало сил жить. Она лежала маленькая, высохшая до неузнаваемости и казалось, находилась уже по другую сторону жизни. Еле слышным голосом она прошептала: «Олечек, милая, я не могу тебе завещать ничего. Там, в другой жизни я бы оставила тебе все, чем владела. Но у меня отобрали Дом, Отечество, даже могилы предков. И все же я тебе завещаю. Завещаю наш Старый город. Дай мне слово, что ты съездишь туда. Ты знаешь, что дом наш стоит на углу Рыцарской и Вышгородской, почти напротив Ратуши. Съезди, моя милая, поклонись ему за всех нас. И на могилу дедушки сходи. Кладбище, прямо у реки, за городом, его могилу каждый тебе покажет». Оля наклонилась и поцеловала ее, когда она выпрямилась, то бабушка смотрела уже в Вечность.
Хоронили Марию Владимировну все жители Верхней Заимки. Ее любили в селе. Хоть и называли иногда по привычке «выселенка» ничего обидного в этом слове уже не было. Любили за ее добрый нрав, услужливость, интеллигентность, за желание помочь каждому. К ним в дом шли со всеми бедами и болезнями. Они вместе мать и дочь были в районе «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Мама после 53-го работала в школе, где училась Оля. Вела театральный кружок и была учителем рисования. По вечерам в районном клубе вела кружок художественной самодеятельности для взрослых. Мария Владимировна учила детей музыке и языкам. Да и с хозяйкой дома, Анной Матвеевной жили они теперь душа в душу, у нее потерявшей на войне двух сыновей и мужа, кроме бабушки и мамы ближе никого не было.
А через год умерла и мама. Не вынесла одиночества, даже Оля не смогла заменить ей образовавшуюся пустоту. На похоронах народу было великое множество, чуть ли не все жители райцентра приехали. Федор Савельич, плакал, размазывая слезы по лицу кулаком, и все приговаривал: «Ах, Ляксандровна, Ляксандровна, тебе бы жить и жить, заместо тебя я должон в землю лечь, а вот, гляди ж ты, как поворачивается. Бог тебя к себе прибрал. Видно и Ему ты нужна, светлая у тебя душа, исстрадалась только за жизнь -то свою. А кто-ж ответит за это? Не с кого спросить».
Поминки устроила Анна Матвеевна. Стол получился отменный, напекли шанежек, пирогов, накрутили пельменей, поставили на стол кутью и домашнее вино. Сидели чинно, говорили вполголоса, вспоминали покойницу, многие плакали. Потом пели, пели любимые мамины и бабушкины песни. От этого, как в детстве Оле хотелось плакать, плакать навзрыд, но слез не было, была только пронзающая все тело боль и страшная пустота. Федор Савельич, прощаясь с Олей, произнес: «Ну, дочка, утешить тебя нечем, одно хорошо, в Рай твои попали, у Бога за пазухой живут, где ж им еще быть-то?. В Аду на земле они побывали, а теперь, ви-ишь, радуются там. Оставайся у нас, чего тебе сердце по свету таскать. Ты для нас, как «дочь полка». Вот только «полк-то» с каждым годом убывает».
Когда все разошлись Анна Матвеевна, обняв Олю, сказала: «Вот, Олечек, осиротели мы с тобой совсем. Одни на белом свете остались. Ты уж не покидай меня, приезжай почаще».

И оттого, что Анна Матвеевна назвала Олю так, как называла ее прежде бабушка и оттого, что она поняла, что никого на белом свете у нее нет, кроме Анны Матвеевны, Федора Савельича да состарившихся жителей ее родного села, она решила не возвращаться в Свердловск. Трудно ей было оторваться от свежих могил. Дороже их у нее в тот момент ничего не было. Она послала заявление в институт о переводе на заочное отделение. Вскоре из деканата пришло письмо о том, что ее просьба удовлетворена.
Оля преподавала в школе, в которой училась сама, и где работали ее родные. Все было привычно, знакомо и мило. Только школа имела к тому времени запущенный вид. Умер Густав Оскарович, после него директора часто менялись и были равнодушны к тому, что происходило в школе. Учеников с каждым годом становилось все меньше и меньше. Все, кто мог, уезжал в город, отрываясь от земли, на которой веками жили их предки. Райцентр хирел, в нем оставались только пожилые. Учителей в школе не хватало, молодые учителя, отработав три года по направлению, покидали райцентр и уезжали, куда глаза глядят. Никакого желания жить в сибирской глухомани у них не было. И когда Оля появилась в школе, многие недоумевали и откровенно удивлялись. Она часто слышала за своей спиной разговоры: « И красавица, и умница, в городе жила, в институте училась,- чего же еще надо? Так нет -же, приехала в эту глушь. Сюда калачом никого не заманишь, а тут сама решилась. Того и гляди в девках останется. Парней -то подходящих по всей округе не сыскать, а кто есть, те уж женаты».
Но Ольга ни о чем не жалела.
В школе она была незаменимой. Вела театральную и изо студию, уроки пения и русскую литературу, историю, географию, да и вообще, заменяла всех учителей. Ребята обожали ее, приходилось из школы чуть ли не силой их уводить. По выходным Ольга ходила с ними в турпоходы, в тайгу. Палаток не было, ночевали под открытым небом, у костра, глядя на звезды, пели песни, и ей порой чудилось, что все еще идут студенческие годы.
Вскоре ее пригласили работать заведующей клубом. Здание клуба было построено еще до войны и давно не знало ремонта. Стены были облуплены, и какого цвета они были прежде, никто не знал. Зато высоко, на фронтоне здания «красовался» плакат, поражающий Олю своей бессмыслицей: «Искусство принадлежит народу». Все у народа было отобрано. А взамен этого дали народу «искусство», только народ-то об этом и не догадывался.
Внутри здания зрелище тоже было малоутешительным. Голая, пустая сцена, без кулис, ломаные стулья и лавки вдоль стены. Две гармони, балалайка, сундук со всякой ненужной всячиной- вот и все, что «принадлежало» народу. Но на отчаяние времени было мало. Оля, собрав вокруг себя несколько неравнодушных человек, вместе с ними принялась за ремонт. Сами покрасили стены и полы, сами белили потолок. Купили дешевого ситца, и Ольга расписала задник сцены и кулисы, изобразив на них свой любимый Старый город. Федор Савельич, живший в то время в райцентре, придя в клуб задолго до его открытия, прямо ахнул: «Ну, чисто замок королевы».
Так это название и осталось за клубом, по другому его уже никто не называл.
Помимо обязанностей заведующей клубом, Ольга вела театральную студию для взрослых. Ей приходилось быть сценаристом, режиссером, художником, гримером, костюмером, исполнителем ролей. Ее постановки имели шумный успех, со всего района приезжали посмотреть на них. Федор Савельич, давно вышедший на пенсию, дома сидеть не любил и посещал все репетиции спектаклей. Сидя в темном зрительном зале, часто мешал Оле, делая невпопад замечания, тем самым, проявляя всю ту же давнюю страсть к философии и поучительству. А позже, приходя в продмаг, который для местных жителей был местом сходок, горделиво вещал: «Не сибирские мы валенки или медведи какие-то. Тоже, понимаешь, не лыком шиты. Свой театр имеем, почитай, как в столице. Я вот давеча подсказал Ольге, как сцену-то надо играть».
Все втайне посмеивались над Федором Савельичем, но гордились театром, так же, как он. Да и как не гордиться, когда их дети и внуки все участвовали в спектаклях. Весть о районном театре дошла и до города, и их послали на смотр художественной самодеятельности в область. Они заняли первое место, привезли грамоту и подарки. Радости и ликованию не было конца.
Так проходили дни, недели и месяцы... Шел третий год Олиной жизни в Верхней Заимке.
Как-то на Новый год она получила письмо от подруги из Свердловска. Она приглашала Олю в гости к себе. Она писала, что в Институте был назначен традиционный сбор выпускников, кафедра готовилась встретить пятидесятилетний юбилей своего существования. Оле вдруг страстно захотелось в город, она вдруг почувствовала, что соскучилась по его шуму, огням, сутолоке, хорошей музыке и настоящему театру. Сборы были недолгими. Через три дня ее встречали на вокзале в Свердловске. Ее подруга, соседка по общежитию Наташа Петрова после окончания института осталась в Свердловске, вышла замуж за своего сокурсника, и у них подрастала маленькая дочка. Жили они в комнате в коммунальной квартире, где их соседями были тоже бывшие студенты из Медицинского. После общежития это казалось им раем. Жили дружно, никаких коммунальных разборок между ними не было. По студенческой привычке вечером собирались на кухне за общим столом и проводили время за чаем в задушевных беседах.
На юбилей кафедры народу собралось много, приехали со всех концов страны. Вечер затянулся далеко за полночь, никому не хотелось уходить. Как всегда было много трогательных воспоминаний, шуточных розыгрышей и «капустника», подготовленного студентами. Пили, поднимая бокалы за здравицу преподавателей, поминали ушедших. Было странно видеть, как маститые, убеленные сединами или полысевшие ученые мужи и солидные дамы, собравшись в круг и положив руки друг другу на плечи, залихватски пели старую студенческую, еще дореволюционную песню: «По маленькой, по маленькой, налей, налей, налей// по маленькой по маленькой, чем поят лошадей// А я не пью// Врешь- пьешь// Ей Богу - нет// Бога- нет// Так наливай сосед соседке// Соседка тоже пьет вино// Непьющие соседки редки// они все вымерли давно..».
После вечера, расставаясь, давали друг другу обещание встретиться снова, писать и никогда не забывать о самой счастливой поре своей жизни.
Ольга осталась в Свердловске еще на неделю. Каждый день ходила в театр или в филармонию и возвращалась домой только к полуночи. Но спать никто не ложился, ждали ее прихода, а потом на кухне начинались ночные бдения до утра. И снова звучали стихи, любимые песни в полголоса, мужчины говорили о политике и спорте, женщины - о любви. Наташа все уговаривала Олю познакомиться с неженатым приятелем ее мужа: «Что ты ждешь, принца что-ли? Года -то не то, чтобы идут, а бегут. Не успеешь оглянуться, как четвертый десяток пойдет. Это только в сказке бывают Алые паруса, да Греи, а жизнь- штука прозаичная. А он мужчина - что надо. И зарабатывает прилично»,- наставляла Наташа. Оля только отшучивалась.
Ольга была рада, что осталась еще на одну неделю у Наташи. Музеи, театр, филармония были для нее необходимы, как воздух. К тому же в городе шла Неделя итальянских фильмов, хотя попасть в кинотеатр было почти невозможно. Оля с утра становилась в очередь, но заветного билета ей не доставалось. Вечером, если была свободна, приезжала к кинотеатру в надежде купить билет с рук. Но таких желающих было в несколько раз больше, чем мест в зале. И Ольга ни с чем возвращалась домой или шла в театр. В один из вечеров, когда она уже собралась уходить, чей-то мужской голос у нее за спиной произнес: « Вам лишний билетик не нужно?»
Услышав «о лишнем билетике» налетела со всех сторон толпа, но его обладатель, решительно произнес: «У меня уже его купили», и протянул, все еще не верившей в свое счастье Ольге, заветный билет.
Она от неожиданности, даже не поблагодарила незнакомца. Шла искрометная комедия «Вчера, сегодня, завтра» с Софи Лорен и Марчелло Мастрояни. Зал время от времени взрывался приступами смеха. Оля не помнила, чтобы она так смеялась за всю свою жизнь. После окончания сеанса, она поблагодарила незнакомца. Он представился: «Владимир», - и попросил разрешение проводить ее домой. Впервые Ольга почувствовала, что ей это приятно. «Провожались» долго, было около трех часов ночи, когда они, наконец, расстались у подъезда дома. Наташа была вне себя: «Куда ты подевалась, что случилось, мы уже хотели милицию на ноги поднимать?»
Ольга виновато улыбалась.
А через месяц Ольга с Владимиром сыграли свадьбу. Были ее сокурсники и его коллеги по работе. Ни у нее, ни у него родственников не было.
Своих родителей Владимир не знал. Мама умерла от голода в Ленинграде, отец погиб еще в самом начале войны, на Волховском фронте. Его шестилетнего, уже умирающего, смогли вывезти из блокадного Ленинграда летом 1942. Вывезли в Свердловск, долгое время он находился на грани жизни и смерти, но все же выжил. Воспитывался в детском доме, после школы поступил в Горный институт, выбрав специальность горного инженера.
На «медовую» неделю уехали в Заимку. Они были откровенно и блаженно счастливы среди звенящей тишины, глубоких снегов, искрящихся алмазной радугой на солнце, среди уюта бревенчатого дома, где еще витал дух ее родных, среди заботы и радости Анны Матвеевны. По вечерам топили печи, и пляшущий огонь сосновых поленьев вселял в их души упоительную радость земного Бытия.
В последний день их пребывания в поселке, на Масленицу, в Прощеное Воскресенье проводить Олю приехали все участники театральной студии. Приехали на расписных санях, с бубенцами и колокольцами под певучей дугой, с горами блинов и чучелом Масленицы. И было, как встарь, языческое, безудержное веселье, катание с гор, взятие снежного городка, по обычаю измазав лицо сажей, прыгали через костер, ели блины, пили пиво и наливки, водили хороводы и пели частушки:

«Ой, Масленица-кривошейка,
Состречаем тебя хорошенько!
Хорошенько!
Сыром, маслом, калачом
И печеным яйцом!

Сударыня наша Масленица!
Протянися до Велика дня,
От Велика дня
До Петрова дня!».

А на прощанье жгли Масленицу, целовались и просили друг у друга прощенья.
Олю с Владимиром одарили подарками. Ей подарили вышитый овчинный полушубок и расписную шаль, ему- мужской тулуп из овчины и лисью шапку.
Прощанье было грустным, было жалко расставаться, все понимали, что Оля уезжает навсегда.
Возвратившись в Свердловск, Ольга поступила на работу в один из проектных институтов на должность младшего архитектора. Работа была однообразная и скучная, ее мечта о создании удобных и уютных домов не вписывалась в будничную социалистическую действительность. Разрабатывали проекты типовой застройки блочных пятиэтажных домов, так называемых «хрущевок». Квартиры были маленькие и неудобные, иногда в них жило три поколения и никаких санитарных норм не соблюдалось. Но для жителей страны и эти квартиры были настоящей благодатью, так как многие жили еще в подвалах, деревянных бараках и многонаселенных коммуналках без элементарных удобств. И Ольга была довольна, что и она вносила свою, скромную лепту в семейный покой и уют своих сограждан.
Ольга вступила в местное Общество охраны памятников и рьяно, и горячо отстаивала каждый старый дом или храм, предназначенный к сносу. Храмов в городе не было, все давным-давно закрыли и устроили там, как и полагалось в советское время, склады или овощехранилища. Действовал лишь один Рождества Пресвятой Богородицы, находившийся на окраине города. Ольга часто посещала его, прихожан было мало, одни только древние старушки, которым уже терять больше нечего было, и они очень удивлялись, видя среди прихожан молодую, красивую женщину. Слухи о том, что Ольга верующая и часто посещает храм, доползли не только до ее начальства, но и до руководства Обкома. Ее вызвали к секретарю Обкома на «проработку». Но Ольга, глядя ему в лицо, спокойно напомнила, что в одной из статей Конституции СССР, записано о свободе вероисповедания и которую, он секретарь Обкома, должен свято исполнять. От этого спокойного тона и уверенности в своей правоте у секретаря вытянулось лицо, он тупо смотрел на Ольгу несколько минут, да так и не нашел слов, чтобы возразить ей. «Проработки» не получилось и ее, как в студенческие годы, оставили в покое.
Владимир работал на местной шахте начальником участка. Начальником он был «не от мира сего». Его страстью была поэзия, и Владимир знал наизусть сотни стихотворений. Попав в шахту, удивлял своих подчиненных тем, что каждый день, начиная «летучку», раздавая шахтерам наряды, читал стихи. Всегда начинал со стихотворения: «Во всем мне хочется дойти...». Как только поначалу его не называли: «Чокнутый, придурок, малахольный, юродивый, ненормальный».
Но недаром в Библии говорится: «Вначале было Слово, и Слово было Богом». И Слово победило. Вскоре его подчиненным стало не хватать утренней поэтической разминки. Шахтеры называли его: «наш поэт» и гордились им, как некой диковинкой. Участок Владимира из месяца в месяц перевыполнял план, получая за это большие премиальные. Текучести не участке не было. Все, кто приходил на шахту, прежде всего, просились к Владимиру. Начальство недоумевало. Как можно на самом старом, плохо оборудованном и опасном участке шахты добиваться таких высоких результатов, и просило Владимиру «поделиться опытом», а он только отшучивался, говоря: «Я тут не при чем. Это Вы у русских поэтов спрашивайте, в чем секрет».
Его участок был самый дружный, Владимир постепенно приучил шахтеров не только пить пиво и водку в местных пивных, а организовывал для них походы в театр, ездил с ними на экскурсии и в турпоходы. Стали увлекаться бардовской песней, а некоторые начали сами писать стихи и приносили их на суд Владимиру.
Мелькали один за другим годы, а Ольга с Владимиром жили все так же дружно и слажено, как в первые годы их совместной жизни. Друзья, знакомые, коллеги по работе часто говорили, что, вероятно, их брак, заключен был не на грешной земле, а на небесах. Их чувства, трепетность и нежность друг к другу не убывали, а были такими же, как в тот памятный вечер, когда морозным январским вечером под покровом небесного свода, сияющего мириадами звезд, Владимир признался ей в любви. Так и осталось с того памятного вечера в их жизни главное- любовь. Их дом был полон любви к друг к другу, и появившимся на свет сыну и дочери. Ни деньги, ни вещи, ни даже книги, ни театр, ни музыка не заменяли им в жизни этого светлого и прекрасного чувства. Торжествующим гимном Любви к друг другу и всему сущему на Земле была наполнена их жизнь.
Они много путешествовали. Однажды летом они всей семьей поехали в Ленинград. Остановились у коллеги Владимира. Он жил на Васильевском острове, в комнате в коммунальной квартире, на пятом этаже. Дом был старый, еще начала 19 века, только два последние этажа были надстроены. Из окна комнаты открывался вид на бесконечные уступы крыш, похожие на мансарды Парижа. Окно выходило на Петропавловскую крепость, и было видно, как в непрерывном полете летел в небесной вышине Ангел и осенял город Крестным знамением.
Они почти не спали. Ближе к ночи отправлялись на прогулки по городу, каждый раз, находя новые неизведанные места, показывающие новую грань этого непостижимого, блистательного и мифического города, навечно пленившего их души. Блеклые зори белых ночей, их нескончаемое очарование, вымеренная гармония архитектурных ансамблей создавали впечатление фантастически волшебной, ирреальной красоты.
Их любимым местом была Стрелка Васильевского острова. Они спускались вниз по пандусу к самой воде, собирали свежевыкошенную на газонах траву в стога, зарывались в них и смотрели, как поднимается солнце из за брустверов Петропавловки. Запах свежей травы смешивался с живительным, неизъяснимым запахом невской воды, дурманившим голову, как молодое, терпкое вино.
Бродя по Васильевскому, по его линиям и маленьким узким переулкам, им казалось, что время замерло на месте и все было также, как во времена Блока и Достоевского. Все также сквозь булыжник пробивалась трава, все также пьянил и кружил голову запах донника, росший на брустверах крепости, все также глядели подслеповатыми окнами старые, покосившиеся от времени дома начала девятнадцатого века, в которых еще чувствовалась гармония, очарование и строгость классицизма.
Отправляясь в путешествие, они мечтали попасть в Старый город, ведь он находился всего в полутораста километрах от Ленинграда. Но город настолько пленил их, что они решили, что встреча со Старым городом должна быть в следующий раз. Но следующего раза у Ольги с Владимиром не случилось.
Незаметно пролетело два с половиной десятка лет, и Ольга с Владимиром собирались отпраздновать Серебряную свадьбу.
Он к этому времени был уже начальником шахты, но его по- прежнему можно было часто увидеть в штольнях. Ольга преподавала в своем институте, читала курс лекций по западно-европейской архитектуре.
Но уж верно в народе говорят: «не родись красивой, а родись счастливой». За несколько дней до юбилея, случилась беда. В тот день она отчитала первую пару лекций и зашла в лаборантскую передохнуть. На пороге ее встретила лаборантка, с белым, как мел лицом и помертвевшими губами произнесла: «Ольга Евгеньевна, сейчас передали по радио, что на шахте обвал».
Дальше Ольга уже ничего не слышала, она не помнила, как добралась до шахты, не слышала сигналов скорой помощи, не ощущала запаха эфира в операционной и очнулась только тогда, когда чей-то мужской голос произнес: «Ольга Евгеньевна, примите наши соболезнования, Владимир Петрович скончался».
Владимира хоронил весь город, гроб с его телом до кладбища несли на руках, движение было приостановлено, машины, троллейбусы, трамваи сопровождали этот скорбный кортеж прощальными сигналами. Шахтеры, не раз видавшие смерть на своем веку, скупые на выражение чувств, плакали, не скрывая слез. Окна домов были открыты и со всех сторон неслись любимые Владимиром голоса Окуджавы и Высоцкого, Никитиных и Дольского. А когда послышался из поднебесья неземной голос Анны Герман и их любимая песня, которую Ольге часто пел Владимир: «И даже в краю нарастающей мглы у края смертельного круга// Я знаю, со мной не расстанешься ты...», она потеряла сознание.
От горя она поседела за одну ночь, и только горячая молитва и искренняя вера, что когда- нибудь их души вновь сольются воедино в ином мире, где их ничто и никто не сможет разлучить, вернула ее к жизни.
Спасением для нее стала забота о детях и работа. По выходным вместе со студентами и группой доброхотов она работала на восстановлении храма, по крохам собирала свидетельства последних трагических дней царской семьи, занималась изучением истории края. Ольге было отрадно видеть, что взрастало новое поколение, для которых история страны начинались не с 1917-года, а та, что уходила вглубь веков. Хотя никаких иллюзий на политические перемены в обществе Ольга уже не питала.

В невозвратное прошлое ушли «золотые» шестидесятые и романтическое представление о вечной дружбе и любви. В обществе намечался раскол. Одни приходили к Вере, к Богу, другие жаждали власти и денег и не останавливались ни перед чем. Партия и народ никогда не были едины, а в это перестроечное время тем более, и походили на рельсы, которые никогда не пересекались. Партия объявляла очередную компанию с пьянством, лицемерно показывая по телевидению безалкогольные свадьбы, а народ брал приступом винные магазины, как некогда брал города. Неудержимо катилась волна откровенного воровства. Крали оптом и в розницу, разворовывая Россию по всем городам и весям, чувствуя полную безнаказанность власть предержащих, воровавших тоже, но уже в невообразимых размерах. В «прожекторе перестройки» каждый день показывали, как богатеет страна, а по всем городам и селам вводилась вновь карточная система на продукты и предметы быта. Никто уже не ехал в Сибирь «за туманом и запахом тайги», а если и ехали, то за длинным рублем. Страну охватила эпидемия анекдотов. Их рассказывали всюду, от западной границы до восточной, от севера до юга. Страна «умирала» от смеха, а магазины пустели с каждым днем, и бежали один за одним в столицу и Ленинград целые «колбасные» составы, так как в провинции запаха мяса уже давно никто не ощущал. Все это походило на трагикофарс, и казалось, конца этому не будет.
Прошло пять лет после смерти Владимира, Ольга вступала в свой 50-летний юбилей жизни. Дочь и сын настоятельно советовали провести летний отпуск в одной из стран Европы, увидеть воочию всю гармонию, строгость и величие средневековой архитектуры и ощутить аромат прошлых веков. Но Ольгу в Европу не тянуло. Она решила уехать в Верхнюю Заимку посетить могилы родных и близких, да и дом много лет пустовал и требовал ухода.
Заимка давно уже опустела, не осталось в поселке ни одного жителя. Старики все уже в земле лежали, а молодежь разлетелась во все стороны света подальше от этой глухомани. Избы стояли пустыми, и только ветер и дождь стучал в окна и хлопал не заколоченными ставнями.
И хотя Ольга была не из робкого десятка, первую ночь ей было жутко ночевать в Заимке, где в округе на 20 верст не было ни одной живой души. Но с рассветом следующего дня все показалось не так страшно. Она вычистила дом, сходила на кладбище, убрала могилы родных, принесла из тайги охапки жарков и разложила всем на могилы.
Придя домой, затопила печь, села перед ней и, глядя на огонь, перед глазами чередой лет прошла вся ее жизнь и вспомнились милые сердцу люди: Владимир, бабушка и мама, Анна Матвеевна и Федор Савельевич, Густав Оскарович и Аэлита Николаевна... Постепенно в пламени огня сгорала вся горечь потерь и разлук, а в душе рождалось светлое чувство благодарности, что они были, все же были в ее жизни. «Не говори: они прошли, скажи с признательностью - были»,- вспомнились ей строчки стихов Василия Жуковского.
В эту ночь ей приснилась бабушка. Молодая, красивая в кружевной тальме на плечах. Она с любовью смотрела на Ольгу и говорила: «Что ж ты, Олечек, так и не побывала в нашем Старом городе, а помнишь, ведь ты мне обещала».
Ольга мгновенно проснулась.
- «Как же так случилось, что за горечью последних лет образ Старого города стал исчезать из памяти»,- казнила она себя.
Вечером этого же дня Ольга сидела в мягком купе скорого поезда, несшего ее в Москву.
Поезд в Старый город уходил с Ленинградского вокзала. Ольга встала в бесконечную очередь за билетами. Время шло утомительно долго, но, наконец, она подошла к заветному окошку, протянула деньги и произнесла: «Пожалуйста, мне один билет до Старого города».
- «Куда, куда?», - оторопело переспросила кассирша.
- «В Старый город, там еще река разделяет две крепости»,- почти шепотом с чувством полной безнадежности прошептала Ольга, ибо поняла в этот момент, что названия города она не знает. Для нее он всю жизнь имел только одно название: «Старый город».
- «Шутить изволите, гражданочка»,- с раздражением бросила кассирша, - «видите какая у меня очередь, а вы тут со всякими глупостями лезете. Следующий».
Ольга, ошеломленная отошла от кассы, не зная, что ей делать. Чей-то мягкий мужской голос произнес у нее за спиной: «Не волнуйтесь, я знаю, куда Вам надо ехать, нам с Вами по пути».
Ольга обернулась. Позади нее стоял мужчина, взгляды которого на себе она ловила стоя в очереди.
В купе они оказались одни. Родители Алексея, так звали ее спутника, тоже были «из выселенцев», но все же успели вернуться в свой город, чтобы умереть в родной земле.
И Ольга, неожиданно для себя поведала этому совершенно незнакомому человеку всю историю своей жизни и цель своего путешествия в Старый город. Алексей слушал ее, не перебивая, а когда она закончила рассказ о Старом городе, он как-то очень странно и сочувственно посмотрел на нее.
Поезд приходил в Старый город рано утром. Они вышли на небольшую привокзальную площадь, Ольга жадно и с нетерпением огляделась вокруг, но ничего о том, что знала с самого рождения, на площади не было. Ее обрамляли небольшие двухэтажные дома советского периода, и только с левой стороны виднелся зеленый купол Воскресенского собора. Алексей проводил ее до остановки такси.
- «Простите меня, но я не могу показать Вам Старый город. Но прошу Вас, позвоните мне сегодня вечером»,- сказал он, прощаясь, и протянул Ольге вчетверо сложенный листок с номером телефона.
Шофер такси распахнул перед ней двери, заботливо уложил ее немудреный багаж и весело спросил: «Ну что, мадам, куда едем?»
- «В Старый город»,- ответила Ольга и опять поймала на себе недоумевающий взгляд водителя. Он почесал затылок и произнес: «Ну что ж в Старый, так в Старый»,- и такси тронулось с места.

Через пять минут они были на месте. Не успела Ольга расплатиться с водителем, как тот, пожелав ей «доброго дня» умчался, оставив ее одну. Ольга оглянулась в недоумении. Никакого Старого города не было, кроме обшарпанного здания Ратуши, давно потерявшего цвет из-за проливных дождей и снегопадов. Циферблат часов на фронтоне Ратуши был разбит, и из его зияющих дыр беспрестанно вылетали вороны. Вокруг площади были выстроены «хрущевки», те, которые когда-то проектировала она. Ни уютных кафе, ни их дома, ни флюгеров и нарядных эркеров не было. Большего потрясения Ольга не испытывала со дня смерти Владимира. Старый город, город ее детства, мечты и грез, который она знала до последней ступени, исчез неизвестно куда, как исчезла некогда Атлантида. Из оцепенения ее вывел шум воды и крики чаек, доносившиеся с реки. Узкая не мощеная дорожка шла к реке уступами, и Ольга, спускаясь по разбитым ступеням к ней, вдруг увидела, что справа и слева от дорожки еще видны остатки фундаментов, поросшие травой. Она поняла, что это все, что осталось от Старого города. Она вышла к реке. Величественная панорама двух крепостей, стоящих друг против друга на расстоянии пушечного выстрела, стремительное течение мощной реки, пленительный рассвет- все это было неправдоподобно красиво в тихий утренний час. Вдруг справа она увидела двухэтажное здание под красной черепичной крышей. Сердце у нее учащенно забилось. Затеплилась надежда, что Старый город жив, он там, за тем зданием, стоит только подойти к нему. Но, подойдя к старому зданию, она кроме современных построек ничего не увидела. На старинном здании красовалась вывеска «Hotel Vannalinna» . Ольга с трудом открыла массивные дубовые двери, обитые железом, и очутилась в маленьком уютном вестибюле гостиницы, стены которого были украшены большими фотографиями с видами Старого города. Заспанная администраторша, увидев Ольгу, спросила: «Вам нужен номер?»
Ольга лишь смогла едва прошептать: «Скажите, как он погиб?»
Администраторша с испугом огляделась вокруг:
- «Кто погиб?».
- «Старый город, куда он исчез?»- пояснила Ольга.
- «А, - с облегчением протянула администраторша,- известно как. Здесь в 44-м проходила линия фронта. Для наших это был путь на Берлин, для немцев- конец Рейха. Вот и бились насмерть, людей не щадили, не то, чтобы камни. Город бомбили с двух сторон, вот ничего и не осталось».
- «А где можно увидеть его, может у Вас есть открытки с видами Старого города?- с надеждой спросила Ольга.
- «Нет, к сожалению, ничего нет. Советую Вам побывать у Петра Михайловича Ясневича, он из старых горожан, некогда был журналистом и актером в местном театре, был репрессирован, вернулся, теперь занимается историей города. Он то наш дом и отстоял, а то бы тоже снесли. Человек он любезный, наверняка Вам покажет все, что у него есть. Я позвоню ему сейчас, он рано встает».
Через десять минут Ольга сидела в уютной кухне у Петра Михайловича, пила крепкий душистый кофе из тонких фарфоровых чашечек, приготовленный любезной хозяйкой дома. «Совсем такой, о котором говорила бабушка»,- подумала Ольга и слушала его горестный рассказ о гибели Старого города.
До войны Старый город был одним из красивейших городов Прибалтики и не уступал по красоте ни Риги, ни Таллинну.  Выстроенный заново после пожара в конце 17-го века он представлял по своей красоте и гармонии редкий архитектурный ансамбль. Лепные порталы, кованные фигурные решетки балконов и лестниц, нарядные эркеры и скульптура, латинские изречения мудрецов на фасадах зданий, узкие улочки и красные черепичные крыши, прохлада Темного сада, величественная панорама двух крепостей и бурная, стремительная река, - никого не оставляли равнодушным. Здесь бывали императоры и полководцы, путешественники и поэты, писатели и художники. Образ Старого города запечатлен в мемуарах, воспоминаниях, прозе, поэзии и на многочисленных полотнах художников...
Таким он и простоял до 1944 года.

Смутным предзнаменованием беды был 1939 год, когда город покинули веками здесь жившие немецкие семьи, откликнувшись на призыв фюрера переселиться в «фатерлянд». Как-то непривычно пусто и неуютно стало на улицах, словно ушла из города часть его души. Были закрыты булочные и кондитерские, мастерские и магазины и уже редко можно было услышать на улицах привычную немецкую речь. Город потускнел, но все же жил своей привычной жизнью.
А в 44-м пришла беда. Он погибал мучительно и долго. В феврале 44-го все жители города были вывезены вглубь страны, и в городе немцами были построены мощные оборонительные укрепления. По приказу Сталина город должен был взят ко Дню Красной армии, к 23 февраля. Несмотря на жестокие бои, приказ выполнен не был, оборона противника была слишком сильна. С земли город взять было невозможно, вот тогда -то и стали «брать» его с воздуха. Летом над городом шли воздушные бои. С глухим стоном рушились здания, превращаясь в груду камней, разлетались в пух и прах узорные решетки и порталы, флюгера и скульптура. После бомбежки город представлял собой каменоломню, по которой можно было пройти с большим трудом.
В 45-м приехала в город Государственная комиссия с целью обследования возможности его восстановления. Вынесли беспощадный приговор: «Город восстановить нельзя, развалины домов должны быть снесены, а на его месте построить новый город». Очевидно, что такое решение было продиктовано сверху. Ведь поляки восстановили Варшаву, хотя она тоже была вся в руинах, восстановили и Павловск под Петербургом, а ведь там был такой же приговор, что и Старому городу. Но там иное дело, там оставались коренные жители, знавшие и любившие свои города. А в Старом городе коренных жителей после войны раз -два и обчелся. «Иных уж нет, а те далече…». Многие с 40-го года по лагерям сидели, другие после войны рассеялись по всему свету. Приехали в Старый город люди из глубинок России. У них памяти о Старом городе не было. Для них это были руины, следы войны, от которых надо поскорее избавиться, чтобы ничто уже не напоминало об ее ужасах и бомбежках.
И снова застонали камни. Город уничтожали уже на земле. Работали под покровом ночи. Стены выстроенных заново жилых домов дрожали, как былинки от этих взрывов, а иногда и стекла вылетали. К утру на месте взрыва от прежнего не оставалось и следа. И не было никому дела, что не раз мерил аршинными шагами Старый город Петр Великий и раздавалось победное «Ура!» его гвардейцев на бастионе «Виктория», и будто не было триумфа у местных жителей по поводу приезда в город Императрицы Екатерины Великой. Не ведали и о том, что Г.Р.Державин именно в Старом городе окончил лучшую свою оду «Бог», что восхищался водопадами Старого города П.А.Вяземский, что связан был Старый город с предками и потомками А.С.Пушкина и что подлинными певцами этих мест были поэты К.Случевский и Игорь Северянин. Рушились не только камни, не только город, уходила в Небытие почти его 800-летняя история, жизнь многих поколений.
Петр Михайлович закончил свой рассказ. Ольга, потрясенная услышанным, молчала.
Ольга долго листала альбомы с видами Старого города, «прогуливаясь» по его тихим, словно погруженным в сказочный сон, улочкам и переулкам, как в далекие детские годы, слушая рассказы бабушки и мамы.
Самым дорогим и неожиданным для Ольги было воспоминание Петра Михайловича о театре. Показывая ей, альбом с фотографиями театральных постановок он остановился на одной из его страниц: «А вот и мои друзья Женя и Катюша Красовские».
Ольга вздрогнула от неожиданности, услышав имена своих родителей, словно они были еще живы. Со старой фотографии, из далекой дали лет смотрели на нее молодые, красивые и одухотворенные лица родителей. Она не могла оторваться от них. Заметив Ольгин взгляд и ее волнение, Петр Михайлович молча вынул фотографию и протянул ей: «Это Вам на память. Она должна быть у Вас».
Ольга едва смогла пролепетать слова благодарности, в горле стоял ком, который не давал ей ни дышать, ни говорить.
Время пролетело незаметно. День перевалил далеко за полдень. Ольга вспомнила, что обещала посетить могилу деда.
- «Да что Вы, милая, - сказал Ясневич,- там все быльем поросло, сначала в 44-м, когда город бомбили, то и кладбищу досталось, а потом уже современные варвары-гробокопатели разрушение довершили, перерыли все останки - все золото да драгоценности у покойников искали».
Ясневичи уговаривали Ольгу остаться пожить у них, но Ольга твердо решила уехать в этот же день. Ее ничего не держало в этом новом и чуждом для нее городе.
Ближе к вечеру она позвонила Алексею. Они встретились у Ратуши. Ольга рассказала ему о визите к Ясневичу.
- «Теперь Вы понимаете, почему я не мог Вам показать Старый город».
Ольга молча кивнула.
Она попросила сводить ее в цветочный магазин. Купила громадную охапку, пылающих как людская кровь, георгинов и вернулась к Ратуше. Она точно знала, где был ее дом, где веками жили ее предки разумной и достойной жизнью, где должна была родиться она, чтобы продолжить здесь в Старом городе жизнь поколений. Теперь это был пустырь, заросший травой. Из цветов Ольга выложила силуэт своего дома. Был летний августовский вечер, и жители окрестных домов с удивлением и недоумением смотрели на красивую, еще совсем молодую женщину, с белыми, как лунь волосами, совершавшую некий таинственный и значительный, но непонятный им обряд.
Когда Ольга закончила «строить» свой дом, она опустилась на колени, поцеловала эту землю и взяла на память горсть родной земли, чтобы рассеять ее на могиле родных и дорогих ей людей.
Вечером Ольга покидала город. Алексей проводил ее до купе, на прощанье поцеловал руку: «Напишите мне, пожалуйста, как приедете. Мне важно знать о Вас все. Ведь мы с Вами теперь обручены», - и заметив Ольгин недоумевающий взгляд, продолжил,- «обручены памятью и болью Старого города».
Всю обратную дорогу Ольга не проронила ни слова.
Войдя в квартиру, прошла в ванну и долго стояла под душем, как бы смывая все накопившуюся душевную боль последних дней.
Затем заварила крепкий кофе, подаренный ей Ясневичами, подошла к письменному столу, заправила в пишущую машинку лист бумаги и напечатала: «Старый город», задумалась на минуту, зачеркнула название и вывела: «Память сердца».
Когда Ольга закончила писать, занималось утро уже следующего дня.
Она встала, машинально подошла к стене, на которой висел календарь, и оторвала несколько его листков, ставших уже ненужными и ушедшими в прошлое. Ольга взглянула на календарь. На нем стояла дата 19 августа 1991 года. Какое странное сочетание цифр подумала она…
 

Ирина Евгеньевна Иванченко. Эстония. апрель 2012 года.