|
Внук поэта Константина
Константиновича Случевского - Владимир Николаевич разделил с тысячами себе
подобных, судьбу детей первого поколения русской эмиграции. Наиболее полно
определил жизненную драму детских судеб В.В. Зеньковский, писавший в 1925 г.
о глубоком потрясении детей, на глазах которых «рассыпались вековые устои
русской жизни». Он писал:«Наши дети психически отравлены, пережили
тяжелейшие ушибы и вывихи, от которых как бы парализованы и заломлены целые
сферы души, - констатировал он. – А то, что осталось живым и целым,
становится носителем жизни и силится хотя бы прикрыть забвением то, что
нельзя уже удалить из души».
1
Драма жизни детей русских эмигрантов отражена во многих воспоминаниях
выпускников Кадетских корпусов. Наиболее выразительными и жесткими,
показывающие всю беспросветность, нищету и убогость их юности показана в
воспоминаниях Хлодовского Всеволода Владимировича. Он был таким же
приходящим кадетом, как и Владимир Случевской. В Кадетском корпусе у
Всеволода было прозвище Мумик. Вскоре Владимир и Всеволод подружились. Эта
дружба связывала их всю жизнь, до кончины В.В.Хлодовского, скончавшегося в
2002 году.
Будучи студентом юридического факультета и отслужив призывной срок во время
войны с немцами в 1941 году, Хлодовский вернулся домой в Белую Церковь, а
летом 1946 года был арестован СМЕРШ-ем по ложному обвинению в членстве НТСНП.
Через Лубянку он был сослан в Казахстан, где провел долгие годы на стройке,
где женился на русской девушке и, дождавшись советской «оттепели», уехал с
женой и дочерью в Зальцбург.
Всю эту эмигрантскую эпопею Мумик описал в нескольких увесистых томах,
изданных кустарным способом и посланных только его закадычным белоцерковским
друзьям, Косте Шереметову и Володе Случевскому.
В своих необычайно откровенных описаниях и суждениях, Хлодовский
представляет русскому читателю сагу о крестном пути русского эмигранта, отец
которого перенес пытки в ЧК во время революции - у него были искалечены
ногти на руках - а в 1945-ом был расстрелян титовцами в Белой Церкви.
Судьба отца Всеволода Хлодовского схоже с судьбой родителей В.Н.Случевского
На всю жизнь осталась в душе внука поэта рана от потери матери, любовь и
ласку которой он еще не успел осознать, ведь ему было всего три года, когда
она умерла. А в пять лет в 1920 году расстреляли его отца. Затем уход с
дедом и бабушкой с Белой армией на юг, сначала в Новочеркасск, потом в Крым,
дальше эмиграция. Возврата не было.
Как бы сложилась судьба В.Н.Случевского, если бы не революция, Гражданская
война, разруха, эмиграция - можно только гадать. Но в истории не бывает
сослагательного наклонения. И Владимир Николаевич Случевский, прожил жизнь
полную лишений, драматизма и борьбы за выживание. И все же не только выжил,
но и состоялся, как личность, человек, многого добившийся. Это был человек с
моральными и нравственными принципами, которые он впитал от предков с
молоком матери, и он ни разу не поступился ими. Необычайно к требовательной
к себе и другим, не прощавший предательства и фальши, суровый и категоричный
в своих оценках. Но это внешняя сторона личности Владимира Николаевича. А за
всем этим скрывался человек, с глубоким внутренним миром, душевным
одиночеством, своей болью и любовью к Отечеству, которую он пронес через всю
свою жизнь. Внук поэта удивительно сочетал в себе верность монархическим
принципам, на котором веками держался политический строй России с широтой
демократических взглядов, иногда столь чуждыми его сверстникам и
соотечественникам. Владимир Николаевич был человеком талантливым, как и весь
многочисленный род его предков. С юных лет стал писать стихи и кто знает,
если бы не суровая эмигрантская действительность, из него мог вырасти
большой самобытный поэт. Прекрасно играл на мандолине и гитаре, знал
несколько языков.
Лучше всего личность, характер и внутренний мир Владимира Николаевича виден
в его воспоминаниях, обнаруженных в семейном архиве. Вернее, это даже не
воспоминание, а письмо-откровение, написанное невесте в 1945 году. Написано
без всяких украшений действительности, жестко, порой непримиримо по
отношению к себе, но честно и искренне. Эти воспоминания являются еще одним
не только документальным, но и обвинительным документом о перемолотых в
жерновах Мировой истории судьбах русских детей.
Воспоминания Владимира Николаевича Случевского, написанные в письме к
невесте Екатерине Борисовне Ренненкамф 23 .1.1945 г.: -"Родился я в 1915
году в Царском, родителей своих не помню, т.к. отец, строивший незамерзающий
порт Александровск на Мурманском полуострове был расстрелян большевиками, а
мать умерла в 1918 г. от тифа в г. Славянске. Мои прапредки со стороны
матери (Эксе) взяли меня с собой, и мы покатились на юг. Уезжая из
Петрограда, мы взяли с собой только то, что могло пригодиться в дороге и в
деревне: одеяло, умывальный таз с кувшином и т.п., а деньги и драгоценности
оставили, будучи твердо уверены, что уезжаем недели на две, пока не
прекратятся беспорядки в столице. Вышло иначе. Наш этап: Славянск,
Новочеркасск и Крым. Жили мы в Ливадии, а дед ходил на службу в Сенат в
Ялту. В 1920 г. мы покинули русский берег. Судов не было, мы ехали на
черпалке кн. Гагарина «Сурож» (суденышко, которое вычищает дно пристани от
наносов песка). В воде это суденышко сидело так низко, что, став на колени,
можно было ведром с палубы черпать воду из моря (без веревки).
Бог хранил нас, и неспокойное Черное море было спокойно. Большевики с берега
дали по нам прощальный орудийный залп, но наша черепаха была уже в море, и
медленно переваливаясь с бока на бок, несла нас к новым берегам. Я любовался
игрой дельфинов, шатался по палубе и трюму, облизывал консервные банки и
лишь, когда стоя на корме, глядел в убегающую назад пенистую дорожку и
небольшую исчезающую в сизой дымке полосу берега, становилось грустно.
Почему - я не знаю, это я понял позднее - там позади была Россия, могилы
отца и матери, все великое прошлое моей Родины, весь смысл жизни; впереди -
ничего, пустота и навстречу этой пустоте меня несло, переваливаясь с боку на
бок утлое суденышко.
Среди моря нас принял на борт французский пароход «Сиам», показавшийся нам
после нашей ореховой скорлупы, небоскребом. Мы прибыли вскоре в
Константинополь. На берег не сходили. Турки подъезжали к нам на лодках и
продавали клибь - восточные лакомства. Брали только серебро или золото, а
бумажными деньгами вытирали демонстративно нос и бросали, но не в воду все
же, а в лодку. Мне кажется это первое оскорбление того нового мира, в
который я въезжал, я почувствовал уже тогда пятилетним мальчишкой: Россия
перестала существовать и царскими кредитными бумажками, за получение которых
услужливая Европа, готовая саму себя продать, плясала на задних лапках,
сопливый турок вытирает ими нос и с презрением отбрасывает! Это была первая
пощечина!
Мы снялись с якоря. Промелькнула матовая поверхность Мраморного моря,
Дарданелл, Эгейского моря и греческих островов не помню – очевидно, мы
проходили их ночью, и потом волшебные цвета Адриатического моря. Мы
подходили к бухте Котор - чудесный залив, роскошная тропическая
растительность на берегу - это и Ницца, и Гранада и Марокко- все сразу. Все
тут: и пальмы, и смоковницы, и лимоны, и гранаты, и европейские фрукты. На
берегу попадаем в карантин - эпидемия чего-то. Просидели так в бараках 2
недели, потом начали развозить нас по всей стране.
Паспорт эмигранта
Владимира Случевского |
Мы
попали в город Новый Сад на Дунае, и бабушка устроилась в английский Красный
Крест. Началась новая жизнь, друзья детства - мальчишки с улицы сербы и
мадьяры- дикари. Спрашивали: «есть ли солнце в России, видал ли я
когда-нибудь трамвай или автомобиль» (в Новом Саде это было тогда еще
диковинка).
Я начал учить сербский язык - спрашивал, как будет стул, стол и т.д.
Хозяева дома, в котором мы жили были богатые торговцы-сербы, которые
относились к нам с исключительным радушием. Так прожили мы до 1923 г.
Мне пора было учиться. Тогда мы переехали в г. Белую Церковь, где был
русский детский сад, пансион, Кадетский корпус, Ник<олаевское> кавалерийское
училище и Донской Мариинский институт. Я жил дома и учился в детском саду, а
позднее в пансионе. Бабушка работала надзирательницей в сербском доме
девочек-сирот. Сирот этих там держали до тех пор, пока не приходил
кто-нибудь из богатых людей и забирал какого-нибудь ребенка к себе в
качестве прислуги, подмастерья и т.д. Как видишь, вокруг меня была все та же
улица.
Денег было немного, но жизнь была дешевая, так что бабушка наняла мне
учительницу музыки - пожилую русскую даму М-ме Элленд. Через год я играл по
нотам на рояле. В 1925 г. я держал экзамен в Крымский Кадетский корпус и то
с группой «арестантов», т.е. мальчиков из исправительного дома - опять
улица, подонки. Экзамен я выдержал, и бабушка начала мне шить кадетскую
форму - погоны и толстую бескозырку - мои мечты того времени. Однако учиться
там не пришлось, так как пришло распоряжение о переводе бабушки в другой
сиротский дом около г. Сараево в Боснии. Мы переехали туда, и я поступил в
1-й Русский Кадетский корпус в г. Сараево. Директор корпуса ген.- лейтенант
Адамович, бывший начальник Виленского военного училища, принял меня
прекрасно, узнав мою фамилию, т.к. во время Японской войны он служил под
командованием у моего двоюродного деда, однако я его скоро разочаровал, и он
махнул на меня рукой.
Корпус встретил меня своей кадетской грубостью, которая меня тогда неприятно
поразила, что я чувствовал себя совсем покинутым и одиноким и с которой я
так потом свыкся, что впитал ее в себя, в плоть и кровь. В кадетских
корпусах это всегда так было, а здесь в особенности, т.к. было среди нас
много взрослых недорослей, пришедших с фронта и принесших с собой в стены
корпуса весь чад гражданской войны. Оттуда у меня все мои «словечки» и тот
«блатной» язык, благодаря которому я могу конкурировать с любым советчиком.
Началась учеба в закрытом учебном заведении, хождение в отпуск по субботам и
воскресеньям, сидение без отпуска, прибавка и сбавка баллов за поведение,
которые у меня никогда не поднимались выше 3, прогулки в горы, где мы вели
войны с «турками» (т.е. с босняками магометанского вероисповедания - их
большинство в Боснии). Для этого у нас был свой арсенал оружия: всевозможные
кривые ятаганы, вьюги, рогатки и как последнее слово военной техники
-несколько пистолетов Монтекристов. Пули мы из патронов вынимали и заряжали
их обыкновенной солью. Результат - ужасные мучения, когда кристаллы соли
впиваются в мясо и там начинают растворяться, но зато - не опасно для жизни.
«Турки» боялись этого оружия хуже огня.
Паспорт эмигранта на
французском языке |
Проходили года - успехи по учению у меня были весьма тихие, но все же не
настолько, чтобы застрять где-нибудь на второй год. К тому же это было и
невозможно иначе пришлось бы менять учебное заведение, так как я всегда был
в последнем классе. Произошло это следующим образом: когда я перешел во 2-й
класс, 1-й был упразднен, когда в 3-й, не было первых двух и т.д. Когда я
перешел в 5-й класс, корпус вообще закрыли и раскидали кадет по двум другим
корпусам.
Бабушка работала в детском санатории в 20 км от Сараево, и я ездил туда в
отпуск на субботу и воскресенье, если не сидел за проказы без отпуска.
Я уже был мальчишка-шалопай, начинал смотреть в зеркало и одевал фуражку,
лихо «заламывая» козырек. В санатории все больше были девчонки, и я снова
был в женском обществе. На Рождество и Пасху времени было больше - я недели
2 проводил дома. Тут я впервые понял, что девчонки существуют не только для
того, чтобы таскать их за косы.
В 1929 году корпус в Сараево был закрыт и оставшиеся кадеты переведены в
основном в г. Белую Церковь в Крымский корпус, который переименовался в 1-ый
Русский Вел. Князя Константина Константиновича Кадетский корпус, во главе
которого оставался все тот же ген. Адамович, с которым отношения у меня были
вконец испорчены. Я попросился в Донской Императора Александра III кад.
корпус в г. Горажде в 80 км от Сараево. Там меня ожидала настоящая вольница
казачья- никакой дисциплины- делай, что хочешь.
Прекрасная природа, дикая горная река Дрина, веселые ребята вокруг - чего же
еще надо! 5-й класс в который я поступил, состоял почти целиком из кадет
Крымского корпуса -отъявленных каторжан. Пьянство у нас не прекращалось,
денег не было- тащили в кабак все, что под руку подвернется: с дверей
снимали медные ручки, книги, учебники, казенные ботинки - все шло в кабак.
Корпусной цейхгауз эта публика начисто обкрадывала- я видал не раз, как это
делается: подходит несколько человек, один «заговаривает» зубы каптенармусу,
т.е. приходит, скажем, переменить рваную рубаху и пока бедный «каптер» идет
в глубь комнаты, с соседних полок исчезает все, что ближе лежит: ботинки,
рубахи, белье, простыни. Все это в мгновение ока передается сзади стоящим и
за дверью в коридоре исчезает в приготовленном мешке.
Рядом стоит «внушительный дядя» из старших классов и если кто-нибудь из
присутствующих в налете на цейхгауз неодобрительно посмотрит на происходящее
или осмелится пикнуть, то из кармана «внушительного дяди» угрожающе
высовывается кривой турецкий нож или самодельный свинцовый кастет.
Тебе жутко поверить? Да, это жизнь советских беспризорников, так как мы о
ней теперь читаем, а я эту жизнь видел в эмиграции.
Это была моя юность. Здесь я полюбил вино и водку, но не как алкоголик, а
просто, потому что пьяному весело и «море по колено». Тогда же я стал
курить. Женщины меня интересовали еще по мальчишески, по хулигански и больше
хотелось «пофорсить», порисоваться перед ними. Дух у нас царил неспокойный,
казачий- с «турками» вели уже настоящие бои и обчищали их сады. Опасность
привлекала тогда во всех видах - очевидно так уж полагается расти
мальчишкам. Река давала нам в этом отношении полную возможность
удовлетворить нашу жажду приключений. Чего только мы не делали. Течение
очень быстрое, до 16 км в час, t 16 градусов летом, камни, скалы, пороги,
буруны, водовороты - все тут, и вода – чиста, как бирюза.
Когда-нибудь могу тебе рассказать или описать мои речные похождения, сейчас
это не интересно, так как я хочу показать тебе лишь в каких обстоятельствах,
росло и складывалось это мое духовное «я», которое ты имела неосторожность
полюбить.
Несмотря не все мои хулиганства я был почему-то на хорошем счету и имел, о,
ужас, 4 балла за поведение. Воспитатель писал домой восторженные письма обо
мне, будучи уверен, что я у него кончу корпус не иначе, как вахмистром (в
таких корпусах это равнозначно фельдфебелю, каковой бывает один на весь
выпуск).
Мой злой гений не заставил себя долго ждать, и я вскоре натворил проказ. На
корпусной праздник (День св.Николая Угодника) мы перепились, как полагается
и наскандалили. Когда я вернулся в корпус, то увидел, что у одного из бывших
со мной товарищей, нос сломан. Оказалось, что в свалке сербский жандарм
хватил его рукояткой штыка по носу и свернул его на бок.
По пьяному делу решено было отомстить за товарища. Это решение мы и
принялись сразу же осуществлять, пробравшись в жандармское управление и
спустив весь попавшийся под руку инвентарь в реку. Очевидно, кто-то из «крымцев»
припрятал при этом попавшийся топор за пазуху и на другой день пошел его
продавать. Так или иначе, а за компанию нас всех арестовали и там чего-то
вроде составленного протокола, сдали сотенному командиру, который и должен
был нас усадить в карцер. Увидев, что дело дрянь, и из корпуса все равно
выставят (рассказывать все как было и выдавать товарища никому из нас и на
ум не приходило) , я решил не дожидаться этого торжественного момента и
покинуть корпус сам.
Захватив шинель, сняв с нее погоны и кокарду с фуражки, я попрощался с
друзьями по несчастью и отправился по шоссе в гору, рассчитывая добраться,
домой пешком, а это было 100 км по горам. Однако после 5-6 км пути, начался
нудный осенний дождь, и я зашел в крестьянскую хату. Вскоре пронеслась
погоня за мной, но хозяин меня не выдал, и я тихо усмехнулся им вслед.
Однако идти под дождем 100 км и натолкнуться снова на возвращающуюся ни с
чем погоню мне мало улыбалось, и я переменил план действия. До станции
железной дороги было км 12 - спускалась ночь. Я спустился с горы на дорогу,
ведущую к станции, и зашагал по осенней слякоти. Если кто-нибудь шел
навстречу, приходилось сходить с дороги и ложиться в канаву. Это было не
лишним, так как поминутно проходили патрули жандармов, посланные меня
разыскивать. Из их отборной ругани я мог понять, что попадись к ним теперь -
косточки бы на мне целой не оставили, но я им не попадался. Из за частых
отлеживаний в канаве, до станции я добрался уже ночью. Ну, я опять углубился
в подробности - встают в памяти картины того времени, вот я и забываю, что
это ни к чему и скучно.
Одним словом, твой Володичка, будучи тогда пострелом 14 лет обвел за нос всю
«жандармерию» края и благополучно проехал «зайцем» в товарном поезде до
дома, где удивлению прапредков не было конца.
Бабушка тогда уже не служила, а зарабатывала шитьем военных шинелей. Жили мы
в семье, где арендовали прекрасный фруктовый сад с домом. С нами жил один
казачий полковник - охотник.
Мы ходили часто вдвоем на охоту, и это открыло мне новый мир.
Передо мною была раскрыта книга природы, и я принялся ее жадно читать.
Сколько там интересного, поучительного: жизнь леса, жизнь поля, жизнь
болота, камыши, маленькие незаметные норки маленьких незаметных зверьков
где-нибудь на насыпи железной дороги, живые черные глазенки маленьких
зверьков ни на минуту не останавливающихся ни на одном предмете, гордый,
полный ненависти взгляд умирающего ястреба, встречи с волками, хождение без
собаки по следам серны и чтение этих следов, неудавшееся нападение рыси,
дикие свиньи, гуси - как все это было ново и интересно, а главное- природа:
горы, чудный воздух, снег и конечно, усталость до обморока, и волчий
аппетит. Это была другая жизнь. Два года я провел вне корпуса - год целый
охотничал и даже подучивался, но надо было и работать.
В 2-х км был аэродром, и я всегда, проходя мимо, любовался посадкой
аэропланов. Это все еще было старье времен Великой войны. В конце концов, я
поступил мальчишкой на аэродром. Сперва моя обязанность заключалась в том,
чтобы мыть забрызганные грязью самолеты и держать их при повороте за одно
крыло, так как тормозов у них тогда не было, а потом я стал постепенно
мальчишкой-механиком. Летный состав был весьма разношерстный, дисциплины -
никакой, форма - кому какая нравится. Одним словом, полная анархия, но
публика была все симпатичная, и с летчиками я всегда дружил. Часто меня
брали с собой на полеты, и начали обучать летать. Обучали глупо и грубо
по-сербски, но решительно. Началось с того, что один из моих друзей-летчиков
как-то завел учебную машину с двойными командами и говорит: «Полезай во
вторую кабину, одевай слуховую трубу и поехали, полетаем над городом». Ну, я
рад, как всегда. Над самым городом на малой высоте всего в 1000 м, он мне
вдруг заявляет в трубку: «Ну, а теперь управляй, как знаешь». Я ему:«Постой,
- говорю,- «Не над городом и не такой высоте, с которой и опомниться не
успеешь, как в землю влипнешь», - а он молча отвинтил свой руль и помахивает
им в воздухе над головой: «Как знаешь»,- говорит, - «Я бросил управление».
Машину начинает покачивать, элероны болтаются как лопухи на ветру, и ветер
исправно и угрожающе начинает завывать в крыльях. Делать нечего - начинаю
робко пробовать команды, а мой учитель только смеется в трубку:«Не робей,
мол». Сделал несколько виражей направо, налево, дал «горку» - идет, так
первый урок и закончился. Вот каковы сербские манеры. Также меня и плавать
научили - забросили в глубокое место: я сперва на дно пошел, а потом не
понравилось - выбрался и добрался таки до берега - вот и заплавал.
Но все это не то, все это подробности, важна компания, которая меня тогда
окружала: опять вокруг солдатская грубость, усиленная примитивностью сербов,
с другой стороны известное рыцарство и готовность помочь товарищу в
несчастье. Вот эпизод, которому в Европе не поверили бы, настолько он не
согласуется с понятием военной дисциплины и порядка. Как-то звонят из одного
села км в 20-ти от аэродрома: тяжелый бензовоз (по тому времени, теперь это
был бы аппарат вроде Stricna, только значительно более тихоходный) Brage XIX
застрял в горах, так как беспечные летчики не следили за количеством
бензина, и он у них неожиданно иссяк, не дотянув до аэродрома. Пришлось
спускаться куда попало - они сели на малюсенькое поле у речки, срезав
верхушку дерева. Из телефонного сообщения ничего нельзя было разобрать
толком, ясно было, что произошло какое-то несчастье. Офицер выскочил на поле
и крикнул двум солдатам, чтобы заводили первую попавшуюся машину, которая
стояла на поле. Начальнику аэродрома вообще ничего не было доложено. Машина
оказалась даже по тому времени музейная –«Anrio». Было рано и настоящие
механики еще только подъезжали к аэродрому. Офицер забрал меня с собой,
бочонок бензина поставили под сидение и, не проверяя мотора, отделились от
земли.
После недолгих поисков мы увидели внизу застрявший на поле самолет и двух
летчиков, окруженных любопытными крестьянами. Как только офицер увидел, что
товарищи целы, настроение его поправилось, что и не замедлило выразиться в
очередной сербской глупости: поставив скрипящую по всем швам машину на нос,
он круто пошел на собравшуюся на земле группу. Свист ветра все усиливался,
биплан уже ревел и несся к земле, рискую обломать свои слабенькие стрекозьи
крылья. Группа внизу зашевелилась, крестьянки бросились врассыпную, а кто не
успел - легли на землю и лишь два «пострадавших» летчика хохотали, как
сумасшедшие. Биплан резко поднял хвосты, мы бреющим полетом пронеслись над
самыми головами ошалевших крестьян. Я видал из кабины, как ветром задрало
широкие крестьянские юбки, лежавших не земле баб.
Летчики раза 2-3 повторили «нападение», и мы со всякими выкрутасами сели
рядом на поле. «Пострадавшие» летчики даром времени не теряли и уплетали за
обе щеки черный крестьянский хлеб и флиртовали с крестьянками. На самолете
ничего испорчено не было, и лишь физиономия у пилота выглядела как после
драки с кошкой - его поцарапали стекла от переднего козырька, разбитого
ветвями дерева.
Площадка была маленькая и если наш «Anrio» и мог с нее подняться, то
тяжелому «Brаge» это было трудно и рискованно.
Казалось бы, снять крылья и послать по железной дороге или на грузовике, так
нет же: влили бензина, отволокли на руках в дальний угол поля и завели
мотор. Я смотрел с недоверием на всю эту картину. Машина заскользила по
неровному полю и понеслась навстречу злополучному дереву. Хвост поднялся и
шел параллельно земле, но колеса все еще не отделялись. Расстояние
сокращалось, становилось жутко, мотор выл, поставленный на полный газ.
Наконец, метрах в 20-ти от дерева пилот подобрал хвост, машина рванулась в
воздух и в тот же момент он ее положил на бок, т.ч. только колеса чуть
задели по кончикам боковых ветвей. Даже мой пилот стоял, как стоят на
скачках: вытянет ли машина, положенная на крыло, не успев еще набрать
скорости?
Но машина вытянула и, выписывая круги в утреннем небе, набирала высоту.
Наблюдатель из второй кабины был, по-видимому, полностью поглощен машиной.
Настала наша очередь. Легкий биплан тихо в развалку побежал по полю и как
зонтик повис в воздухе. Пилот дал «горку» и дерево проскользнуло под нами.
На аэродроме начальство не возмущалось - такова была организация в сербской
армии.
В свободное время моим любимым занятием была ловля раков и т.к. я это
проделывал руками, то пальцы у меня всегда были искусаны и поцарапаны.
Однако пора было продолжать учение. Начинался учебный год, формальности были
окончены, и мы всем семейством тронулись в путь. На этот раз бабушка решила,
что меня одного отпускать не следует. Мы сняли себе две комнатки, и я стал
«приходящим».
Это мне давало только преимущества, т.к. я по вечерам мог безнаказанно
слоняться, где хотел. Мне было уже как никак 16 лет. Наши предки в эту пору
переживали первые юношеские увлечения, носившие всегда идеальный характер. У
меня интерес к женщинам был только, или главным образом, сексуальный. Да и
могло ли быть иначе: вся окружавшая меня обстановка была далека от
идеального, а тамошние девушки (всего это штук 5) были примитивные сербки,
которые никаких чувств и не требовали и не понимали.
Соскучившись за два года по учению, я принялся за него с большой охотой,
т.ч. 5-й класс окончил вторым учеником (1-ым не позволил быть какой-то
средний балл из прошлых лет). Сердечные дела, отличаясь своей
примитивностью, много времени не отнимали, поэтому чтобы убить свободное
время я занимался гимнастикой, фехтованием, играл в духовом оркестре и гулял
часто в одиночестве по окрестным горам. Во время таких прогулок начинал
впервые задумываться над жизнью, ее смыслом, целью и своем месте в ней. Я с
жадностью читал русскую литературу, нашу историю, гордился Россией, верил в
нее, верил в наше русское будущее и мечтал как мальчишка: «вот мне только
подрасти надо, стать на ноги, а к тому времени все начнется, а там уже мы
покажем». Царская Россия, белое движение и даже наше убогое существование за
границей, казались осмысленными и героическими. На стенах корпуса я читал:
«Только та страна и сильна, которая свято чтить заветы родной старины»,
«Жизнь - Родине, честь - никому», «Не в силе Бог, а в правде», «Один в поле
и тот воин». И я рос на этих дрожжах национальной гордыни. Я не задумывался
над понятием «Россия», что это такое. Для меня это была моя жизнь, мой
внутренний мир, мир, который я создал себе, читая книги и слушая рассказы
товарищей, побывавших на фронте. И для меня все было ясно - никаких
раздвоений в душе - у меня был свой внутренний мир, и внешний мир со своими
невзгодами не был в состоянии угнетать мой дух.
|
Временное
удостоверение эмигранта на имя Александра
Николаевича Эксе |
|
Мои
одиночные прогулки и размышления имели своим ближайшим последствием то, что
я стал неплохо писать сочинения и начал получать премии за письменные работы
по русскому и сербскому языкам. Кстати, пикантная подробность: с 5-го класса
прекращались письменная работа по грамматике, т.е. диктовки и пр. и
начинались сочинения, рассуждения и т.п. В начале года преподаватель заявил,
что мы должны побольше читать классиков, иначе к 8-му классу не сможем
справиться с письменными, не имея достаточно мыслей. Меня это тогда
возмутило: «Как это я должен питаться чужими мыслями, хотя бы и
классическими, а своих что-ли не хватит?!» И я решил классиков не читать,
так что окончил я корпус, не прочитав ни одной строчки Достоевского, и когда
я уже, будучи в штатском попросил преподавателя почитать что-нибудь из
Достоевского, он несказанно удивился: «Как? Разве ты ничего не читал?» И
когда я ему сознался в этом, он только глаза открыл шире и усмехнувшись
сказал: «Ну, если бы я это знал, то поставил бы тебе 1 по русскому языку».
(У меня было 5 и то у единственного в выпуске). Бедный, где он теперь?- это
был хороший русский человек, каких мало было в моем тогдашнем окружении. И
как он любил наш красивый русский язык! Он верил, что «такой язык мог быть
дан только великому народу». Дошел ли он теперь, что может быть это была
ошибка - красивые слова или его веки сомкнулись под потом какого-нибудь
мужика - партизана до того, как он узнал эту горькую истину?! Быть может так
и лучше - ужасно ощущать пустоту. Так ребенок строит из мокрого песка домик
- терпеливо, упорно и не замечает, что песок на ветру быстро сохнет. Он
работает все утро, весь вспотел и вот постройка уже к концу подходит, и он
радостно предвкушает, как будет играть у своего нового домика; вот уже
последнюю лопату берет, чтобы пристроить крышу, но просохший песок не
выдерживает и постройка разваливается и опять - лишь куча песка. Ребенок
капризно складывает губки - сейчас он заплачет. Игрушка брошена в песке, и
он идет к мамаше искать утешения, но что, как и мамаши нет, как никому не
пожаловаться, а лишь хор мальчишек вокруг, которые злобно хохочут?! Слеза
так и высыхает в глазу, не давая скатываться по щеке, зубы стиснуты и
мальчонок шепчет: «Ну, хорошо!». Прости, опять отвлекся.
В 1933 году я получил Владимирскую премию за какое-то сочинение и поехал
потом на Сокольский слет в Zeibach. Имея много денег в кармане, вдали от
присмотра родных и начальства, я раскутился на большую ногу и в течение
недели вообще не спал. Этого размаха жизни я еще не знал, и он меня опьянил
своим угаром: ночные рестораны, кабарэ и пр., вообще ночная жизнь города,
население которого удвоилось в дни слета. Не обошлось без авантюр, одна из
которых увлекала меня потом на море, было не плохо - по крайней мере,
красиво, а красота ведь так много значит в мире! Вернувшись домой, я узнал,
что корпус закрывается и переводится в Белую Церковь. Как видно,
возвращается ветер «на круги своя». Директор Адамович сделал вид, что меня
вообще не узнал, а когда я подошел с рапортом и назвал свою фамилию, он
только рукой махнул с видом полной безнадежности. Однако за 4 года воды не
мало утекло, и я изменился. Раньше я был просто хулиганом, теперь я стал
оппозицией, и директор это скоро почувствовал. Отклонюсь в сторону, чтобы
объяснить хоть немного, кто такой был директор Адамович. Наружность, жесты и
манеры - 100% Вождь германского народа. Человек большого ума и неподкупной
честности, но честолюбивый и тщеславный. Будучи начальником Виленского
училища, он привык к юнкерам, т.е. взрослым людям и никак не мог и не хотел
видеть в малышах-кадетах детей, а не солдат.
|
В корпусе царил
шпионаж и соглядатайство, что никак не мирилось с понятием товарищества. Мы
«донцы», т.е. кадеты, прибывшие из Донского корпуса, жили особой группой и с
другими не сливались - так сказать маленький патриотизм. У нас были свои
традиции и свой внутренний устав со своим атаманом выпуска. Тут мне с
омерзением пришлось разочароваться в своих товарищах, в Донском корпусе, где
никто нас не преследовал, все они были прекрасные товарищи и собутыльники, а
тут, когда мы попали в железную дисциплину и начали одного за другим
выгонять из корпуса все переменилось, и они стали перед начальством плясать
на задних лапках. Мне все это было больно и омерзительно до тошноты - дело
пахло карьерой и жалкие людишки стали подкапывать друг под друга. В конце
7-го класса выставили из корпуса нашего 1-го ученика и моего друга. Быть
лучше его не могли, тогда сплели вокруг него политическую интригу, в которой
он никаким боком виноват не был, донесли начальству и выставили. Это был
Hohepunkt, и я перестал разговаривать со всем классом, за исключением 2-3.
Началось с того, что фельдфебелю я не подал руки и оказался в бойкоте.
Бедная, тебе наверно надоело читать эту белиберду? Ну, больше не буду,
это-одиночество.
Все равно бумага кончается, буду краток. Корпус я в тот год не кончил, т.к.
матуры мне не выставили (не за неуспехи - у меня было 3 пятерки и 1
четверка, а по другим обстоятельствам).
Вышел я из корпуса ночью и не желая дома пугать моих (они ведь ничего не
знали!) переночевал в сквере, где продрог за ночь, так как пиджака на мне не
было. Дома, конечно, опять отчаяние, но к моим выходкам уже привыкли. Год я
прожил дома, готовясь к предстоящей матуре, на которой меня, конечно,
постараются утопить, но летом, наконец, получил свидетельство. Все лето было
впереди и надо было подрабатывать, и я поехал в русский балалаечный оркестр
«Лира», где и проработал весь сезон. Вернувшись, купил себе велосипед и
покатил с приятелем записываться в Университет. До Белграда было 30 км, шел
дождь, и мы ехали, чуть ли не весь день. Я поселился в общежитии русских
студентов, и начались мои студенческие годы. Первый год я жил впроголодь, но
учился прилежно и получил стипендию. Потом учился в пилотной школе нашего
аэроклуба - небо меня притягивало: с высоты все выглядит иначе и земля, и
люди на ней не такими уж грязными. Особенно приятно было летать на планерах,
нет неприятного шума мотора и вибраций и запаха бензина: было голубое небо и
собственные крылья. Внизу и земля, и так красивы разноцветные квадраты, и
полосы полей, речки и ручьи среди них; дороги и села, в элеронах
насвистывает ветер и плавно покачивает и вздымает в высь. Неприятно, что все
время приходится следить за этим ветром, если хочешь продержаться в воздухе,
но и это переходит в инстинкт. Окончить школу не удалось, так как надо было
не платить за курсы, а подрабатывать на текущий год, и я опять взялся за
мандолину. Ночной ресторан, да еще в Сербии - это что ни говори, трущоба и
много чего пришлось там насмотреться, наслышаться и самому пережить. Все
это, однако, было грубо, животно, без красоты и поэтому утянуть меня на дно
насовсем не смогло. От всего этого угара я потом только морщился. Следующий
год я еще тоже проучился неплохо, но, как-то играя в Русском доме на балу
яхт-клуба, я получил телеграмму из дома: «дед умер». Я доиграл до конца
вечера, а потом сел на велосипед и поехал в ночь в Белую Церковь. Шел дождь
- но я его не замечал и опомнился лишь у шлагбаума при въезде в Белую
Церковь.
Сочинение Владимира Случевского. |
Похоронили, перевез бабушку на
другую квартиру - она сразу постарела и вся энергия ее пропала. Я никогда не
замечал, чтобы они любили друг друга, слишком они были различны: он сын
шведа (фон Эксе), товарищ прокурора в Сенате, в 30 лет был совершенно седой
и часто хворал. За всю свою жизнь в Сербии он так и не мог найти себе
какую-нибудь службу, будучи типичным русским интеллигентом. Дед был добр и
честен, любил семью и меня. Читал газеты и каждый год утверждал, что
следующий - мы будем в России. Он не был неверующим, но не был и верующим. В
жизни он был педантичен, как полагается шведу. Когда стало не хватать денег,
он бросил курить (а ему тогда было около 70-ти лет). Так прожил он спокойно
без потрясений (несмотря на революцию, и внутренние войны), которых он не
любил. Так он и умер спокойно, просто уснул от старости.
Бабушка же - запорожская казачка (девичья фамилия Дыкая) совсем другого
склада:энергичная и жизнерадостная, она всегда всю тяжесть жизни несла на
своих плечах. И вот со смертью деда она сразу стала старая и безвольная. Я
приезжал, когда мог, ее утешить. К тому времени Ал<ександра>. Конст<антиновна>.
из Берлина писала, чтобы я к ней в Берлин переезжал, но я не соглашался -
нельзя же было старуху -бабушку так бросить. Болезнь становилась все хуже, у
нее был рак желудка. Спасения не было - верная и мучительная смерть, а она
была такой верующий человек и до конца такой осталась. Мне пришлось больше
работать и учение стало хуже, а уж если в Университете начнутся хвосты, то
их потом не оберешься. Я с грустью посмотрел на карточку своей «невесты» и
сказал себе «Нет. Мы с тобой не пара». Жизнь моя становилась все труднее, и
впутывать в эту жизнь другое существо, которое я все же любил, я не считал
себя вправе. Я с болью в сердце стал реже ходить к ней в общежитие, реже
писать и звонить по телефону и в разговорах был холоден и сух. Она не
поняла, да и что могла понять 19-летняя девушка. Надула губки, решила –
разлюбил, может быть, всплакнула пару раз и из гордости никогда ничего не
сказала. Вскоре я заметил, что она уже не одна, навел справки - оканчивающий
студент, не сегодня-завтра инженер; неплохой человек. Я сделал свое дело и
долго не чувствовал в себе никакой энергии, никакой воли к жизни. Но все
проходит - я же их и обвенчал, мы остались друзьями. Книга моей первой любви
тихо закрылась.
Бабушка лежала в русской больнице в 30 км от Белграда, и я часто ездил туда
днем на велосипеде, а ночью сидел кассиром в ночном ресторане.
Больно было видеть страдание человека, который меня на своих плечах вывез из
России и вырастил на скудные эмигрантские средства. Она тихо угасала и уже
едва могла говорить. В последний раз прошептала: «Квасу бы». Но квасу не
было, да и нельзя ей было ничего пить и есть - голодная смерть. Я уехал и
больше ее не видел, а мне надо было остаться, - я должен был остаться! Через
два дня телеграмма из больницы - умерла. Теперь один, духовно, во всяком
случае, совсем один. Поехал, похоронил, заказал плиту и крест и через два
дня опять сидел на своем кассирском месте в пьяном кабаке, и слушал сквозь
сон: «Эх, распошел!». Коньяк и водка в те дни не помогли - я не мог
напиться, даже спирт меня не прошибал.
В Европе уже шла война. Из общежития я уже был выставлен и жил на своей
квартире с двумя товарищами. В воскресное утро 6 апреля 1941 года война
замахнулась своим черным крылом и на нас.
Никто ничего не знал - послышался гул моторов в ясном утреннем небе,
заблестели Stuck`и и Heinkel, и нас покрыло бомбами - мы из нейтральной
страны превратились в воюющую. Развалины, гниющие трупы людей и животных на
улицах, беспорядки, безработица - все закрутилось в круговороте. Университет
закрыт.
Хотел поехать на фронт в Россию - к счастью, сорвалось, и я уехал в
Германию.
Уезжал я с опустошенной душой и чтобы не так уж пусто было, сделал
предложение девушке, которую знал еще девчонкой и которую я еще учил
танцевать и думал, что как-то общая юность нас свяжет: Корпус и Институт.
Ответ: «ни да, ни нет». В принципе – «да», но надо подождать конца войны, ну
я рукой махнул: «давай ждать».
Прошло три года, она подросла, оба мы огляделись и увидели, что люди мы
разные и вот дороги наши разошлись «без мучений, рыданий и слез».
Открывается новая страница жизни, и я так хочу, чтобы эта была новая книга
жизни- уже не моей, нет, жизнь одного человека скучна, а нашей.
Мы стоим оба, держимся за обложку и хотим раскрыть ее, но еще не можем.
Хочется заглянуть в нее - и сладко и страшно».
2
На этом письмо Владимира Николаевича к невесте заканчивается. И хотя оно
полностью рисует картину эмигрантской жизни, тем не менее, хочется отдать
дань памяти той стране, которая не отвернула своего лица от страшной
трагедии, разыгравшейся в России, и дала приют тысячам русских эмигрантов.
Из всех европейских стран самой благосклонной и терпимой к русской эмиграции
оказалась Югославия или только что образованное в начале 20-х годов
Королевство сербов, хорватов и словенцев ( СХС). Русский писатель Иван
Шмелёв писал: «Одна страна – не из великих держав! – одна христианская
страна, бывшая малая Сербия (которая приняла русских изгнанников как
православных братьев – славян), явила высокий пример чести, братства,
совести, благородства, исторической памяти и провидения грядущего».3
Роль Югославии в судьбах русской эмиграции трудно переоценить. Король
Югославии Александр 1 - Король – Рыцарь, как его называли, дал приют более
150-ти тысячам русских эмигрантов. Воспитанник Санкт-Петербургского
Императорского училища Правоведения, а потом Пажеского корпуса, прекрасно
знавший русский язык, Король Александр 1 осознавал и понимал всю трагедию
русского народа и пошёл на неслыханный в то время шаг. Он дал русским
эмигрантам права, равные правам своих сограждан. Это была единственная
страна в мире, где русские офицеры продолжали носить свою форму и имели
право носить все боевые награды. В Королевстве СХС были сохранены некоторые
боевые части, служившие на охране границ. В то время, когда в Польше и
Румынии закрывались русские школы, разрушались русские храмы и убивали
православных священнослужителей, а в Польше проводилась насильственная
полонизация русских эмигрантов, в Югославии за государственный счет
открывались русские детские сады, школы, больницы, библиотеки, читальни и
книжные магазины. Там же открывались русские типографии, печатались газеты,
журналы, книги. Открывались русские институты и Кадетские корпуса. Русские
студенты получали от Королевства СХС стипендии. В 1933 году в Белграде
открылся Русский дом имени Императора Николая II, под крышей которого
работали многие культурные и научные учреждения от Русского научного
института до Русского драматического народного театра. Строились
православные храмы. Русской православной общиной в Белграде была построена
часовня Иверской Божьей матери, точная копия разрушенной после революции
часовни на Красной площади в Москве и Свято-Троицкий собор в Ташмайдане,
куда в 1929 году, согласно завещанию генерала барона П.Н.Врангеля, были
перенесены его останки.
В Белой церкви находились Мариининский Донской девичий институт и Крымский
Кадетский корпус, в Новом Бачее – Харьковский девичий институт, в Стрнище, а
затем в Билече и Горажде располагался Донской Кадетский корпус.
5 августа 1920 года в Сараево был торжественно открыт Первый Русский
Кадетский корпус. Генерал барон П.Н.Врангель Главнокомандующий Русской
армией, обращаясь к начальнику Первого Русского Кадетского корпуса, писал,
что необходимо принять меры к тому, чтобы «корпус был достойным
представителем великой России». Первый Русский Кадетский корпус в Сараево
выполнил наказ П.Н.Врангеля и стал преемником воинских традиций российских
кадетских корпусов. Благодаря энтузиазму генерал-лейтенанта Бориса
Викторовича Адамовича, директора Первого русского Кадетского корпуса в 1925
году там был открыт музей. Музей стал одним из важнейших средств
национального воспитания кадет, оторванных от Родины. В «Седьмой кадетской
памятке», вышедшей в Нью-Йорке в 1997 году есть строки, посвящённые этому
музею: «Вхожу в музей и старина седая//суворовских развёрнутых знамён,//из
тлеющего вырастая,// встречает славою былых времён».4
К 1940 году в музее насчитывалось 4000 предметов - воинских реликвий, в том
числе знамён многих полков, прошедших через огонь революции и увезённых с
собой в эмиграцию и хранимых, как национальная святыня. В 1945 году с
приходом советских войск музей был разграблен, а его директор расстрелян.
Первый Русский Кадетский корпус пробыл в Сараево до 1929, а затем переведён
в Белую Церковь и объединён с Крымским Кадетским корпусом. Он стал носить
имя Великого Князя Константина Константиновича. В этот день «Княжеконстантиновцы»
получили новые погоны с вензелем Великого Князя, и среди тех, кто их надел
был кадет Владимир Случевский.
По приезде в Югославию, прапредки Владимира, как он называл бабушку и деда,
определяют его в Кадетский корпус. В корпус он поступил в 1924 года. Правила
приёма воспитанников в Кадетский корпус гласили:
«1. В Русские Кадетские Корпуса, находящиеся в Королевстве С.Х.С.
принимаются сыновья русских беженцев, внесённых в списки Сербской,
Французской (Крымской) и Английской эвакуаций.
Сыновья прочих русских беженцев, состоящих вне указанных выше эвакуаций,
могут быть принимаемы в Корпуса при условии наличия свободных вакансий,
после приёма выше указанных лиц.
2. В учебном отношении Кадетские корпуса разделяются на восемь классов<..>.
3. Нормальный возраст принимаемых – в 1 класс на 11 году <…>.
Примечание: Дети моложе на 1 год указанных возрастных норм могут быть
принимаемы во все классы<…>».
5
По словам Константина Фёдоровича Синькевича, сотоварища В.Н.Случевского по
Кадетскому корпусу, проживавшего в Сан-Франциско: «Володя был высоким,
статным, красивым юношей. Отличался спокойным дружелюбным характером, был
добродушен и улыбчив, всегда выдержан, ценил преданность и верность дружбе.
За свой высокий рост в корпусе он получил прозвище «маленький», звучащее
очень смешно по отношению к нему, так как он был настоящим гигантом. Но
Владимир не обижался на прозвище, а только добродушно улыбался».
6
Владимир принимал активное участие в жизни кадет. В Кадетском корпусе был
свой любительский театр и первоклассный духовой и струнный оркестр.
Владимир Николаевич обладал великолепным музыкальным слухом и играл в
оркестре. Позже, они втроём организовали трио. Константин играл на гитаре, а
Владимир с товарищем играли на мандолине. Константин Фёдорович вспоминал:
«Володя играл на мандолине виртуозно». Играть вместе они собирались только
на летние каникулы. Константин Фёдорович вспоминает, что это было в течение
трех летних сезонов 1932-1934 г.г. их трио пользовалось успехом, и они
выступали в благотворительных концертах различных русских комитетов и
клубов, получая за это признание в виде благодарственных писем и адресов.
Постоянно играли в русском клубе «Сокол», где собирались все эмигранты и
молодёжь.
Обладая литературным даром, Владимир Случевский был участником многих
литературных конкурсов, проходивших в Кадетском корпусе и часто становился
их лауреатом. В 1934 году его стихотворение «Поэтессе», посвященное Марии
Ведринской было удостоено премии имени Игоря Лайко. За сочинение «Жизнь
Родине-честь никому» стал обладателем премии Св.Владимира.
В архиве семьи сохранилось две рукописные тетради его стихотворений. Главной
темой в этих стихотворениях: покинутое Отечество, дружба, предательство,
любовь. Первые поэтические строки были написаны внуком поэта в 1934 году,
последние в 1943 году.
Многое в его творчестве несовершенно, но искренне, порой глубоко и
проникновенно.
Особой болью в его творчестве оставалась судьба эмигранта, его бесправие,
нужда, одиночество.
ЭМИГРАНТЫ.
Мы дети изгнания- мы птицы бездомные,
Жизнь свою жили по чуждым краям.
Голод столовок, ночлежки холодные
Были всегдашние спутники нам.
Нас бури житейские сызмальства гнули,
Каждый богат был тяжелой нуждой,
Не тронули нас большевистские пули,
Но край неприветливо принял чужой.
Голод и холод, и муки изгнания
Всюду мы носим, как бремя с собой,
Сколько отчаянья, слез и страданья.
Скрывали от всех мы ночною порой.
Сколько молитв мы горячих читали,
Сколько проклятий шептали потом,
Сколько душевных мы мук испытали,
Лучше не думать, не помнить о том!
Жили мечтой мы всегда сокровенною:
Родина мать нас окликнет, простит.
Громом небесным над всею Вселенною
Оклик могучий ее прозвучит!
Но нет не вернуться домой серой птице
Не свить ей гнезда на родимых стволах,
Как старой, презренной, в лохмотьях блуднице,
Таскаться ей в людных, чужих городах.
Нет, не увидеть нам Родины дальней,
Никогда не вдохнуть аромата берез,
Напрасен был путь наш, тяжелый, печальный,
Потоки крови, пота и слез.
Мертвый ветер гуляет в степи на дорогах,
Над полями навис ядовитый туман,
И свирепую тризну по русском народе,
Окровавленный хищный вершит Атаман.
1943 г. Berlin
Это последнее стихотворение, написанное Владимиром Николаевичем, датировано
1943 годом, потом было уже не до поэзии, нужно было выживать.
Воспитание в Кадетских корпусах сохраняло историческую и нравственную
воинскую традицию России. Горько было сознавать, что, пройдя великолепную
воинскую подготовку, воспитанные в подлинной любви к Отечеству,
воспитанникам кадетских корпусов не пришлось защищать свою Родину на полях
сражений. Но отличное образование, позволило многим из них, сделать
впоследствии хорошую карьеру. Кадетские корпуса, помимо военных дисциплин,
давали первоклассное инженерное образование.
Приход к власти Гитлера в 1933 году, убийство в 1934 г. в Марселе хорватским
террористом Короля Югославии Александра 1, привело русскую эмиграцию к
новому драматическому Исходу. С началом Второй Мировой войны необходимо было
сделать выбор: служить в нацистских войсках или остаться верным присяге,
данной Александру 1 и эмигрировать из страны. Для многих выпускников Первого
Русского Кадетского корпуса Великого Князя Константина Константиновича
выбора не существовало. Служить Гитлеру для них было равносильно измене
Родине и присяге. В роду Случевских изменников не было, умереть за Отечество
почиталось для них высшей наградой. Но Отечества было отобрано, а умирать за
бесноватого Гитлера, Владимир Случевский считал позором, поэтому выход был
один – эмиграция. Теперь уже на другой континент, в Америку.
До эмиграции в Америку, он непродолжительное время живёт в Австрии, в
Зальцбурге, а позже в Мондзее, в семье своей тётки Александры
Константиновны, младшей дочери поэта. Именно здесь Владимир Николаевич
знакомится с хрупкой, изящной блондинкой Е.Б.Ренненкамф. Екатерина Борисовна
была приёмной дочерью морского офицера барона фон Бока Бориса Ивановича и
Марии Петровны, дочери выдающегося государственного деятеля П.А.Столыпина,
умершего от ран в 1911 г., после покушения на него в театре Киева.
Екатерина Борисовна ко времени знакомства с Владимиром Николаевичем была
замужем. Но в самом конце войны ее муж Юлиус Ренненкамф погиб при загадочных
обстоятельствах. От этого брака у Екатерины был сын Герман, или Герик, как
ласково называли его в семье.
Встреча Владимира Николаевича и Екатерины Борисовны связала их на всю жизнь.
В 1948 году Владимир Николаевич и Екатерина Борисовна обвенчались. С
женитьбой Владимира Случевского на Екатерине Борисовне род Случевских
породнился не только с древним баронским родом фон Боков, выходцев из
Германии и Прибалтики, но и стал иметь родственные связи с древним
дворянским родом Столыпиных, первое упоминание о которых относится к концу
XVI века.
Молодая семья пережила многое, безработицу, голод, лагеря ДИ-ПИ. Жили в
бараках в тесной комнатушке, изредка подворачивалась какая-то работа, за
которую платили гроши, выходить за пределы лагеря было невозможно,
практически это было положение военнопленных, только без видимых оскорблений
и издевательств, все, так называемые, союзники относились к ним с полным
безразличием и презрением к их судьбам.
Оставаться в Европе Случевским было небезопасно. Шёл конец войны и, хотя
поражение Германии было очевидно, но приход Советской Армии не вселял им
надежды на безопасное будущее. Семья Боков и Случевских решает перебраться в
Америку. Чтобы добраться до Америки, нужны были не только визы, но и деньги,
а материальное положение семьи Боков и Случевского было в тот момент
трудным. Помогла подруга детства Марии Петровны - Маруся Кропоткина, которая
имела ферму под Сан-Франциско. Но после получения денег, перед семьёй встала
другая проблема – визы. Семья переезжала в США по разным национальным
квотам, в зависимости от места рождения каждого человека. Труднее всего было
В.Н.Случевскому. Судя по рассказам его сына Николая, ему было отказано в
визе, и Владимир Николаевич решается на отчаянный шаг. Из картофеля он
вырезает печать, при помощи которой делает выездные документы и покидает
Европу, отправляясь в трюме парохода в Америку. Эта печать, спасшая
Владимиру Николаевичу жизнь, до сих пор, как семейная реликвия, хранится у
его сына – Николая. Можно без труда представить себе, как и где закончилась
жизнь Владимира Николаевича, если бы пограничники обнаружили подделку.
Русские эмигранты, нашедшие приют в Югославии, снова, уже во второй раз, а
некоторые в третий, оказались рассеяны по всему миру. Боки и Случевские
оказались в Сан-Франциско, где после войны было много русских. Борис
Иванович стал членом клуба бывших русских морских офицеров, а Мария Петровна
участвовала в создании Русского музея и культурного центра в Сан-Франциско,
который действует и поныне.
Уже после Великой Отечественной войны воспитанники Кадетских корпусов стали
искать и находить друг друга в разных городах и странах. По всему миру
создавались Объединения кадет Российских Кадетских корпусов. Их выпускники
оставались верными завету кадет: «Один в поле – и тот воин». «Рассеяны, но
не расторгнуты». Такие объединения существуют по сей день, на всех
континентах. Объединение кадет Российских кадетских корпусов в Сан –Франциско
было образовано 27 мая 1951 года. С 1989 по 2009 г.г. Председателем
Объединения кадет Русского Кадетского корпуса являлся Игорь Александрович
Козлов. Человек, чуткий и внимательный к любой просьбе, особенно, если эта
просьба касается истории кадетского движения. Таким же отзывчивым оказался
друг Владимира Николаевича – Константин Фёдорович Сенькевич. Он нелегко
пережил смерть Владимира Николаевича в 2003 г. Терять друзей, с которыми
были связаны и радостью, и бедами, всегда тяжело. Хотя на долгие годы судьба
разлучила двух друзей: Владимира Случевского и Константина Синькевича, они
снова встретились на американском континенте, спустя почти 20 лет.
Константин Фёдорович пережил Владимира Николаевича всего на три года. До
конца своих дней работал над второй книгой своих мемуаров. Первая часть их
под названием «Вне Родины» вышла в 2003 году в Москве в издательстве
«Воскресение». В ней он рассказывал о судьбах русской эмиграции, оказавшейся
после революционного переворота в Европе. Константин Федорович скончался в
2006 году, так и не успев завершить второй том своих воспоминаний.
Объединение кадет - организация общественная и существует только на
пожертвования соотечественников. Но, тем не менее, желание делать добро,
помогать семьям, преждевременно умерших собратьев, поддерживать в порядке
русские памятники на кладбище, откликаться на чужую боль, хранить память о
стране своих предков, сохранять язык, для них, детей первых русских
эмигрантов это является не только духовной потребностью, но и долгом перед
Родиной. Объединение русских кадет в Сан-Франциско имеет свои печатные
органы «Бюллетень» и «Кадетская перекличка», выходящие на русском языке, у
них есть прекрасная библиотека, насчитывающая 8000 книг и военный музей.
Объединение устраивает съезды кадет, поддерживает связь с Суворовскими
училищами и помогает в организации Кадетских корпусов в России. Объединение
русских кадет, куда входил Владимир Случевский, было прибежищем для многих
русских эмигрантов, живущих в этом городе. Оно стало их малой Родиной -
Россией, которую они, может быть, и не помнили, но почитали и любили
истинной искренней любовью и сохраняли всё, что связывало их с ней. Для них
это было не только данью прошлого, но и потребностью настоящего. «Родство с
великой воинской семьёй // Гордится ей, принадлежать душой» – эти строки
Великого Князя Константина Константиновича – поэта К.Р. стали девизом их
Объединения. К.Ф.Синькевич в письме к автору книги 9 февраля 2004 года
писал: «замечательно, что в России, наконец, окончательно признали деяния
некоторых людей, особенно из Царской Семьи, внесших свою крупную долю в
сокровищницу русской культуры. Мы, жившие за рубежом кадеты русских
кадетских корпусов, особенно остро это чувствуем. Мы были воспитаны на
уважении к представителям Царского рода, особенно к Великим Князьям, среди
которых совершенно особое место занимал талантливейший и всеми кадетами
горячо любимый Великий Князь Константин Константинович».
Можно только поклониться этим людям, несущим, как Прометей, священный огонь
своей неиссякаемой любви к России.
Оказавшись за океаном, благодаря своему незаурядному таланту Владимир
Николаевич стал инженером и сделал хорошую карьеру, что было совсем непросто
в послевоенной Америке. По приезде в Америку семья Случевских прошла через
бытовое неустройство, безработицу и безденежье. В письме от 14.11.1948 года
Владимир Николаевич писал Александре Константиновне в Англию: «О США у
многих превратное понятие как о медовых реках с кисельными берегами. Я ни
один миг не жалею о том, что переехал сюда, так как хуже Европы вообще, а
Австрии в особенности я ничего себе представить не мог и не могу по сей день
(не считая, конечно, СССР). Однако, это страна для молодых и трудолюбивых.
На интеллигентный труд рассчитывать не приходиться. В нашем случае
препятствиями служат: 1) наша многочисленность при двух работающих (поэтому
не остается лишних денег чтобы предпринять что-нибудь. 2) мое здоровье
(уменьшает энергию и работоспособность) и 3) не знание английского
языка(вообще сокращает возможности). Ну, Бог поможет и все будет хорошо,
только «it take time», ведь здешние русские устраивались по 10-20 лет, пока
зажили прилично».7
Полуголодное детство и юность не замедлили сказаться на здоровье Владимира
Николаевича, особенно плохо было с глазами, пришлось делать операции. Брался
за любую работу, чтобы содержать семью, даже работал в Канаде, некоторое
время семья жила врозь. Только к началу 60-х годов, пройдя через все
трудности, материальное положение В.Н.Случевского стало меняться. В течение
долгих лет он служил инженером в крупной строительной кампании «Бехтель»,
находящейся в Сан-Франциско.
Всю жизнь, скитавшийся по углам, общежитиям, наемным квартирам, переезжая из
страны в страну, он давно мечтал о постройке своего дома. В начале 60-х
годов Владимир Николаевич начинает строительство дома в шестидесяти милях от
Сан-Франциско на берегу Русской речки, в Форествилле. Вообще Калифорния, а
тем более, ее северная часть неразрывно связана с историей освоения этих
земель русскими моряками, землепроходцами, купцами. Проезжая по этой
местности можно встретить и Петербургское шоссе, и Московскую дорогу, и гору
Св.Елены, и Русскую речку, и знаменитый Форт Росс.
На Русской речке, которая удивительным образом своим пейзажем напоминает
Крым, с его холмами, виноградниками, рощами и долинами, Владимир Николаевич
Случевский начинает строительство собственного дома. Он строит его своими
руками, по своему проекту, отделывает по своему собственному вкусу, с двумя
открытыми летними верандами, высокими потолками, просторными комнатами, во
многом напоминающими никогда не виденный «Уголок» своего деда, поэта
Константина Случевского. Словно поэт передал своему внуку генетическую
память о своем любимом детище. Строили дом сообща вместе с сыновьями,
приемным сыном Гериком и подросшим сыном Николаем.
Да и Екатерина Борисовна не оставалась в стороне и, по мере сил, помогала во
всем мужу.
Дом строили долго, почти двадцать лет, но большую часть времени жили уже на
Русской речке. Дом Случевских был открыт для всех друзей, которых было
великое множество, бывшие кадетские друзья, знакомые по годам скитаний в
лагерях ДИ-ПИ, друзья, которых они обрели в Сан-Франциско.
До сих пор о гостеприимстве Случевских в Сан-Франциско, кто их знал и любил,
ходят легенды. Они жили широко, открыто, с радостью принимая всех. Не было
недели, чтобы их дом не посещали друзья. Места хватало всем, часто
оставались на ночлег. Купались, готовили шашлыки на воздухе в великолепном
саду, выращенном Екатериной Борисовной и Владимиром Николаевичем. Собираясь,
вспоминали Отечество и свою учебу в Корпусе, молодость. Лишения и трудности,
перенесенные ими, покрывались патиной времени, и помнилось все самое лучшее:
дружба, преданность, любовь. Владимир Николаевич часто играл на мандолине и
гитаре, Екатерина Борисовна читала стихи, свои и русских поэтов, которых она
знала наизусть множество. Дом Случевских на Русской речке – стал
своеобразным «уголком» никогда не виденной ими России.
Екатерина Борисовна Случевская долгое время проработала корреспондентом
русской газеты «Русская жизнь» в Сан-Франциско. Почти в каждом номере
появлялись ее публикации. Она вела исторический раздел, рассказывая о
памятниках культуры и архитектуры России, вела поэтическую рубрику,
публиковала статьи о творчестве К.К.Случевского. Она великолепно владела
пером, и в своем поэтическом творчестве придерживалась классических
традиций. Вообще, Екатерина Борисовна была на редкость талантливым
человеком, необыкновенно тонким, душевным и духовным, много читала,
прекрасно знала всю русскую литературу, владела несколькими европейскими
языками, в совершенстве немецким, английским и французским. К тому же знала
польский и литовский языки, так как родилась и выросла Екатерина Борисовна в
имении Петра Аркадьевича Столыпина в Колноберже в Литве. Хорошо рисовала, с
юных лет делала зарисовки с натуры в Колноберже, Германии и во время поездок
в Японию в 30-х годах, когда семья Бок прожила в Японии в течение трех лет у
брата Бориса Ивановича – Николая. В семейном архиве сохранилась целая папка
ее рисунков, выполненных карандашом и акварелью.
Всю себя без остатка она отдавала семье, для нее это было главное, душевное
и физическое здоровье ее близких, матери, отца, мужа, сыновей. Очень любила
свой сад, посадила и вырастила в нем великолепный розарий, развела огород,
и, как водится в России, выращивала овощи и фрукты, хотя никакой
необходимости в этом не было.
Вела очень обширную переписку со своими родными по линии Столыпиных и
Случевских, своими друзьями, разбросанными по разным странам и материкам.
Под влиянием Александры Константиновны и Капитона Капитоновича стала
интересоваться генеалогией своих семей.
Еще в конце 60-х годов между Фёдором Измайловичем Случевским, жившим в
Ленинграде и Екатериной Борисовной, завязывается переписка. Екатерина
Борисовна в 1991 г. писала Случевским в Ленинград: «Обратите внимание на наш
новый адрес. Мы уже десять лет как переехали на Русскую Речку, по старому
Славянка. О Форте Росс Вы, конечно, слыхали. Наше место я прозвала
Славянкой!
Конечно, посадили сразу берёзки, как можно жить без берёзок?!»
Как же нужно было любить и помнить Россию, чтобы спустя более полувека среди
благоухающей вечнозелёной красоты Калифорнии сажать берёзки и бережно
выращивать их! Существует такое поверие, что деревья долго не переживают
тех, кто их посадил. Так оно и случилось. Три великолепные, раскидистые
березы, «три калифорнийских сестры» стали чахнуть сразу же после кончины
Владимира Николаевича в 2003 году, и летом 2005 года их пришлось спилить.
Закрылась еще одна страница жизни, связанная с семьей Случевских.
Встреча Владимира Николаевича и Екатерины Борисовны связала их на всю жизнь.
Случевские прожили вместе больше сорока лет. Это была семья, во многом
сохранившая традиции русских дворянских семей. Благожелательность и душевная
открытость, интеллигентность, образованность, радушие и гостеприимство,
сохранение традиций – всё это составляло основу семейной жизни дома
Случевских. В 1953 году 18 ноября у них рождается сын. В память о погибшем
отце Владимира его назовут Николаем. Он становится всеобщим любимцем матери,
бабушки, деда, своих теток, живущих на другом континенте. Они нежно и
трогательно заботятся о нем, как некогда заботились о своем «Володичке».
Сыновья Герман и Николай не доставляли больших хлопот и тревог супругам
Случевским. Германа воспитывала Мария Петровна и, несмотря на немецкие корни
внука, она постаралась привить ему любовь к русскому языку и русской
культуре. Ей удалось добиться этого. Герман прекрасно владеет русским языком
и говорит на нём почти без акцента. Вся семья владела языками: русским и
английским. Немецкий и французский великолепно знала Мария Петровна, которая
пользовалась у всех домашних непререкаемым авторитетом. Это была истинная
женщина, оставшаяся до конца своих дней аристократкой духа, примером и
образцом для подражания. Мария Петровна прожила долгую жизнь и не дожила до
своего столетнего юбилея всего три с половиной месяца. Ещё в 50-х годах она
напишет книгу об отце, под названием «Воспоминания о моём отце», которая
выйдет в Нью-Йорке в 1953 году и будет переиздана в России в 1993г.
Екатерина Борисовна умерла в 1993, Владимир Николаевич Случевский умер
десять лет спустя, в июне 2003 года. Им так и не довелось увидеть Россию и
услышать шум её берёзовых рощ.
Екатерина Борисовна похоронена в Форествиле, на речке которую она называла
Славянкой. Владимир Николаевич завещал похоронить себя рядом с женой. Так
они и лежат рядом под сенью посаженных сыновьями сосен. Родители Екатерины
Борисовны Мария Петровна Бок, урождённая Столыпина и её муж Борис Иванович
Бок нашли свое последнее успокоение на Русском Сербском кладбище под
Сан-Франциско.
Кладбище носит название «Сербское» не случайно. Эта память о стране, некогда
приютившей тысячи русских, давшей им возможность получить образование и
сплотившей их в одно духовное братство.
Уходит старое поколение, редеют их ряды, но те, кто остались живы, сохраняют
заветы кадетского братства. Объединение Русских Кадетских корпусов
Сан-Франциско в 2004 году открыли мемориал, посвящённый всем выпускникам
кадетских корпусов, умерших вдали от Родины. Мемориал создавался на
добровольные пожертвования всех русских, живущих в Сан-Франциско. На его
постаменте, среди сотен имён русских кадет находится имя Владимира
Николаевича – внука русского поэта Константина Константиновича Случевского,
который в стихотворении «Воскресшее предание», вспоминая годы, проведённые в
стенах Первого Кадетского корпуса в Петербурге писал:
Не так ли мы на утре наших дней
Несли огонь любви от очага родного?
Чуть только погасал – затепливали снова!
Сторожевой маяк, он посылал нам свет
По толчее зыбей, сквозь темень непогоды…
Нет, не мертвы дела давно минувших лет,
Преданьями сильны великие народы!
Преданья, это – мощь! Под их святую сень
Как к знаменам полки в кровавый битвы день
Всегда, всегда собратья торопились;
И то не вымысел, что где-то в небесах,
В гигантских очерках, на облачных конях,
С живыми заодно и тени мёртвых бились!
Эти строки поэта звучат завещанием, обращённым к потомкам, всем, кто бережно
хранит память о славной и трагической истории русского воинства, среди
которых были многочисленные представители рода Случевских.
Владимир Николаевич и Екатерина Борисовна сумели воспитать в своём сыне
Николае чувство уважения к стране его предков – России. Екатерина Борисовна
Случевская в письме к Надежде Семёновне в Ленинград в 1991 году писала:
«Ваше письмо стало для нас сюрпризом. Всё старалась припомнить, когда я Вам
написала. Кое-что восстановила в памяти. Ваше письмо наш старший сын (Герман
– прим.автора) прочёл по телефону и дал Ваш адрес. Очень возможно, что мой
муж Владимир с Вами в родстве. Он собирается, если это Вас интересует
написать некоторые данные, а Вы, с Вашей стороны, сообщите Ваши данные –
будет очень интересно <…> Что касается нас – то я лично очень люблю изучать
родословные. В особенности важно это для нашего сына –Николы, он, как и я,
всем интересуется».
Николай Владимирович действительно проявляет интерес к русской истории, её
культуре и истории своего рода, свободно владеет русским языком. Как и
многие из рода Случевских Николай Владимирович увлекается поэзией, пишет
стихи, правда уже, на английском языке.
Who am I that I dream not
Believe not
Feel not
Follow not
Think not
Hear not
Laugh not
Grieve not
See not
I am not.
Вот уже несколько лет Николай Владимирович работает над романом, имеющим
символичное значение: «Орфей». Мир его увлечений очень широк и разнообразен.
Философия, литература, политика, история, поэзия, кино, горнолыжный спорт.
Начиная с 90-х годов XX века, правнук поэта уже несколько раз приезжал в
Россию. Во время последнего приезда в Петербург в сентябре 2003 года он
вместе со своей четвероюродной сестрой Софьей Федоровной посетил Москву и
совершил поездку по «Золотому кольцу» России, побывав в Суздале и Владимире.
Архитектура древней Руси, иконопись, богослужение в храмах произвели на
Николая Владимировича огромное впечатление. Начиная с 2004 года, он каждый
год посещает Россию. И не только посещает.
Выросший в американской школе, окончив университет в Беркли в годы «холодной
войны», несмотря на великолепное знание русского языка, он не понимал и не
осознавал до конца своего предназначения на этой земле. Постепенно Николай
Владимирович пришел к пониманию того, что он, связан со своим Отечеством
глубинными корнями, что он – наследник тысячелетней духовной культуры своих
предков и является ее составной кровной часть.
И хотя Николай Владимирович живет в США, его возвращение на Родину, о
котором мечтали его родители и прапредки, состоялось.
Этому возвращению в свое Отечество предшествовало многое. Приезд Николая
Владимировича в Усть-Нарву в 2004 году, где он впервые увидел места,
связанные с именем его прадеда – поэта Константина Константиновича
Случевского. Правнук поэта был при освещении нового памятного камня на месте
дома К.К.Случевского «Уголок» и почетным гостем вечера, посвященного
100-летию со дня кончины поэта, проходившим в Усть-Нарве. После этого связи
Николая Владимировича с Россией и Эстонией не прекращались. Круг потомков
семьи Случевского все более и более расширялся, и с 2004 года в него вошли
потомки родного брата К.К.Случевского - Капитона Константиновича,
проживающие в Санкт-Петербурге. Познакомился Николай Владимирович и с Петром
Станиславовичем Случевским из Москвы, потомком по линии родного брата деда
поэта – Стефана Михайловича Случевского. Установились прерванные связи с
кузиной из Лондона Валей Элизабет Скулинг-Коростовец.
В последнюю пятницу, 28 сентября 2007 года все потомки рода
Случевских-Коростовец с разных стран и городов собрались вместе, чтобы
отпраздновать 170-летие со дня рождения своего предка - замечательного
русского поэта К.К.Случевского. Встреча проходила в доме-музее Г.Р.Державина
на Фонтанке в Санкт-Петербурге, почти напротив последней квартиры
К.К.Случевского. И как полагалось на этой «пятнице» вновь звучали стихи,
романсы, был показан домашний спектакль по мотивам пушкинской поэмы «Граф
Нулин». Потерянные и разорванные десятилетиями родовые связи Случевских,
наконец-то, соединились. Надо надеяться, что навсегда.
Таинственным и «странным сближением» через век можно считать то, что
торжественный приём, посвящённый 100-летию со дня рождения И.Ф.Случевского,
состоявшийся 30 октября 2003 года в Петербурге, проходил в прекрасном, чудом
уцелевшим и недавно отреставрированном особняке в Петербурге, на улице
Захарьевская, 31, принадлежавший в конце XIX века Борису Александровичу
Нейдгардту. Борис Александрович, был обер-гофмейстером и действительным
тайным советником. Он был почётным опекуном Мариинской больницы для бедных и
председателем благотворительной общины при ней.8
У Б.А.Нейдгардта было несколько детей, в том числе и дочь Ольга Борисовна,
вышедшая замуж на Петра Аркадьевича Столыпина. От брака со П.А.Столыпиным
Ольга Борисовна имела шесть человек детей. Судьба детей семьи Столыпиных
сложилась драматически. Почти все они пострадали при покушении на
П.А.Столыпина в его доме на Аптекарском острове в Петербурге в 1906 году. У
старшей дочери Марии от взрывной волны лопнули ушные перепонки, и она всю
свою долгую жизнь ничего не слышала. У Натальи были перебиты ноги, и ей
грозила ампутация, и только горячая молитва и вера Петра Аркадьевича спасла
ее от увечья. Во время Гражданской войны в 1920 г. красивую и нежную
«Олечек», как называли ласково в семье еще одну из дочерей Столыпиных,
большевики расстреляли в имении Немирове на Украине. Остальным удалось
эмигрировать, в том числе Ольге Борисовне. Она оказалась в Париже, но вела
очень аскетичный, почти монашеский образ жизни, нося траур по убитому мужу.
Часто причащалась в своей комнате, из которой почти никогда не выходила.
Появлялась на людях только тогда, когда все ее дети и внуки собирались
вместе. Она часто молилась и причащалась в одно и тоже время, ровно в три
часа пополудни, в час гибели её мужа–Петра Аркадьевича Столыпина. Похоронена
Ольга Борисовна Столыпина на русском кладбище Сент-Женевьев де-Буа под
Парижем.
Дочь Ольги Борисовны - Мария Петровна, в 1909 году вышла замуж за барона фон
Бока Бориса Ивановича, младшего офицера императорской яхты «Нева».
Интересно отметить и тот факт, что в 1915 году Ольга Борисовна Столыпина
вместе со своими детьми, сыном Аркадием и дочерьми Натальей, Александрой и
Ольгой отдыхала в Гунгербурге, где в это же время жила в своём «Уголке»
семья Случевских с пятимесячным Владимиром, жизненные пути которого
впоследствии пересекутся с этой семьёй.
Не о этих ли таинственных и странных связях писал К.К.Случевский:
Таких таинственностей в мире много,
И в каждой видится какая-то дорога.
|
