Поэт Александр Блок
Александр Добролюбов, поэт-мистик, основатель религиозной секты

Подлинная история жизни, исканий и смерти Марии Добролюбовой, вдохновившей Александра Блока на стихотворение «Девушка пела в церковном хоре»

Легенды о ней начали слагать сразу после её ранней и внезапной смерти. Её имя сделалось знаменем революционеров левого толка. Предания о ней передавали из уст в уста в тюрьмах, на каторге и в ссылках на протяжении десятилетий, вплоть до сталинского ГУЛАГа.
«Левоэсеровскую» версию биографии Марии Добролюбовой изложил Варлам Шаламов в рассказе «Лучшая похвала». В начале тридцать седьмого года в Бутырской тюрьме её поведал писателю старый революционер, генсек общества политкаторжан Александр Георгиевич Андреев.
«Жила-была красавица. Мария Михайловна Добролюбова. Блок о ней писал в дневнике: главари революции слушались её беспрекословно, будь она иначе и не погибни – ход русской революции мог бы быть иной. Будь она иначе!..»
…Красавица, воспитанница Смольного института, Маша Добролюбова хорошо понимала своё место в жизни. Жертвенность, воля к жизни и смерти была у неё очень велика.
Девушкой работает она «на голоде». Сестрой милосердия на Русско-японской войне.
Все эти пробы нравственно и физически только увеличивают требовательность к самой себе.
Между двумя революциями Маша Добролюбова сближается с эсерами. Она не пойдёт «в пропаганду». Малые дела не по характеру молодой женщины, испытанной уже в жизненных бурях.
Террор – «акт» – вот о чём мечтает, чего требует Маша. Маша дожидается согласия руководителей. «Жизнь террориста – полгода», как говорил Савинков. Получает револьвер и выходит «на акт».
И не находит в себе силы убить. Вся её прошлая жизнь восстаёт против последнего решения.
Борьба за жизнь умирающих от голода, борьба за жизнь раненых.
Теперь же надо смерть превратить в жизнь.
Живая работа с людьми, героическое прошлое Маши оказали ей плохую услугу в подготовке себя к покушению…
 …Маша не находит в себе силы выстрелить. И жить страшно в позоре, душевном кризисе острейшем. Маша Добролюбова стреляет себе в рот.
Было Маше 26 лет».
Так, или примерно так, пишут о Марии Добролюбовой до сих пор. Многие факты её биографии в пересказе Шаламова верны. Но не все. К тому же есть и недосказанное. Поэтому портрет героини-революционерки выходит несколько плакатным. Попробуем восстановить подлинные обстоятельства жизни и смерти этой загадочной девушки.

Мадонна

В первые годы нового, двадцатого столетия литературно-художественная жизнь обеих столиц бурлила: творческие и философские собрания, духовные искания, смелые эксперименты в искусстве – все цветы Серебряного века словно спешили расцвести, заявить о себе.
В конце 1901 года в Санкт-Петербурге открылись религиозно-философские собрания – своего рода дискуссионная площадка, где творческая интеллигенция и служители православной церкви искали пути преодоления взаимного отчуждения. Среди учредителей собраний был яркий поэт и мыслитель, теоретик символизма Дмитрий Мережковский. На одном из собраний обсуждали образ Мадонны в мировом искусстве. Очевидец вспоминал:
 «Мережковский с жаром говорил о Мадонне. Затаив дыхание, аудитория с глубоким вниманием слушала его. И вдруг он вздрогнул, неожиданно остановился и вперил свой взгляд в один угол. Все инстинктивно посмотрели туда же – и ахнули: в дверях стояла живая Мадонна. Это была Добролюбова».
Она действительно была удивительно красива. Тонкие правильные черты лица, тёмно-русые волосы, разделённые прямым пробором, толстая тяжёлая коса, которая, казалось, всегда удерживала её голову слегка откинутой назад, а главное – выражение доброты и искренности в глазах и во всём облике.
Девушка стала всё чаще появляться на подобных собраниях, в литературных кружках. Иногда к месту вставляла словечко-другое: горячо, но просто говорила о любимых писателях и поэтах – Мережковском, Розанове, Брюсове.
Она и сама пробовала сочинять, правда, относилась к собственному творчеству с улыбкой, говорила: это не стихи, а так, песенки.

 

Я красива,

Не спесива,
И пою я
Без мотива.
Ветерочек
Лепесточек
Мой, шутя, колышет,
Всякий странник
И изгнанник
Мои песни слышит…

Постепенно столичная богема узнала, что зовут девушку Мария Михайловна Добролюбова, ей немногим больше двадцати лет. Она, что называется, из хорошей семьи, дальняя родственница знаменитого критика и общественного деятеля Н.А.Добролюбова. Отец Маши был высокопоставленным чиновником, действительным статским советником. Он умер в 1892 году, его вдова и восемь детей вели довольно скромный образ жизни.
Оказалось, что ещё до Марии в литературной среде прославился её старший брат Александр, талантливый поэт-декадент. Его первая книга стихов, вышедшая в 1895 году, наделала много шума. Он воспевал всевозможные «цветы зла», в том числе проповедовал красоту смерти. В личной жизни любил эпатаж, демонстративно курил опиум. Через три года после скандального триумфа пришло раскаяние, полное и бескомпромиссное. Александр Добролюбов неожиданно порвал все связи с «обществом», опростился и ушёл «в народ». Скитаясь по деревням и сёлам, он говорил людям о братской любви, отрицал святость икон и императора, убеждал крестьян отказываться от военной службы. За это его не раз сажали в тюрьму. Вокруг молодого проповедника повсюду возникали секты «добролюбовцев». Но в Петербурге и в Москве несколько лет не знали, жив ли он еще; в память о нём выпустили книгу его стихов с предисловием Брюсова. Однажды Александр возник на пороге квартиры Брюсова, словно из небытия. «Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах... Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми... И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались», – вспоминал Брюсов. Александр ушёл наутро так же неожиданно, как появился.
Это было время «пришельцев» и «ушельцев». Пришельцы несли новые идеи, звали ломать старое и возводить новое. Ушельцы возвращались к прошлому, к корням, уходили в секты. «Неонародники» опять шли в деревни, «неохристиане» искали «своего» Христа.
Возможно, от старшего брата переняла Маша какую-то стихийную, неканоническую религиозность; много молилась, но не по-писаному, а своими словами, храм и иконы не были обязательными спутниками молитвы; часто бывала на кладбище, чтила память предков, но оставалась при этом девушкой современной и начитанной. В 1900 году окончила педагогические классы Смольного женского института. Она любила детей и мечтала посвятить им свою жизнь.
Едва окончив учёбу, Маша сразу начала хлопотать об открытии в Петербурге школы для бедных детей. Вскоре нашлось и помещение, и деньги, собрались молодые учителя-энтузиасты, готовые работать ради благого дела. Школа Маши Добролюбовой действовала несколько лет.

На сопках Манчжурии

Началась Русско-японская война. Мария Добролюбова окончила курсы медсестёр и добровольно отправилась на фронт. Медсёстры военных госпиталей, сёстры Красного Креста и милосердных общин, как правило, уже имели жизненный и профессиональный опыт. А таким неопытным, как Мария, пришлось нелегко.
Первый военврач, под началом которого довелось служить Марии, сказал: «В настоящей сестре милосердия не должно быть места женщине».
Но Маша, как ни старалась, не могла стать бесполым существом – для каждого раненого она была матерью и сестрой.
Лишь однажды она победила в себе женщину. Это было в санитарном эшелоне. Ночью Маша остановилась около спящего доктора – обессиленный, он спал, как ребёнок, свернувшись калачиком. Маша укрыла его одеялом и робко поцеловала в колючую небритую щеку. Потом выскочила в тамбур, распахнула дверь, старалась остудить пылающее лицо. Решила бесповоротно: нет, стыдно даже мечтать о личном здесь, среди горя и страданий.
После разгрома под Мукденом началось отступление, похожее на бегство. Нечем было кормить раненых, особенно мучила жажда. Маша сама пила воду из грязной лужи, в которой плавали плевки и окурки. Когда подали эшелон для эвакуации, раненые дрались костылями и клюками, чтобы попасть в вагоны. Поезд тронулся, Маша успела вскочить на подножку последнего вагона…
В России уже разгорелась революция.

Расстрел иллюзий

Девятого января 1905 года Александр Блок нервно ходил по своей квартире из комнаты в комнату. Дымок папиросы не поспевал за ним. В неизменной чёрной блузе (вскоре она сделается модной в среде русской богемы) он был похож на вещую птицу. То и дело домашние, знакомые и прислуга сообщали: рабочие идут несколькими колоннами к Дворцовой площади, с крестами и иконами, несут петицию царю. Везде стоят заслоны, солдаты и кавалеристы. Будут ли стрелять?
В это время близкий друг Блока ещё по университету – молодой журналист и поэт-символист Леонид Семёнов (внук знаменитого исследователя П.П.Семёнова-Тян-Шанского) в числе других гуляющих петербуржцев с любопытством наблюдал шествие. Воскресная публика шла по тротуарам вместе с колоннами рабочих. Пошёл и Леонид. У Полицейского моста показались цепи солдат. Вопреки уставу, без предупреждения, полковник скомандовал: «Пли!». Стреляли по колонне и по толпе на набережной Мойки. Послышались крики. Семёнов бросился ничком в снег. Стрельба продолжалась. Рядом стонали раненые, но невозможно было даже поднять голову. Цепь, ощетинившись штыками, двинулась вперёд, толпа рассеялась, на снегу остались только убитые и раненые…
Через час Семёнов ворвался в квартиру Блока, речь его была бессвязна, лицо перекошено. Казалось, привычный мир перевернулся: ещё недавно Семёнов брезгливо сторонился демократически настроенных студентов с их кружками и тайными сходками; при объявлении войны Леонид возглавил патриотическую манифестацию под лозунгом «За веру, царя и отечество – разгромим япошек!» Теперь ему было мучительно стыдно за это перед собой и перед теми, кто остался лежать у Полицейского и Троицкого моста, у Нарвских ворот и Александровского сада, на Васильевском острове…
В смятении был в эти дни другой близкий друг поэта – Евгений Иванов, начинающий литератор и философ. Эти два незаурядных молодых человека ближе многих познакомились с Марией Добролюбовой. Александр Блок невольно стал поверенным в их сердечных тайнах.
А пока он вышагивал по квартире, впечатления дня отливались в строки:
 …Рядом пал, всплеснул руками,
И над ним сомкнулась рать,
Кто-то бьётся под ногами,
Кто – не время вспоминать…
…Ведь никто не встретит старость –
Смерть летит из уст в уста…
Высоко пылает ярость,
Даль кровавая пуста…

Демон и Тамара

Весной 1905 года Мария Добролюбова вернулась в Петербург. Мария пока не снимала сестринского наряда, у неё оставался пропуск для возвращения на фронт. Она колебалась: уехать или остаться здесь. С этого времени за ней закрепилось имя – сестра Маша. Она стала внешне строже, но ещё прекраснее, хотя лицо и руки загрубели на войне.
Евгений Иванов рассказывало том, как в середине мая он увидел идущую ему навстречу сестру милосердия: «Я до того поразился необычайным светом лика, что остановился и едва шляпу не снял перед нею, – вспоминал он. – Господи, какое лицо!»
В тот же вечер Евгений встретил Машу в одном знакомом семействе. Так состоялось их знакомство. Разговоры между ними были предельно откровенными. Вскоре Иванов восторженно делился с Блоком:
«Это какое-то воплощённое христианство, «огнём крестящее»… Дева, прошедшая через огонь… И какое возмущение глубоко благородное против крови убийства, против насилия. Не задумывается душу свою положить за други своя… В ней всё кипит, как море. И вдруг понимаешь, что революция в глубине – она».
Встречи Иванова с сестрой Машей продолжались несколько месяцев. Она уже носила обычный наряд городской барышни – платье, кофту, шляпу. Чем больше Евгений узнавал Машу, тем больше его пугала странная раздвоенность её мировоззрения. Наряду с христианским милосердием жила в её душе испепеляющая ненависть к врагам. Увлекалась анархизмом, советовала Евгению почитать Кропоткина. Молодому человеку пришло на ум сравнение с «Демоном» Лермонтова. Демон соблазняет чистую Тамару – вот что творится в душе Маши. По мысли Иванова, революция и есть Демон.
В последний раз Евгений встретился с Машей в декабре, когда узнал, что она уезжает из Петербурга.
– Надо ехать, боюсь, меня на днях арестуют, – объяснила она.
 Иванов хотел узнать, к какой партии она примкнула.
– К эсерам. Я – человек религиозный. Стану ли в школе работать, или голодающим помогать – везде буду со своей проповедью.

Маша и Леонид

Той же весной девятьсот пятого познакомился с Машей и Леонид Семенов. Они встретились на митинге, посвящённом разгрому царского флота в Цусимском сражении. Потом вместе были в университете, когда там начались волнения студентов. Леонид Семенов был гораздо ближе по взглядам к Марии Добролюбовой. Ещё до войны и революции он писал: «Уж лучше гроза, чем это мёртвое царство пошлости!»
Ни с кем Маша не была так откровенна, как с Леонидом. По-видимому, прежде в её жизни был человек, которого она действительно любила. Он погиб. Однажды Маша показала Леониду своё письмо «к другу», как она сказала. Видимо, из ревности Семёнов сказал о «друге» что-то мелкое, недостойное.
- Но он-то дошёл до конца. А вы пока ни в чём не дошли, – сказала Маша, как отрезала.
Тема смерти часто возникала в их разговорах. Однажды она сказала Леониду:
«Вам хочется жизни нужной, а мне – смерти нужной».
Даже «песенки» её дышали смертью.
Упаду без слезы
На твой гробик, мой друг,
Будем в смерти мы жить,
Целоваться, любить…
Той же осенью оба окончательно определились: Леонид пошёл с социал-демократами, Маша – с эсерами. Говорили, что руководителем её группы был В.В.Кирьяков, педагог и публицист, в будущем депутат II Думы. Он часто скрывался за псевдонимом «Дядя Вася». Сам Керенский советовался с Кирьяковым по вопросам эсеровской идеологии.
Леонид объявил Маше, что едет в Курскую губернию, там сильное крестьянское движение, создаётся Крестьянский союз Всероссийский.
Оказалось, что и Маша собралась в дорогу: ей обещали место сельской учительницы и заведующей продовольственным пунктом для голодающих в Тульской губернии.
Разумеется, оба везли запрещённые брошюры и прокламации.
На прощанье Маша написала в книжку Леониду:
«Думайте о сейчаснем. Завтрашний день сам о себе позаботится».

«Отвлечённые»

Леонид Семёнов ездил по деревням и селам, собирал сходы, рассказывал крестьянам о Государственной думе, советовал, за кого голосовать. В то же время удерживал мужиков от погромов помещичьих усадеб. Прятался по глухим хуторам, но не избежал ареста.
В тюрьме его возмутило, что лютой зимой на дворе, при выходе тюремного начальства, звучала команда «Шапки долой!» – и все обнажали головы и стояли так, пока начальство не соизволит удалиться. И однажды Семёнов крикнул: «Шапки надеть!» И все послушно надели шапки. Раздался дружный смех. Начальник свирепо зыркнул глазами и… больше ничего. В это время уже начала работать Дума, сверху поступила директива особо не зверствовать. Многих арестантов освободили, отпустили и Леонида.
Семёнов вернулся в Курскую губернию. Проводил Учительский съезд, съезд Крестьянского Союза, организовывал газету, был избран в местный комитет партии. Жил по поддельному паспорту. Был снова арестован.
К тому времени Думу разогнали, временные послабления кончились. Семёнов попытался бежать. Его поймали, зверски избили, издевались, плевали в лицо, бросили голым в грязный, как нужник, карцер. Все жалобы арестанта на побои и издевательства были проигнорированы. Стражники посмеивались над ним: «Царь велел бить таких, как ты!»
Ему грозило двенадцать лет каторги.
(В это время дед его, Петр Петрович, был удостоен правом, распространявшимся и на потомков: носить фамилию Семёнов-Тян-Шанский.)
…Маша спешно уехала из Тульской губернии, чтобы избежать ареста – 16 августа 1906 года Тульское жандармское управление возбудило против неё уголовное дело, при обыске при ней были обнаружены нелегальные брошюры. В Петербурге Маша узнала о втором аресте Леонида и бросилась в Курск. Ей разрешили два свидания с Семёновым. Старалась ободрить Леонида, обещала хлопотать о его освобождении. Рассказывала, как хорошо ей было в деревне, о детях, о крестьянах, которые искренне полюбили её. О политике, конечно, тоже: о разгоне Думы, о восстании Свеаборгского гарнизона, о Столыпине…
И ничего личного. Оба хотели сказать что-то самое главное. Но не сказали.
В Курске, перед отъездом в Петербург, Маша встретилась с Е.К.Брешко-Брешковской, «бабушкой русской революции», как её называли. Она создавала партию эсеров и её Боевую организацию. На прощанье Брешковская перекрестила и поцеловала Машу в лоб. Этим поцелуем девушка гордилась, как боевой наградой.
В Петербурге Маша поселилась на квартире друзей – журналиста Аркадия Руманова и его жены, пианистки Евгении Штембер. Здесь, на Большой Морской улице, её арестовали 2 сентября 1906 года. Из столичной пересыльной тюрьмы в сопровождении жандармов отправили в Тульскую тюрьму. Какими были её «тюремные университеты», как удалось освободиться, – об этом ничего не известно. Через два месяца она вернулась в Петербург и поселилась с младшей сестрой Еленой на Васильевском острове, здесь образовался один из подпольных эсеровских кружков.
О кружке Маши Добролюбовой знали далеко за пределами столицы. Знал о нём и знаменитый поэт Николай Клюев, первый наставник молодого Есенина. В ту пору он был поэтом-бунтарём, активным организатором Крестьянского союза Всероссийского в северных губерниях. Образ сестры Маши глубоко запал в душу Клюева. Он знавал её старшего брата, говорил: «Александр Добролюбов - пречистая свечечка…» Из олонецкой тюрьмы Клюев писал товарищам на волю: «Адрес кружка с.-р.: Петербург, Васильевский остров, Большой проспект, дом 27, кв.4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован, хотя месяц назад был ещё цел. Если желаете, можете написать, сообщив о моём аресте…»
Нет, Маша была на свободе. Но силы и здоровье были подорваны. Мучили головные боли, случались необъяснимые обмороки. Несмотря на это, Маша была, как всегда, деятельна. Она вновь поступила на медицинские курсы. «Медицинские курсы – это мой поцелуй земле, – писала она близкой подруге. – Помнишь Соню Мармеладову, как она велит Раскольникову пойти на Сенную площадь и там поцеловать грязную землю за то, что слишком высоко поставил он свою отвлечённость, свою идею. И я такая же отвлечённая. Слишком долго жила такой отвлечённой, ненужной жизнью…»

Девушка пела в церковном хоре…

Александр Блок, скорее всего, никогда не виделся с Марией Добролюбовой. Но слышал о ней от Мережковских и других общих знакомых. Позднее Евгений Иванов и Леонид Семёнов рассказывали и писали Блоку о Маше подробнейшим образом.
Сначала сестра Маша открылась поэту как духовно чистое создание, своего рода невеста Христова. Может быть, этот образ отразился в известнейшем стихотворении, написанном в 1905 году:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
……………………………………
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели...
Но поэт все-таки не верит сладкоголосой проповеди, финал стихотворения печален:
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, - плакал ребенок
О том, что никто не придёт назад.
Позднее Мария Добролюбова уже представлялась Блоку мятежной личностью: не Пречистая Дева, а Дева-Революция. И в августе 1906 года родилось четверостишие, озаглавленное «Деве-Революции».
О, дева, иду за тобой –
И страшно ль идти за тобой
Влюблённому в душу свою,
Влюблённому в тело своё?

Смерть

Письма Маши в Курскую тюрьму были для Леонида Семёнова настоящим счастьем.
Когда переписка прерывалась, он страдал, беспокоился, забрасывал письмами друзей и знакомых. Однажды, после долгого периода безвестности, ему передали записку от Маши – тоже из тюрьмы: «Дорогой Л.Д., хочется на волю, на свободу, нам бы обоим с вами вместе свободой дохнуть!» В октябре переписка возобновилась, в некоторых посланиях сквозило отчаяние: «Сегодня прочла, что в один день шестнадцать казней, почти все виселицы… Какой ужас смерти в палачах, в судьях… Бедные солдаты, которые всех расстреливают. Вы представьте себя таким солдатом…»
Суд прошёл для Семёнова удачно: два обвинения были сняты, осудили только за оскорбление Его Величества – на месяц заключения в крепости. А пока отпустили.
Двенадцатого декабря Леонид вышел из ворот тюрьмы и сразу побежал к друзьям. Хозяева смутились, потом, наконец, показали телеграмму:
«Приготовьте Леонида к страшному для него несчастью. Маша Д. скоропостижно умерла сегодня 11-го декабря в 10 ч. утра. Руманов».
Леонид и Маша разминулись на один день.
В тот роковой день утром Маша сказала сестре, что согласна, наконец, пойти с нею к врачу. Сестра обрадовалась, стала переодеваться. Маша попросила старушку-няню приготовить ей крепкий кофе – она всегда пила его, когда болела голова. Старушка ушла на кухню, а Маша заперлась в своей комнате на крючок. Потом вдруг послышался звук падения кресла, слабый стон. Позвали дворника, тот вскрыл дверь... Послали за врачами, но те лишь констатировали смерть. Родные ничего не говорили о причинах гибели Маши и не позволили вскрытие.
Ей было двадцать шесть лет.
Последняя запись в её тетради была такая: «Надо детям сказать все самое главное, нужное, что знаю, заронить. А потом уйти от всех».
Машу похоронили на кладбище Новодевичьего монастыря в Петербурге. Об этой нелепой смерти говорил весь Петербург. В газете «Русь» сообщалось, что Добролюбова «умерла от паралича сердца, расплачиваясь за болезнь, нажитую ей в Тульской тюрьме». Газета «Наш голос» выразила общее мнение демократической общественности: «Такие цветы, как Мария Михайловна, в нашей социально-политической стуже жить не могут. Наша социальная почва и политический климат обрекают их на безвременную гибель».

Нимб

Никто не в силах отнять у Марии Добролюбовой её яркую биографию, удивительную жизнь. А вот смерть попытались похитить.
Версию о самоубийстве Марии Добролюбовой сформировали два близких к ней человека: критик А.Л.Волынский и уже не раз упомянутый журналист А.В.Руманов. Надо сразу заметить, что их версии были озвучены через несколько лет после смерти Маши.
В своих мемуарных записках Волынский писал о Добролюбовой: «В период начавшейся революции 1905 году она оказалась арестованной и заключённой в тюрьму, оттуда вышла с печатью неслыханного внутреннего расстройства. Какая-то катастрофа произошла с этой необыкновенной красавицей в стенах тюрьмы. Она никому ничего не сказала. Но пережить случившееся, по-видимому, не могла. Однажды Маша Добролюбова была найдена в своей комнате умершею, причем родные её воздержались от всяких объяснений на эту тему. Я же лично допускаю, что она покончила жизнь самоубийством».
Тут следует заметить, что Волынский познакомился с Марией Добролюбовой раньше всех, сразу после её приезда с войны. Позднее, в период её революционной работы, имя Волынского не встречается в окружении Добролюбовой. Вероятно, он узнавал новости о ней с чужих слов. О «катастрофе», происшедшей с Марией Добролюбовой в тюрьме, ничего неизвестно, но факты избиений, издевательств и насилий над женщинами в тюрьмах были нередки.
Точно, однако, известно, что Марию похоронили по православному обряду – панихида, отпевание и похороны на престижном кладбище. Так самоубийц не хоронили.
Думается, дело в том, что революция, как и религия, нуждалась в собственных святых и мучениках. И разные партии выдвигали своих «святых». Левые эсеры были самой боевой и самоотверженной частью революционного движения. Они «приписали» Марию к своему сонму мучениц, из реальной биографии сотворили «житие». А вот в большевистские святцы она не вошла – религиозна, да еще террористка, а большевики террор осуждали. Да у них к тому же уже был полный иконостас своих святых и угодников, а впоследствии появились даже нетленные мощи. 

Шахматово – Москва  Сергей МАКЕЕВ: www.sergey-makeev.ru, post@sergey-makeev.ru  http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/2890