В один из тихих позднесентябрьских дней из ворот каторжной тюрьмы города Ренна, построенной еще во времена Наполеона III, двое служащих, одетых в серые просторные рубахи, так что их с большим трудом можно было отличить от заключенных этого почтенного, более похожего на крепость, нежели на тюрьму, заведения, выкатили двухколесную повозку, на которой веревками крест-накрест был укреплен простой, из некрашеных досок гроб. Повернув направо, вдоль высокой стены из почерневшего ракушечника, повозка не спеша, вздрагивая на булыжной мостовой, двинулась по направлению к городскому кладбищу. Помимо служащих, кативших повозку, за печальной процессией шла лишь надзирательница — таков был обычай недавней старины: в случае смерти заключенного надзирателю надлежало провожать его до последнего земного порога — до могилы.
В этот день, 24 сентября 1940 года, у северной стены кладбища, выходящей, по иронической воле случая, на улицу Свободы, в общей могиле была захоронена умершая тремя днями ранее заключенная под номером 9202. Никто из хоронивших не ведал ни ее имени, ни тем более ее судьбы. Лишь провожавшая арестантский гроб надзирательница слышала, что умершая женщина — русская и что некогда она была артисткой. Звали ее Надежда Винникова.
 Среди эмигрантских судеб есть такие, которые, казалось, испытали на себе все тяготы жизни на чужбине, все взлеты и падения эмиграции, все ее надежды и разочарования, все ее преданности и предательства. Одной из таких жизней, оказавшейся волей судьбы (но и волей истории тоже) как бы на перекрестке эмигрантских дорог, является жизнь Надежды Васильевны Винниковой, больше известной, впрочем, под фамилией Плевицкая.
Когда-то ее имя упоминалось рядом с именами великих русских певцов Шаляпина и Собинова. Ее слава, по крайней мере в России, была почти безгранична. Ее голосом восторгались и великие князья, и простые рабочие, она приводила в восторг русских интеллигентов и «господ офицеров». Ее слушал Николай II, и, как гласит легенда, уже при жизни окружавшая эту знаменитую исполнительницу русских песен и романсов, именно он, беседуя с ней после концерта в Царском Селе, назвал ее «курским соловьем». С тех пор это прозвище летело за ней повсюду, куда бы ни забрасывала ее судьба. Увязалось оно за ней и в эмиграцию, где она продолжала петь для русских изгнанников, и слезы на глазах публики во время ее концертов были не только проявлением восторга, но, может быть, в большей степени слезами тоски по утраченному отечеству.
Надежда Васильевна Винникова родилась 17 сентября 1884 г. в деревне Винниково (от названия деревни и происходит ее девичья фамилия)Курской губернии. У родителей уже были три дочери - Дуня, Настя, Маша. В деревнях приняты были короткие имена, а более того — прозвища. Надежду все кликали Дёжкой. И никто не предполагал, что жизнь отмерит этой простой, с грубоватым крестьянским лицом девушке такую судьбу, в которой достанет места не только любви, вере, надежде, но и страданию, терпению, отчаянию…
Жизнь Дёжки складывалась обыкновенно, как у тысяч ее сверстниц, родившихся в крестьянских семьях. Много работы, простой крестьянский быт и столь же простые сельские радости: народные песни по вечерам, хороводы, и гулянья под гармошку в дни редких праздников. И, конечно, церковь. Подпевая церковному хору, она впервые, даже и без удивления — настолько это казалось ей естественным, — поняла, как просто входят в нее звуки, как легко ей следовать за мелодией, услышанной хотя бы раз.
Пока же ей нужно было научиться хотя бы началам грамоты. Два с половиной класса церковно-приходской школы — вот все ее университеты. В этом отношении ее судьба схожа с судьбой и Максима Горького, и Федора Шаляпина, и многих других русских самородков, для которых настоящей школой стали жизнь, встречи с людьми.
Школьные годы Дёжки прерваны ранней смертью отца. Он страдал болезнью глаз — следствие давнего ранения на войне, и девочка больше помнила его тяжкие вздохи с печки, нежели отеческие ласки. Семья лишается хоть и слабых, но все-таки мужских рук. Работать приходится все больше и больше, тем паче что старшие сестры разлетелись из семейного гнезда одна за другой: Анастасия выходит замуж и уезжает в Киев, Дуняша, чтобы помочь семье деньгами, устраивается в красильную мастерскую в Курске.
В возрасте пятнадцати лет Дёжка заявляет матери о желании «уйти в монастырь». Вероятно, во время поездки к сестре Анастасии в Киев воображение впечатлительной девочки поразили богатое убранство киевских церквей, наряды городских прихожан, толпы верующих, великолепие церковной службы. Акулина была бы и не против. До пострижения в монахини нужно пройти трехлетний срок послушания. За это время можно было скопить требуемую сумму для необходимого взноса. К тому же, как выяснилось, Троицкий девичий монастырь в Курске — не из самых богатых обителей, готов принять плату и натурой. И Акулина возит в Курск то мешок пшеницы, то гусей, а то, если случится добрый опорос, и поросенка.
Изнутри монастырская жизнь предстает, однако, совсем не в том великолепии и благости, как видится непосвященным прихожанам. Собственно, в Курске Дёжка впервые сталкивается с городским бытом и нравами. Особенно нравятся ей городские ярмарки и базары, где монашенки продают писанки собственного изготовления и вербные метелочки. А ярмарочные торговцы, комедианты, балаганщики Соблазн бежать от постных монастырских щей и молитв велик. Но как сказать об этом матери, не жалевшей ради послушничества дочери трудовых копеек? Да и куда идти? Что она умеет? В монастыре по крайней мере ее ценят и прощают маленькие прегрешения за пение. Голос молоденькой послушницы обращает на себя внимание. Когда хорош хор, щедрее и прихожане. Мать-настоятельница ждет, когда минет третий год послушничества и девушку можно будет постричь в монахини.
Жизнь внутри монастырских стен текла неспешно. Скуку дней разнообразили разве что праздники, когда монашенкам и послушницам позволялось отлучиться на несколько дней навестить родных.

Ждала праздников и Надя: сестра Дуняша, жившая с семейством в Курске, обещала взять ее погостить. Все-таки развлечение. Кончился казавшийся бесконечно долгим пост, наступили светлые пасхальные дни. На Пасху на Георгиевской площади в Курске по обыкновению разбивал свой огромный шатер цирк, в те годы одно из любимых и, главное, доступных народных развлечений. Пошли туда в праздничный день и Дуняша с Дёжкой.
Кто же знал, что цирк настолько поразит воображение монастырской послушницы, что она, преодолев страх и стыд, скрывши свои намерения от Дуняши, побежит на следующий день... наниматься в акробаты. И происходит невообразимое: ее принимают!
Причиной были крайне затруднительные обстоятельства, в которых оказался директор бродячего цирка: незадолго перед этим из труппы ушло сразу несколько человек. Стройную девушку, скрывшую, как нетрудно догадаться, свое послушничество, принимают после простенькой пробы. Легка, подвижна, прекрасный голос, живые глаза... В затруднительный момент можно ли требовать большего. Без лишних вопросов и уж, разумеется, без всяких формальностей ее принимают ученицей. Так будущая знаменитая певица едва не стала цирковым акробатом.
Помешало вмешательство матери. Узнав от старшей дочери о «безобразиях» Дёжки, Акулина примчалась в Курск — благо цирк еще стоял на площади — и со скандалом увела дочь. О возвращении в монастырь, понятно, не было и речи. Бесовское искушение послушницы сделалось известным в городе. Да и сама Дёжка теперь с ужасом вспоминала, как чуть не загубила молодость в монашестве. Цирк, хотя она и провела в нем всего несколько дней, приоткрыл ей занавес над совсем иным миром. Акулина, увозя дочь в деревню, в родную избу, в сущности, понимала, что Дёжку в деревне не удержать.
Акулинина сестра Аксинья давно собиралась в Киев на богомолье, поклониться святым мощам в подземельях Киево-Печерской лавры. С ней и пошла Дёжка.
В ту пору в Киеве большой славой пользовался женский хор под управлением Александры Липкиной. Имелась при хоре и танцевальная группа. Той осенью концерты давались в городском саду на открытой эстраде. Репертуар был самым благонамеренным: военные марши в исполнении оркестра, русские хороводы и пляски, украинский гопак и, конечно, русские и украинские песни в исполнении хора. Нужно ли говорить, что после первого же концерта Наде захотелось повторить свою курскую попытку. Тем более что теперь она не одна и ей не так страшно, как при разговоре с директором цирка. Она не знает даже нот, не говоря уж о чтении партитуры. Да и в грамоте, судя по всему, не много преуспела. Но голос — настоящее сокровище. Тем более что музыкальная память и слух у девушки выше всяких похвал: наигранную на пианино мелодию она повторила без единой ошибки.
В сущности, с этого дня и началась жизнь профессиональной певицы Надежды Плевицкой. Да и ее новое концертное имя — Плевицкая, вскоре загремевшее по всей России, — было уже за ближайшим поворотом судьбы. После скорой смерти Александры Липкиной, руководительницы хора, труппа распалась, и Надя, уже познавшая соблазны разъездной концертной жизни, с поклонниками, мимолетными влюбленностями, прибивается к балетной труппе Штейна, выступавшей в киевском концертном зале «Шато-де-флёр». Гастрольные скитания свели девушку с польским танцовщиком Эдмундом Плевицким. Сначала они работали в одной программе, а в 1903 году поженились.
 Плевицкая, оказавшаяся в водовороте концертной жизни начала века, многое повидала за те несколько лет, пока вначале с хором, потом с балетной труппой колесила по бескрайним дорогам юга России.
Всегда и при всех, часто самых невероятных, обстоятельствах ее спасал огромный певческий талант. Он открывал для нее сердца и души совсем незнакомых людей, становившихся ее почитателями и заступниками. Дёжка не была красивой. У нее было широкое крестьянское лицо, тяжеловатое и широкоскулое; вероятно, в жилах ее предков текла немалая доля татарской крови. Хороши были глаза — по воспоминаниям знавших певицу, на редкость живые и выразительные. Но все сходились в одном: как только Надежда Васильевна начинала петь, она точно бы преображалась, непригожесть пропадала, уступая место одухотворенности большого, дарованного Богом таланта. А талант Плевицкой открывался сразу, при первом же прослушивании, при первом концерте. И это притом, что она нигде и никогда не училась пению, если не считать уроков регентши монастырского хора.
Самородный талант привел Плевицкую в Петербург. На первых порах она выступала в труппе Минкевича. Ничем особенным труппа не блистала и выступала главным образом по загородным ресторанам. Надежда Васильевна ходит в театры, слушает знаменитых певцов, старательно учится. У нее появляется соблазн стать оперной певицей. Голос для этого есть. И все-таки ее природный дар с особенной силой проявлялся в русских народных и цыганских песнях и романсах.
Руководитель труппы Минкевич, сам бывший оперный певец, хорошо понимал это. Понимал он и то, что для оперы нужен не только голосовой дар, но и певческая культура. И он настоятельно советует Плевицкой сохранить амплуа исполнительницы народных песен. Надежда Васильевна следует этому мудрому совету. Слава молодой певицы ширится. Но успех пока не выходит за границы небольших концертных залов и известных ресторанов. Она поет в знаменитом московском «Яре», в Ялте, куда на лето съезжалась московская и петербургская знать, в Нижнем Новгороде — в известном ресторане Наумова. Осенью 1909 года Плевицкая подписывает с Наумовым контракт на концерты во время Нижегородской ярмарки. Здесь ее впервые услышал знаменитый русский тенор Леонид Собинов, певший в тот сезон в Нижегородской опере.
Однажды Собинов зашел поужинать в ресторан, а на сцене в это время пела Полевицкая. В зале было по-ресторанному шумно и вдруг… наступила необычная тишина. Собинов удивленно отложил вилку и взглянул на эстраду. Стройная, черноглазая женщина с густыми черными волосами растрогала великого певца до такой степени, что, забыв про ужин, он прошел к артистке за кулисы и сказал: «Заставить смолкнуть такую аудиторию может только талант. Вы — талант!» Он впервые и вывел ее на большую сцену, пригласив участвовать в благотворительном концерте наряду с известнейшими русскими артистами Василием Качаловым и Матильдой Кшесинской.
Этой же осенью, приехав из Нижнего Новгорода в Москву, Надежда Плевицкая поет уже не в «Яре» у купца Судакова, а в Большом зале Московской консерватории, где ей аплодировали не подгулявшие купцы, а московская интеллигенция.
Особенность дарования Надежды Плевицкой состояла в том, что она умела пленять и простые сердца, и души людей, приобщенных к самой высокой культуре. Успех сопутствовал ей повсюду и вскоре привел ее в Царское Село.
Она пела перед самим императором, который назвал ее «нашим курским соловьем» и подарил драгоценную брошь.
Вот как о том памятном выступлении рассказала в своих мемуарах сама Надежда Плевицкая:
«И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Я поклонилась низко, посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась. Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его. Я пела много. Государь был слушатель внимательный и чуткий. Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал. Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный. Когда Государя уже провожали, Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:
— Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такою, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда. Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу»
 

Встреча с царем и сказанные в ее адрес лестные слова впоследствии, в годы эмиграции, сослужили Плевицкой хорошую службу: об отзыве Николая II знал едва ли не каждый русский офицер, и «военная» эмиграция воспринимала певицу как символ великой, овеянной легендами, уходящей в прошлое императорской России. Тем более спасительным императорское благоволение оказалось для певицы, когда в стане белых армий юга России ей пришлось замаливать «грехи» короткого увлечения «красными»: концерты летом 1918 года в Курске перед бойцами Красной Армии, хвалебные рецензии в «Известиях Курского Совета», гастроли в занятой большевиками Одессе, недолгую любовь к «товарищу Шульге», погубившему, как свидетельствуют эмигрантские летописцы, не одну сотню белогвардейских душ.
В том же 1910 году произошла встреча Плевицкой с Федором Шаляпиным. Об этой встрече тоже осталось воспоминание певицы: «На прощание Федор Великий охватил меня своей богатырской рукой, да так, что я затерялась где-то у него под мышкой. Сверху над моей головой поплыл его незабываемый бархатистый голос, мощный соборный орган:
— Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет — я слобожанин, не деревенский.
И попросту, будто давно со мной дружен, он поцеловал меня».
«Песни Плевицкой для национального самосознания и чувства дают в тысячу раз больше, чем все гунявые голоса всех гунявых националистов, вместе взятых», — писал один из модных тогда музыкальных критиков. Надежда с успехом снимается в фильмах «Власть тьмы» и «Крик жизни» и завоевывает поистине всероссийскую славу. Ее с восторгом принимает и простая публика, и завсегдатаи аристократических салонов, и участники домашних актерских вечеров.
Надежда Васильевна, похоже, была человеком влюбчивым, и после песни любовь занимала в ее жизни главное место. Вероятно, здесь сказывались и некий, не самого благого свойства, опыт, и привычки, обретенные в начальный период артистической карьеры.
 

Со временем, когда пришла слава, Плевицкая уже не могла обходиться без блестящего общества, преимущественно офицерского, к которому, похоже, чувствовала особую склонность.
Первая мировая война застает певицу в Швейцарии, где она отдыхала с В. А. Шангиным, поручиком Кирасирского Его Величества полка. Чтобы не разлучаться с возлюбленным, Плевицкая едет вслед за ним на фронт, добившись разрешения работать сиделкой в дивизионном лазарете. В январе 1915 года в тяжелых боях за Восточную Пруссию Шангин пал смертью храбрых.
Ее третьим мужем стал Юрий Левицкий, сын командира 73-й пехотной дивизии, в которой служил некогда и Шангин.
Оказавшись на территории, занятой большевиками (кстати, современники отмечали, что принципиальностью певица не отличалась: могла с одинаковой силой исполнить «Марсельезу» и «Боже, царя храни»), Плевицкая выступала с концертами в родном Курске, в Одессе, где у нее был бурный, но скоротечный роман с Шульгой, сотрудником одесской ЧК. Часто пела на передовых для красноармейцев, и ее песни, долетавшие до белых благодаря необычайной силе ее голоса, вызывали у тех неописуемую ярость, выражавшуюся в словах: «Ну, попадись она нам!» Судьбе было угодно, чтобы она действительно попалась. И неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба певицы, не влюбись в нее молодой генерал Скоблин, командир пленившей ее части.
В 1921 году остатки разбитой белой армии эвакуировались в Турцию. Вместе с ними навсегда покинули Россию Надежда Плевицкая и Николай Скоблин.
А в июне 1921 года, уже в изгнании, в пыльном Галлиполи, состоялось обручение Плевицкой с 27-летним генерал-майором Николаем Владимировичем Скоблиным, командиром одной из известнейших в белой армии Корниловской дивизии.
Странный, как показалось многим офицерам, брак между популярной певицей и бывшим на десять лет ее моложе боевым командиром приняли как один из капризов неприкаянного лагерного быта. Однако к Плевицкой относились благожелательно, с дворянской снисходительностью, тем более что певица не скупилась на концерты. Многие из галлиполийцев здесь и услышали ее впервые.
К лету 1921 года «Галлиполийскому сидению», пагубно влиявшему на моральное состояние белой армии, приходит конец. Переговоры Врангеля с правительствами Сербии и Болгарии увенчались успехом. Русских согласились принять.
Чтобы сохранить хотя бы формальную связь с разбредавшимися по всей Европе русскими офицерами, генерал Врангель 1 сентября 1924 г. объявил о преобразовании армии в «Русский общевоинский союз». Членство в РОВС было добровольным. Но вошедшие в союз брали на себя обязательство подчиняться воинской дисциплине. Впрочем, понятие дисциплины было условным, тем более что никакого материального довольствия членство в РОВС не гарантировало: в гражданской жизни каждый был предоставлен самому себе, устраивались кто как мог.
Вскоре после этого генерал Скоблин из материальных соображений, не порывая с РОВС, с согласия начальства начинает сопровождать свою жену в зарубежные гастроли. В сущности, он становится ее антрепренером. На карте их гастролей — Берлин, Брюссель, Париж, потом турне по Америке. Помимо русских народных песен в репертуаре Плевицкой теперь известная всей эмиграции песня «Занесло тебя снегом, Россия». После того как ее спела Плевицкая, она стала как бы народной песней эмиграции. Ее пели с неизменной слезой чуть ли не на каждой эмигрантской вечеринке, в каждом русском кабаке.

Занесло тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой.

В 1926 году Сергей Рахманинов, ценивший пение Плевицкой и хорошо знавший ее, переложил для оркестра и хора несколько народных песен из ее репертуара. А годом раньше, в 1925 году, в Берлине вышла автобиографическая книжка Плевицкой «Дёжкин карагод», которую по ее устным рассказам литературно обработал эмигрантский писатель Иван Лукаш. Предисловие к книге написал Алексей Ремизов. Все расходы по изданию взял на себя Марк Яковлевич Эйтингон, известный в эмиграции богач, меценат и покровитель Плевицкой.
Весь 1930 год прошел в эмиграции в толках и пересудах об исчезновении генерала Александра Павловича Кутепова, возглавлявшего РОВС...
 

Эмигрантские газеты с возмущением писали о «разбое ОГПУ», пытались привлечь французское общественное мнение к этому делу. И действительно по поводу слухов о похищении генерала делались запросы в парламенте. Обе крупнейшие ежедневные газеты русской эмиграции в Париже — «Последние новости» и «Возрождение» ежедневно помещали репортажи о ходе расследования, печатали свидетельства очевидцев. «Возрождение», отражавшее мнения правого крыла эмиграции, требовало, чтобы французские власти произвели обыски в советском посольстве на улице Гренель. В первые недели скандала эмоции достигли такого накала, что на собраниях РОВС сторонники решительных действий звали идти громить советские официальные учреждения во Франции. В Национальном собрании депутаты правых партий требовали разрыва дипломатических отношений с СССР. Газета «Эко де Пари», обращаясь к тогдашнему премьеру, писала, что интересы и честь страны требуют от Тардье, чтобы он порвал с советской властью.
Власти проявляли сдержанность. Проведенное следствие прямых улик против советских сотрудников во Франции не собрало. Полиция оказалась в тупике. Умеренные французские комментаторы ставили под сомнение саму идею причастности советской разведки к похищению Кутепова. Советская Россия, полагали они, настолько заинтересована в сохранении дипломатических отношений с Францией, что едва ли пойдет на столь рискованный шаг, как похищение человека с территории суверенного государства. Исчезновение Кутепова обрастало невероятными слухами, выдвигались самые дикие версии. Один из «следов» вел в Берлин, другие — в Южную Америку.
Русские газетчики осаждали Фо-Па-Биде, комиссара по особым делам префектуры полиции, с требованиями дополнительных сведений. Комиссар предпочитал отмалчиваться. Двадцать пять лет спустя после событий 1930 года эмигрантский писатель и журналист Андрей Седых, бывший в период исчезновения Кутепова репортером в парижских «Последних новостях», писал в нью-йоркском «Новом русском слове»: «Я убежден, что Фо-Па-Биде знал с самого начала все имена похитителей и тех, кто несет ответственность за это преступление. Один из них, принимавший участие в похищении, сейчас мирно живет в Соединенных Штатах под чужим именем».

 Надежда Васильевна Плевицкая

Пытался вести собственное следствие и В. Л. Бурцев *, считавший себя крупнейшим знатоком в делах советской разведки и ее борьбы против эмиграции. Обретший громкую славу разоблачением Азефа, оказавшегося агентом царской охранки в среде социалистов-революционеров, он пользовался в эмиграции большим авторитетом. Будучи убежденным противником большевизма, Бурцев верил в существование «московского следа». Однако чутье прирожденного следователя не помогло ему раскрыть правду. Версии, высказываемые Бурцевым, отвергались самой же эмигрантской прессой.

В чем сходились все — и левые, и правые — это в понимании, что подобная акция не могла быть проведена без помощи «изнутри». Кто бы ни был похитителем или «заказчиком» похищения, к непосредственному исполнению были причастны люди из «Русского общевоинского союза». Взаимным обвинениям и подозрениям не было числа. Газета «Возрождение» называла среди соучастников полковника Дьяконова и генерала Карганова. Возмущенные чины РОВС подали на газету в суд и выиграли процесс. На поверку оказалось, что у газеты нет никаких документов, а лишь «свидетельства», не поддающиеся проверке.
Все эти дни, пока длилось следствие, Лидию Давыдовну Кутепову, жену исчезнувшего генерала, посещала Надежда Плевицкая. Сочувствовала, успокаивала, расспрашивала о ходе расследования. Эмиграция восхищалась отзывчивостью прославленной певицы к чужому горю. Вспоминали и о том, что исчезнувший генерал был посажёным отцом на свадьбе Плевицкой и генерала Скоблина. Никто не мог предположить, что у чуткости Надежды Васильевны могли быть и иные мотивы.
В обстановке тревог и подозрений, вызванных исчезновением генерала Кутепова, вступал в должность руководителя РОВС генерал Евгений Карлович Миллер. Не блестящим оказалось и финансовое положение союза, особенно после финансового краха шведского «спичечного короля» Ивара Крегера, на счетах которого находились деньги «Русского общевоинского союза». Шведский «спичечный магнат» оказался ловким международным аферистом. После раскрытия огромного мошенничества 12 марта 1932 г. он застрелился в своей роскошной парижской квартире. Многие русские эмигранты, доверившиеся Крегеру, были разорены. Но больнее всего крах «спичечного короля» ударил по РОВС: организация русских военных потеряла 7 млн. франков — в сущности все свои средства. Этот удар был посильнее исчезновения генерала Кутепова.
В 1935 году на этой почве в РОВС обозначились серьезные трещины, грозившие полным развалом. 23 февраля в Париже произошло событие, получившее на страницах эмигрантской прессы название «бунта генералов». Причиной бунта послужила пассивность генерала Миллера. Во главе бескровного путча стояли 13 старших чинов РОВС, в том числе генералы Туркул, Фок и Скоблин — муж Надежды Плевицкой. В предъявленном Миллеру ультиматуме генералы, возмущенные бездеятельностью РОВС и его главы, требовали превращения «Русского общевоинского союза» в политический центр зарубежья. Как выяснилось из источников, ставших известными эмиграции уже после войны, генерал Скоблин играл в этом заговоре двойную роль: он был и составителем ультиматума, и он же докладывал Миллеру о всех шагах заговорщиков.
 

Миллер, находившийся, как упоминалось выше, в определенной изоляции, оценил «лояльность» генерала Скоблина достаточно высоко. «Бунт генералов», фактически спровоцированный Скоблиным, еще более повысил доверие к нему престарелого главы РОВС.
Таким образом, русская военная эмиграция накануне второй мировой войны представляла собой запутанный клубок противоречий, разобраться в которых трудно до сих пор. Но бесспорен факт, что те или иные подразделения РОВС использовались разведками всех европейских стран, начиная с советской и кончая бельгийской. Миллеру, начинавшему карьеру на военно-дипломатическом поприще, приходилось использовать все свое политическое мастерство и опыт, чтобы удерживать союз от распада. Начавшаяся в 1936 году испанская война, давшая выход энергии «активистов», несколько приглушила внутренние противоречия. Престарелый генерал и дипломат остался у руля тонущего корабля. Но, как оказалось, ненадолго.
Сводки с фронтов гражданской войны в Испании, которыми с лета 1936 года запестрела французская пресса, заставляли быстрее биться многие эмигрантские сердца. Слишком много было в душе воспоминаний о гражданской войне в России, чтобы воспринимать вести из Испании с холодной отстраненностью. Часть офицеров углядела в испанской войне возможность вновь обрести привычный жизненный уклад, войти в привычную среду, где они были бы не статистами в генеральских играх «Русского общевоинского союза», а активными участниками.
Разумеется, в среде эмигрантов и руководителей РОВС были и такие, которые увидели в фашизме новую форму борьбы с ненавистным им большевизмом. Число их, впрочем, было незначительным, даже и в генеральских кругах РОВС.
Миллер не являлся сторонником отправки русских добровольцев в Испанию, придерживаясь мнения, что в роковые моменты эмиграции, как гражданской, так и военной, следует держаться в стороне от «большой драки». Но открыто сопротивляться давлению «активистов» он не мог. Приходилось лавировать, хитрить, тянуть время. Тем не менее его вынудили провести консультации с высшими чинами РОВС по этому вопросу. Была установлена и связь с франкистскими представителями. В штабе Франко предложение о посылке добровольцев-эмигрантов восприняли без энтузиазма. Тем более что представители РОВС не могли назвать даже примерное число возможных волонтеров. Имелись и политические сложности.
Общественное мнение Франции оказалось на стороне республиканцев. В Париже собирали деньги на покупку снаряжения для них. В рядах интернациональных бригад сражалось много французов. В Париже, Марселе, Лионе проходили массовые митинги в поддержку республиканцев. Активную антифранкистскую позицию заняла французская интеллигенция. В Испанию уехали 8,5 тыс. французских добровольцев, вставших в ряды интернациональных бригад. Три тысячи из них погибли в боях.
В такой моральной обстановке руководству РОВС было бы немыслимо открыто объявить о посылке русских офицеров к Франко. Это значило бы окончательно погубить себя в глазах французского общественного мнения, которое и без того скептически относилось к деятельности правой эмиграции. Таким образом, действовать приходилось тайно.
И вновь активную роль в этом деле играет генерал Скоблин. На правах бывшего командующего одним из корниловских полков он контролировал своих бывших подчиненных, офицеров-корниловцев. Как только стала проясняться возможность посылки добровольцев в армию Франко, Скоблин тотчас же предложил свои услуги — «дать своих корниловцев». В сущности, Скоблин координирует всю работу по отправке добровольцев из РОВС в Испанию. Генерал Миллер, вынужденный согласиться на эту акцию, от ее реализации самоустраняется. Его беспокоят не только возможные политические осложнения с французскими властями, но и материальные издержки. Эмиссары генерала Франко, дав в конце концов принципиальное согласие принять добровольцев, субсидировать это предприятие отказались.
Об участии белых офицеров в испанской войне писали в 1936 году и советские газеты, используя попавшие в руки чекистов в Испании бумаги белого генерала Фока, одного из соперников Миллера по РОВС. Генерал Фок уехал к Франка без ведома Миллера и, будучи опытным артиллеристом, получил в командование артбатарею. В одном из боев франкисты были разбиты. В руки республиканцев попал чемодан с личными вещами генерала Фока, который был доставлен в Москву. Советская пропаганда широко использовала попавшие в ее руки документы для разоблачения эмиграции и нагнетания ненависти к белогвардейским «шпионам» и «предателям». Что касается судьбы генерала Фока, то он погиб в одном из боев буквально несколько недель спустя.
Неудачная эпопея с переправой добровольцев в Испанию еще более ослабила авторитет генерала Миллера в эмигрантских кругах. Совершая летом 1937 года поездку по местным отделениям РОВС, Миллер лично имел возможность убедиться в том, что созданный Врангелем союз фактически перестал существовать как целостная военная организация.
Тем более удивительным было неожиданное и загадочное исчезновение генерала 22 сентября 1937 г. Страсти закипели еще сильнее, когда стало известно, что вслед за исчезновением Миллера пропал и генерал Скоблин. А 27 сентября 1937 г. после длительного допроса полицейский комиссар Рош арестовал Надежду Плевицкую. Ей предъявлено обвинение в соучастии в насильственном похищении генерала Миллера. Все последующие дни и ночи до начала суда Надежда Васильевна провела в камере небольшой парижской тюрьмы Птит-Рокет, неподалеку от кладбища Пер-Лашез.
Изумлению эмиграции не было границ. Имя певицы было известно каждой эмигрантской семье. Скандал разрастался. Начало разворачиваться одно из самых запутанных дел предвоенной истории — «дело о похищении генерала Миллера и исчезновении генерала Скоблина».
 

Дело о похищении генерала Миллера, следствие и суд над Плевицкой в мельчайших подробностях освещались французской и эмигрантской прессой. Это был один из знаменитейших процессов если не века, то десятилетия. Интерес безусловно подогревался причастностью к делу знаменитой певицы, которую в свое время слушал сам российский император Николай II. О похищении генерала Миллера и в 1937-м, и в последующие годы были написаны сотни статей.
Жизнь Надежды Васильевны Плевицкой в изгнании, казавшаяся на фоне скудного эмигрантского быта усыпанной розами, на самом деле не была столь блистательной и безоблачной, как могло представиться завистливому глазу. Все, разумеется, воспринимается в сравнении, и оно для самой Надежды Васильевны не было утешительным.

 В России до революции она была одной из самых высокооплачиваемых певиц. В 1910 году ей платили за концерт гонорар 300 золотых рублей, что по тем временам было огромной суммой. Кроме того, Надежда Васильевна не принадлежала к тому типу беспечных актрис, которые по пустякам проматывают огромные деньги и умирают в нищете. В ней чувствовалась прижимистая крестьянская жилка. Не рискуя вкладывать деньги в акции и ценные бумаги, подверженные превратностям конъюнктуры, она предпочитала более надежные средства — вкладывать деньги в «недвижимость». У нее несколько прекрасных квартир, в том числе в престижном районе Петербурга, она покупает большой клин земли в благодатнейшем районе русского черноземья под Курском, в тех местах, где родилась и выросла.
Революция лишает ее и поместья, и квартир, и счетов в банке. Начинается новая полоса жизни. Певице, привыкшей к роскошным залам Петербурга, Москвы, Парижа и Нью-Йорка, приходится довольствоваться, по крайней мере в течение первых двух лет эмиграции, наспех сколоченной из досок эстрадой в палаточных городках эмигрантских военных поселений или скромными зальцами европейских провинциальных городков. С 1922 года положение несколько улучшается, но концерты, которые певица дает в Варшаве, Белграде, Брюсселе, Берлине, уже не те, что в былые времена. Причин неожиданного упадка славы несколько. Ее аудитория, представлявшая до революции «всю Россию», теперь ограничена эмигрантской средой. Беженцам, особенно в первые годы территориальной разбросанности и неустроенности, было не до концертов. К тому же для эмигрантского скудного кошелька билеты на концерты были малодоступны. Тем не менее другой, кроме эмигрантской, публики у Плевицкой, по сути дела, нет. Ее репертуар — русские песни — был хорош для организации нескольких «экзотических» концертов, но широкой концертной аудитории не собирал. То, что удалось Шаляпину — преодолеть комплекс эмигрантского артиста и сделаться мировой величиной с мировым репертуаром, — Плевицкой не удалось.
Доходов едва хватает на то, чтобы вести подобие светской жизни. Она по-прежнему появляется в мехах, в бриллиантах, в ее распоряжении автомобиль. Однако финансовые трудности все больше дают о себе знать. Плевицкая вынуждена избавиться от излишней прислуги. Возникают трудности и с уплатой взносов за купленный в рассрочку дом в Озуаре. Во время суда над Плевицкой в качестве одного из документов фигурировала экспертиза финансового ревизора А. Фурнье, где говорилось о том, что в 1935 году супруги уплатили лишь за три месяца, в 1936-м — за пять и в 1937-м — за четыре.
Несмотря на эти обстоятельства, в кругах эмиграции начиная с середины 30-х годов ходят упорные слухи, что Скоблины живут не по средствам и что якобы источником их дополнительных доходов являются «деньги Москвы». Во время суда, отвечая на вопрос адвоката гражданских истцов (ими были жена и сын похищенного генерала) мэтра Рибе об источниках своих дополнительных доходов, Плевицкая ссылалась на бескорыстную помощь своего давнего друга Марка Эйтингона, богатого врача-психиатра, жившего в Палестине.

Сомнения в «праведности» доходов Скоблина и Плевицкой были достаточно широко распространены и в офицерской среде эмиграции, в том числе среди корниловцев. Здесь на супружескую пару с некоторых пор поглядывали с любопытствующей подозрительностью. Разумеется, прямых улик против Скоблина не было, суд офицерской чести полностью обелил его от подозрений, но душок оставался. Тем более что о скандальной истории писали эмигрантские газеты, следовательно, о подозрениях знали все.
Надежду Васильевну мучили головные боли. Два года назад, в феврале 1935-го, она попала в автомобильную аварию: в Венсеннском лесу, в сущности, в черте Парижа, на выезде из города на них наскочил грузовик. К счастью, ни певица, ни генерал серьезно не пострадали. Плевицкая получила сотрясение мозга и незначительные ушибы. У генерала обнаружились трещины в правой лопатке и ключице. Лечились супруги в русской клинике Б. Жирмудского под наблюдением профессора И. П. Алексинского.
В эмиграции, переживавшей один из годов «тощих коров», стоимость лечения вызвала малоприятный шумок. Двухнедельный курс обошелся в 8 тыс. франков. Обратило на себя внимание и то, что, едва выписавшись из больницы, супруги приобрели новый автомобиль — роскошь, которую в эмиграции могли себе позволить лишь единицы. Заметим, что даже оба руководителя РОВС — генералы Кутепов и Миллер — не имели собственной машины, при необходимости их обслуживали на добровольных началах русские шоферы такси из офицеров.
Ссадины и синяки от столкновения с грузовиком давно исчезли, а вот головные боли остались. В последнее время певицу мучили еще и малоприятные сновидения. Елена Фурнье, дальняя родственница Плевицкой, гостившая у нее в доме в Озуаре в 1937 году, вспоминала много позднее о странных «провидческих» снах Надежды Васильевны: ей снились тюрьма и могила под тюремной стеной. Ее ночи были неспокойны.
Ее мечтой было вернуться домой, в Россию. Несколько раз она принималась хлопотать через друзей, через высокопоставленных советских, с которыми время от времени в Париже скрещивались пути. Однажды ее просьба дошла до самого Дзержинского — просителем выступал один из ее прежних импресарио, сумевший приноровиться к новой власти, — но разрешения не было дано. Она догадывалась, отчего. Оттого, что ее судьба оказалась связанной с генералом Скоблиным, с его особой ролью в русской эмиграции. Пришлось примириться...
 

Следствие, а затем суд выявили мельчайшие подробности этого запутанного дела. О деталях рокового дня 22 сентября 1937 г. и последующих неделях с нервным упоением писала вся эмигрантская пресса. Известны по часам и даже минутам все передвижения Плевицкой до и после исчезновения генералов Миллера и Скоблина. К материалам следствия приобщены многочисленные свидетельства очевидцев. Но целый ряд существенных обстоятельств, связанных с похищением Миллера, стал известным много позднее. И хотя они не могут сколько-нибудь решительно изменить главную версию французского следствия, тем не менее вносят в него немаловажные нюансы.
Одним из таких «нюансов» был таинственный визит в Париж заместителя начальника Иностранного отдела НКВД Шпигельгласа. О нем рассказывает в своих воспоминаниях бывший резидент советской контрразведки в Западной Европе Вальтер Кривицкий.
В злополучный для себя день Евгений Карлович Миллер появился на улице Колизе, где размещалась штаб-квартира РОВС, около одиннадцати. Вид у него был крайне озабоченный, что мало согласовывалось с обычно спокойным, сдержанным характером генерала. Штаб-квартира, конечно, звучит слишком громко. Улица, где она располагалась, отнюдь не слыла фешенебельной — прокопченные от угольной сажи дома, узкие тротуарчики, крохотные магазинчики и лавки мелких торговцев. Да и само управление РОВС, занимавшее комнаты на третьем этаже унылого здания над гаражом Кригера, выглядело более чем скромным. После финансового краха «спичечного короля», в акции которого были вложены почти все средства «Русского общевоинского союза», он так и не оправился.
В начале первого Миллер попросил к себе в кабинет генерала Кусонского.
— Мне сейчас нужно будет уйти, — обратился он к своему сотруднику. — Но я рассчитываю вернуться в управление...
Миллер помедлил, точно не зная еще, следует ли говорить с подчиненным о волнующем его все утро вопросе.
— В сущности, я иду на свидание... на завтрак... Не сочтите меня за сумасшедшего, Павел Алексеевич, но я хотел бы оставить записку... маленькая, так сказать, предосторожность. Записку прошу не вскрывать... То есть вскрыть нужно, но только в случае непредвиденного.

С этими словами генерал Миллер протянул Кусонскому конверт. Слова начальника, судя по всему, не слишком обеспокоили генерала. Он кивнул в знак согласия и занялся делами. Часа через три он отправился домой и до самого вечера так и не удосужился полюбопытствовать, вернулся ли Миллер в канцелярию.
Тем временем близился вечер. На собрание офицеров, участвовавших вместе с Миллером в войне в районе Архангельска, генерал не явился. Учитывая обычную пунктуальность Миллера, это показалось странным. Офицеры позвонили генералу домой. Но и дома его не оказалось. Обычно обедавший и ужинавший в кругу семьи, Миллер в этот день домой не заходил и, главное, никак не известил жену о задержке. Только когда адмирал Кедров, один из ближайших сотрудников Миллера, забил тревогу, Кусонский, вызванный в РОВС, вспомнил о записке.
Записка гласила:
«У меня сегодня в 12.30 дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен вести меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах — полковником Штроманом, и с г-ном Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку. Генерал Е. Миллер. 22 сентября 1937 года».
В этой истории много неясного и даже нелепого. Исчезновение семь лет назад Кутепова могло бы, казалось, кое-чему научить генералов. Однако в эти роковые часы они делают ошибку за ошибкой. Вместо того чтобы немедленно оповестить французскую полицию, тратят драгоценное время на поиск Скоблина. Находят его в гостинице «Пакс», привозят в штаб-квартиру РОВС и здесь уличают во лжи: Скоблин, не знавший о записке Миллера, отрицает свидание с ним. Потом крайне нерасчетливо генералы предъявляют ему записку и предлагают вместе ехать в полицию. Скоблин, внешне спокойный, соглашается. Однако, воспользовавшись минутным замешательством генералов, сбегает по лестнице вниз и исчезает. Как оказывается, навсегда.
Последним в Париже его видела жена корниловского капитана Мария Кривошеева, державшая вместе с мужем крошечный книжный магазинчик «Кама» в предместье Парижа Нейи. Скоблин занял у нее 200 франков, поцеловал на прощание руку и исчез.
Последующие поиски, предпринятые французской полицией и обескураженными сотрудниками РОВС, никаких результатов не дали. Не увенчались успехом и попытки найти след «немецких офицеров» Штромана и Вернера, о которых упоминалось в записке Миллера. В это время их уже не было во Франции.
На следующий день ранним утром два полицейских инспектора приехали в гостиницу «Пакс». Испуганная исчезновением мужа, растерянная Плевицкая едва могла говорить. По-французски она изъяснялась с величайшим трудом, а от волнения и вовсе лишилась речи. Французам пришлось прибегнуть к услугам переводчика.
 

Из слов певицы сплетался причудливый и не лишенный странностей рисунок передвижений супружеской пары в тот роковой для генерала Миллера день. Позднее, когда Плевицкая будет влачить свои последние дни в тюрьме, ей захочется «исповедаться», и при посредничестве русского священника ей будет устроено последнее свидание с инспектором полиции. Но история, которую позднее расскажет ему Плевицкая в тюрьме, во многом будет отличаться от материалов первых допросов — свидетельство того, что Плевицкая была совсем не так «проста» и «убита», как об этом писали газетные репортеры.
Путь Плевицкой и Скоблина в тот день пролегал так, чтобы обеспечить мужу максимально надежное алиби. Знала ли «курский соловей», что в их передвижениях в тот день была эта заданность? Или «визиты» и ей самой казались естественными и случайными? Они были в гараже, где стояла их автомашина, потом завтракали в русском ресторане «У Сердечного». Причем все служащие ресторана — от швейцара до посудомойки, — хорошо знавшие своих постоянных клиентов, отметили, что генерал и его жена очевидно торопились, ибо сели не за столик, как обыкновенно, а закусывали у стойки бара.
Затем Плевицкая посетила модный магазин «Каролина», хозяин которого часто отпускал ей товары в кредит. Проведя в магазине более полутора часов, она заказала модного товара почти на 3 тыс., оставив в задаток 900 франков. Тут, в магазине у Эпштейна, собственно, и обозначилась первая странность, первая трещина в алиби, которое строил своими передвижениями Скоблин. Надежда Васильевна сказала обслуживавшему ее хозяину, что муж, генерал Скоблин, ожидает ее на улице в автомобиле. Обычно он заходил вместе с ней и хорошо знал как хозяина, так и модисток. Однако, когда Эпштейн хотел пригласить Скоблина, Плевицкая запротестовала, сказав, что «заскочила лишь на минутку». Пробыла же, как мы отметили, более полутора часов. Просил ли ее муж совершить ради него эту маленькую хитрость? Что касается Скоблина, то он действительно появился в магазине в 13.35 с видом «заждавшегося мужа». Однако жены он уже не застал: Надежда Васильевна ушла пятью минутами раньше. Супруги странным образом «разминулись». Таким образом, в распорядке дня генерала Скоблина появился пробел в 1 час 40 минут. Супруги встретились на Северном вокзале, откуда должны были провожать в Брюссель приезжавшую на юбилей Корниловского полка дочь генерала Корнилова Наталью Лавровну. Поезд отходил в 14.15.
В день исчезновения мужа Надежда Васильевна мечется по городу, заходит то к одним, то к другим знакомым. Она говорила на суде, что ее передвижения были продиктованы стремлением отыскать мужа. Это всем кажется естественным. И лишь много лет спустя обнаружится, что далеко не все свидания и этого, и следующего дня были столь невинны, как могло показаться сочувствующим.

В 1976 году, то есть почти 40 лет спустя после тех трагических событий, известный эмигрантский писатель и публицист Андрей Седых, автор многочисленных воспоминаний, поведает на страницах «Нового русского слова» историю, рассказанную ему Леонидом Райгородским, близко знавшим Плевицкую и Скоблина. Л. Райгородский был женат на сестре того самого миллионера М. Я. Эйтингона, который оказывал Плевицкой покровительство и покрывал часть расходов супружеской четы. Во время «дела Миллера» Андрей Седых, будучи молодым репортером, работал в газете «Последние новости». Именно в те дни Райгородский, сопровождавший Плевицкую в ее метаниях по городу, поведал ему странную историю о встрече Надежды Васильевны с двумя неизвестными возле церкви Отей в Париже. Это было 24 сентября 1937 г., на следующий день после того, как стало известно об исчезновении Миллера. Беседа велась по-русски. Всего разговора Райгородский, сидевший в машине, не расслышал, но в конце уловил сказанные одним из мужчин несколько фраз: «Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет».
Это свидание, услышанные слова так испугали Райгородского, что он поостерегся сообщить о случившемся французской полиции, боясь быть втянутым в какую-нибудь неприятную историю. Рассказав о ней своему приятелю Андрею Седых, он взял с него честное слово сохранить это в тайне. О тайной встрече Плевицкой с двумя русскими (А. Седых предполагает, что это были советские агенты) стало известно лишь в 1976 году.
Позднее выявились и другие факты, свидетельствовавшие о том, что похищение генерала Миллера было, вероятно, задумано как часть более широкой операции НКВД.
Скоблин и его жена Н. В. Плевицкая были завербованы ОГПУ в 1930 году. Руководителем операции по привлечению знаменитой супружеской пары к сотрудничеству с советскими разведорганами был заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ Сергей Шпигельглас. Непосредственно вербовкой занимался бывший белый офицер, сослуживец Н. В. Скоблина П. Г. Ковальский, значившийся в секретной картотеке ОГПУ под кодовым названием «агент Еж/10».
Штабс-капитан Петр Ковальский познакомился со Скоблиным в 1917 году при формировании Отдельного ударного отряда 8-й армии, затем они вместе служили в Корниловском ударном полку.
Вместе с остатками отступающей Добровольческой армии П. Г. Ковальский оказался на территории Польши и был интернирован. Работал в Лодзи ночным сторожем, потом в строительной конторе техником. На советскую разведку начал работать в 1921 году. В Россию вернулся в 1924 году. В автобиографии он писал: «...От бессознательного монархиста под влиянием исторического хода событий, окунувшись во всю грязь белого движения всех оттенков, перешел на платформу Советской власти и отдал себя всецело в распоряжение ее передового авангарда — органов ГПУ».
Этот представитель «передового авангарда» и был направлен в Париж с целью вербовки генерала Н. В. Скоблина. Надо сказать, что, привыкнув вести достаточно широкий по эмигрантским меркам образ жизни и столкнувшись с серьезной проблемой денег, супружеская чета не заставила себя долго упрашивать.
 

10 сентября 1930 г. генерал Н. В. Скоблин с полного согласия своей супруги Н. В. Плевицкой подписал заявление в адрес ЦИК СССР: «12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.
Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне прав гражданства СССР.
Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов, всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам».
В этом деле не обошлось и без лукавства, ибо Н. В. Скоблин получил от своего бывшего сослуживца П. Г. Ковальского уверения, что он будет числиться по службе в Генштабе, а не в ГПУ, что для боевого офицера имело немаловажное значение.
Через несколько дней на заявлении генерала была поставлена резолюция начальника Иностранного отдела ОГПУ: «Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом "Фермер-Еж/13"».
Надежда Васильевна Плевицкая, согласившаяся вместе с мужем на «сотрудничество», получила агентурную кличку «Фермерша».
За ценные услуги генералу положили ежемесячное вознаграждение в 200 американских долларов — сумма по тем временам немалая. Так что подозрения добровольных следопытов эмиграции и сослуживцев генерала, что тот живет не по средствам, были небезосновательными. «Еж/13» начал действовать, и подробнейшие данные о деятельности РОВС потекли в Москву...
На фотографии, которой «Неделя» проиллюстрировала свой рассказ об успешной операции советских органов, изображена молодая женщина с застенчивой улыбкой — это Надежда Васильевна Плевицкая, сфотографированная за много лет до того, как она стала «Фермершей».
Блистательный успех П. Г. Ковальского по вербовке четы обернулся гибелью для женщины. В трагическую минуту жизни Надежда Васильевна оказалась брошенной на произвол судьбы. «Героическая страница» из жизни ОГПУ завершилась катастрофой для одной из самых замечательных певиц, которых когда-либо рождала русская земля
Есть основания предполагать, что генерал Скоблин пытался заманить в ловушку Антона Ивановича Деникина, фигуру куда более знаменитую, чем генерал Миллер. Похоже, что НКВД была нужна шумная история с целью продемонстрировать наличие широкого белогвардейского заговора против Сталина. Вспомним, что именно в это время в СССР велись репрессии среди руководства Красной Армии. Имеются показания полковника Трошина и штабс-капитана Григуля на суде (доверенных лиц Скоблина в РОВС) о поездке Скоблина в день исчезновения Миллера к генералу Деникину.
Деникин жил в Севре, ближайшем предместье Парижа. Формальным поводом для визита к Деникину, который в эмиграции сторонился политики и вел довольно замкнутый образ жизни, было желание Скоблина выразить ему благодарность за участие в банкете в связи с юбилеем Корниловского полка. Однако это был лишь повод. Скоблин мог поблагодарить Деникина и письмом, что неоднократно делал в отношении других известных людей эмиграции.
Штабс-капитан Григуль вспоминает, что Скоблин принялся уговаривать Антона Ивановича Деникина поехать с ним на автомашине в Брюссель якобы для встречи с жившими там корниловцами. Деникин уклонился от приглашения и вообще был крайне удивлен этой идеей: в Бельгии проживало очень мало русских эмигрантов. Большинство из них работали на шахтах, никакого участия в политической жизни эмиграции не принимали. Настораживали поспешность и настойчивость, с которыми Скоблин обхаживал генерала. Не исключено, что Деникина собирались вывезти из Франции в рамках той же самой операции, жертвой которой стал Миллер.

"Романтика романса". Надежда Плевицкая (2014)

Во время суда над Плевицкой выявились и дополнительные факты. Оказалось, что Скоблин и ранее предлагал бывшему вождю белого движения на юге России поездки в Брюссель.
— Почему вы отказались? — спросил Деникина председатель суда Дельрог.
— Я подозревал Скоблина в сочувствии большевизму с 1927 года, — отвечал генерал.
— Вы опасались Скоблина или Плевицкой?
— Не доверял обоим.
Слова белого генерала были лишь слабым отражением его подозрений. Более убедительно прозвучали в ходе судебного разбирательства показания Г. З. Беседовского, советника советского посольства, оставшегося на Западе в 1929 году. Он заявил, что советскому посольству известно о деятельности белой эмиграции во Франции через «генерала, женатого на певице».
14 октября 1937 г. Надежда Васильевна Плевицкая в последний раз посетила свой дом в Озуар-ла-Ферьере, где провела столько лет вместе со Скоблиным. Поездка, в сущности, была подневольной. Судебный следователь хотел получить более точные данные о том, насколько расходы супругов превышали их доходы. По словам Плевицкой, в доме имелась расходная книга. За ней и поехали.
За три недели пребывания в тюрьме Надежда Васильевна заметно похудела и казалась совершенно безучастной. После исчезновения мужа, которого она страстно любила, мир и жизнь утратили для нее всякий смысл. «Милый Коля» не возвращался, и надежды увидеть его вновь таяли день ото дня.
Пройдя через засыпанный осенними листьями сад, Плевицкая села в кресло и молча наблюдала за действиями следователей, ведших обыск. О ее ноги терлись оставшиеся без призора кошки, прежние ее любимицы.
Анализ расходной книги показал, что Скоблин и Плевицкая жили не по средствам начиная с 1931 года.
Однако расходная книга оказалась не единственной добычей следователя. В доме в Озуаре изъяли значительное число писем и документов, свидетельствовавших о теневой стороне жизни генерала Скоблина. Здесь были и доклады о деятельности русских эмигрантских организаций, и оценки работы агентов НКВД в эмигрантской среде Парижа. Все говорило о том, что Скоблина интересовали данные агентурного характера. Однако каких бы то ни было улик, явно изобличавших его работу именно на НКВД, при обыске не обнаружилось. Все обвинение, таким образом, строилось на косвенных уликах. Придя к неопровержимому выводу о причастности Скоблина к похищению генерала Миллера, следствие оказалось бессильным доказать, что это похищение было «заказано» НКВД. Даже во время суда всплыли другие, самые фантастические варианты похищения Миллера. Например, что генерала похитил не Скоблин, а агенты НКВД в Испании или испанские фашисты, недовольные тем, что Миллер препятствовал вербовке добровольцев в Испанию среди белых офицеров.
Именно эту последнюю версию подхватила и советская пресса. «Правда» со ссылкой на мнение французской левой газеты «Попюлер» писала: «...Похищение генерала Миллера было проведено с целью поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека... Миллер не проявлял того рвения и горячности в отношении службы Гитлеру и генералу Франко, которых хотели бы от него некоторые из главарей РОВС...».
Однако, изучив многочисленные факты, французское следствие отклонило «франкистский след» и сконцентрировало усилия на поисках в другом направлении. В своем конфиденциальном докладе министру внутренних дел секретарь следственной комиссии П. Тастевен писал в декабре 1937 года: «Не подлежит сомнению то, что около генерала Миллера должны были находиться крупные агенты ГПУ. Ничего не доказывает, что Скоблин был единственным и даже самым важным. Миллер находился в сети, расставленной большевиками. Бесспорно, что его похищение является делом рук ГПУ, которое благодаря большому количеству своих агентов, введенных в РОВС и в ближайшее окружение его председателя, не имело особых трудностей для завлечения в ловушку».
В те дни по Парижу благодаря неустанной активности журналистов ходило множество слухов об организации похищения Миллера. Особое любопытство вызывало «путешествие» автофургона, принадлежащего советскому посольству (он был зарегистрирован под номером 235Х CD), из Парижа в ближайший к столице морской порт Гавр, где в это время стоял под погрузкой советский пароход «Мария Ульянова». Газеты в мельчайших подробностях описывали, как из фургона выносили огромный деревянный ящик и с большой поспешностью вносили его на пароход. Подозрения вызвало несколько обстоятельств: то, что ящик загружали советские матросы, тогда как обыкновенно погрузку вели французские докеры; груз, внесенный на пароход, значился как дипломатический и вследствие этого таможенными чиновниками не досматривался; ящик тащили на пароход четыре человека, что свидетельствовало о его тяжести.

Обо всем этом французские «компетентные власти» узнали от комиссара Шовино, своего агента, работавшего в порту. Подозрительным казался и поспешный отход «Марии Ульяновой». Французским пограничным властям было известно, с какой тщательностью и дотошностью обычно проверялись документы пассажиров. На этот раз было сделано странное исключение: пассажиров, а их было 130, пригласили на борт без всяких паспортных формальностей. Корабельный посредник Оливье Колен, ведавший с французской стороны погрузкой, давая показания, отмечал необыкновенную поспешность, с которой пароход вдруг стал готовиться к отплытию. В ходе следствия всплыло и такое обстоятельство: пароход доставил в Гавр груз бараньих кож стоимостью 9 млн. франков. Однако ушел он, не успев разгрузить 600 тюков. Во время суда фигурировала непонятная телеграмма, полученная капитаном «Марии Ульяновой»: «Телеграфируйте причину опоздания. Грузятся ли аэропланы?» Никаких аэропланов на пароход не грузилось и грузиться не могло.
Поток всех этих странных и противоречивых сведений, то подтверждавшихся, то опровергавшихся властями, довел французскую общественность до кипения. Газеты настаивали, чтобы глава правительства потребовал немедленного возвращения «Марии Ульяновой» в Гавр, и даже предлагали послать в погоню миноносец. Но, похоже, у французского правительства был свой взгляд на это дело. Погоня не состоялась. «Мария Ульянова» спокойно ушла в Ленинград. Увезенные ею неразгруженные тюки с кожей позднее доставили другим советским пароходом.
Суд над Плевицкой длился больше недели. Бесконечной вереницей шли свидетели, французы и русские, генералы и ночные сторожа, сотрудники французского министерства внутренних дел и бывшие белые штабс-капитаны, надевшие на суд свой единственный приличный костюм. В центре внимания многочисленной публики находились две женщины: несчастная жена генерала Миллера и Надежда Васильевна Плевицкая, некогда знаменитый «курский соловей». Участие Скоблина в похищении главы «Русского общевоинского союза» было доказано без особых сложностей. Оставленная Миллером записка изобличала мужа Плевицкой. Подавляющее большинство свидетелей так или иначе подтвердили причастность Скоблина к похищению своего начальника. Алиби, построенное Скоблиным, рухнуло. Но самого генерала на скамье подсудимых не было. Его судили заочно. За его отсутствием судили Плевицкую. Предстояло ответить на главный вопрос: выгораживала ли Плевицкая своего мужа исключительно из любви к нему или она знала о тайной стороне его жизни и была, таким образом, соучастницей преступления? Большинство свидетелей утверждали: да, знала, да, соучастница.
Генерал Шатилов, один из соперников Миллера по РОВС и, пожалуй, самый осведомленный человек эмиграции, на вопрос председателя суда Дельрога отвечал, что Плевицкая знала все и что оба они — и муж, и жена — были агентами ГПУ.
В ходе следствия выплыли совершенно неизвестные эмиграции факты из жизни знаменитой певицы, в частности то, что она состояла в секретной шифрованной переписке с рядом крупнейших деятелей РОВС. Изъятые во время обыска на ее вилле в Озуаре документы говорили о ее основательной вовлеченности во внутренние интриги «Русского общевоинского союза».
Речь прокурора была безжалостной по отношению к Плевицкой. Нет, мы не знаем, чьим агентом был генерал Скоблин — советским или немецким. Нет, мы не знаем, кто руководил преступными действиями Скоблина — НКВД, гестапо или он преследовал личные цели борьбы за власть в РОВС. Но генерал Миллер похищен, и причастие Скоблина и Плевицкой к этому преступлению доказано и не вызывает сомнений. В этом деле нет смягчающих обстоятельств. Прокурор потребовал для обвиняемой бессрочной каторги.
Защитники не смогли поколебать собранных следствием доказательств. Не слишком разжалобило присяжных и последнее короткое слово Плевицкой: она говорила о своей любви к мужу и взывала к Богу.
На девятый день в 4 часа 15 минут председатель суда ставит перед присяжными вопрос: была ли Плевицкая жертвой или сообщницей? Заседатели удалились в совещательную комнату. В зале воцарилась тягостная тишина.
Без десяти минут шесть председатель суда Дельрог объявляет вердикт: 20 лет каторжных работ. Плевицкая застывает в ужасе. Из уст «курского соловья» не вылетело ни одного звука. Ее тяжелое, серое лицо казалось неживым.
 

Прошло три года. С весны 1939-го Плевицкая отбывала наказание в реннской каторжной тюрьме. Привыкшую к поездкам, визитам и обществу, ее более всего мучило одиночество. Посетителей почти не было. Изредка ее навещал русский священник. Все просьбы перевести ее в парижскую тюрьму Петит-Рокет, где она дожидалась суда, отклонялись. Отвергнуты были и апелляция на решение суда, и просьбы о помиловании. В Париже продолжали хлопоты адвокаты, друзья. Ходили на прием к министру юстиции. Тот пообещал назначить комиссию. Но и комиссия отклонила просьбу о пересмотре дела. Не дало результата и вмешательство Луи Сафрана — генерального секретаря Всемирного союза правозащитников, известнейшего во Франции адвоката.
Нельзя сказать, чтобы жизнь в каторжной тюрьме была слишком уж тягостной для Надежды Васильевны. Тюремные власти, следившие, как и вся Франция, за громким процессом, испытывали к своей знаменитой узнице некое подобие снисходительности. Казалось забавным, что под их стражей находится знаменитая певица, некогда певшая для великих князей и даже для самого русского царя. Друзья из Парижа привозили сигареты, фрукты, в питании она не знала стеснений. Но все это были крохи по сравнению с той жизнью, к которой она привыкла. Маленькой отрадой было участие в церковном хоре при тюремной часовне. Ее ценили за голос и сетовали, что m-me Plewitskaya не знает по-французски. Надежда Васильевна не переставала надеяться на пересмотр дела. Все ей казалось, что вот-вот выявится какое-то новое обстоятельство и друзьям, оставшимся на воле, удастся вызволить ее.
Обстоятельства меж тем торопили. В тюрьме у нее заметно ухудшилось здоровье. Она очень постарела. Время от времени ей вспоминались слова одного из адвокатов — И. Л. Френкеля: для пересмотра дела, внушал он, нужны дополнительные факты, не фигурировавшие на процессе, нужна, уточнил он, какая-нибудь «сенсация». Тогда всплеском дела заинтересуются газеты, тогда можно будет снова обратиться к министру юстиции. Но что же можно сказать нового?
В мае 1940 года Надежда Васильевна после долгой беседы с приехавшим из Парижа священником упросила его наведаться в «Сюрте насиональ», полицию, ведавшую вопросами национальной безопасности, и передать, что у нее имеется важное сообщение, носящее политический характер.
Духовник исполнил просьбу. 10 мая 1940 г. комиссар Белен, имевший отношение к следствию по делу Скоблина и Плевицкой, в сопровождении переводчика и полицейского инспектора выехал поездом в Ренн.

Надежда Плевицкая Умер бедняга в больнице военной

помнил — данные о странной поездке самой Плевицкой в парижское предместье Сен-Клу на следующий день после исчезновения генерала Миллера. Тогда она объяснила этот вояж поисками пропавшего мужа. Следствие не придало поездке значения. Все это следовало теперь проверить и перепроверить...
Но сделать комиссару Белену ничего не удалось. История распорядилась так, что в тот самый день, когда он в последний раз говорил в Ренне с Плевицкой, части немецкого вермахта начали наступление во Франции. Трагическая судьба Надежды Васильевны Плевицкой затерялась в вихре других трагических судеб, поднятом второй мировой войной.
Осенью этого же года она умерла в центральной каторжной тюрьме города Ренна. Газеты, некогда взахлеб писавшие о суде над знаменитой певицей, уделили ее смерти несколько скупых строк.
О судьбе Николая Скоблина после его побега до сих пор неизвестно ничего достоверного.
Что касается генерала Миллера, то он был доставлен в СССР на теплоходе «Мария Ульянова» и заключён в тюрьму НКВД на Лубянке, где содержался под именем Петра Васильевича Иванова. На допросах не сообщил никакой информации, способной причинить вред деятельности РОВС. 30 марта 1938 генерал обратился к наркому внутренних дел Н. И. Ежову с просьбой разрешить ему инкогнито посетить православный храм, пояснив, что он вряд ли при этом будет узнан: «Я могу перевязать лицо повязкой, да и вообще мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году». Ответа на эту просьбу не последовало, и 16 апреля Миллер обратился к Ежову с новым письмом, в котором просил передать ему Евангелие и «Историю церкви» (или «Жития святых»), а также разрешить пользоваться бумагой и пером. Реакции властей на эти просьбы также не последовало.
Был приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян 11 мая 1939 года.

Материал собран благодаря книге В. Костикова. "Не будем проклинать изгнанье... Пути и судьбы русской эмиграции"

источник- http://www.liveinternet.ru/community/2859675/post100293171/

Засекреченная любовь. Каторжанка №.920

Дополнение- Ольга Егорова "АГЕНТ НАДЕЖДА ПЛЕВИЦКАЯ"  http://www.specnaz.ru/istoriya/12/